Пуговица, или серебряные часы с ключиком
Шрифт:
И приписка: «А по-французски ты еще умеешь говорить, Генрих?»
Комарек положил письмо рядом с банкнотой.
Долго все они молчат.
— Это отец твой? — спросил наконец испанец.
— Никакой не отец.
— Зла, вишь, мне не помнит! — сказал Комарек, натянул сапоги и вышел.
— Вы поедете? — спросил испанец.
— Нет, — ответил Генрих. — Но когда-то, давно-давно, я его любил. — Он сунул письмо в конверт, подошел к чемодану и спрятал. А банкноту положил на подоконник, где лежат бумаги дедушки Комарека.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Дни
Комарек трудится над сетью для верши. Разве не легкомысленно это было в первую же зиму приниматься за донную сеть! Ей-богу, есть много чего поважней! Весна нагрянет, а у него только семь вершей. Скатав большую сеть, он повесил ее на потолочную балку.
И опять сидит, молчит, в душе упрекая самого себя: бог ты мой, ночи-то стали уже короче!
— Не посылай его больше в Берлин! — вдруг раздается голос испанца.
Проходит полчаса. Оба молчат.
— Я не посылаю его. Если он едет, то по своей воле.
— Я бы не пускал.
Старику Комареку приходится сдерживать себя, когда он говорит с испанцем: его мучает ревность. Не нравится ему, что мальчишка так преклоняется перед испанцем. Сам ведь новую блестящую пряжку к поясу испанца пришил.
— Не езди он в Берлин, ты бы давно концы отдал, — говорит Комарек.
Молчание.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что ты его из-за меня в Берлин посылал?
— Я хочу сказать, что ты давно б концы отдал.
— Я могу и сегодня ночью уйти.
— Не нравится тебе у нас, никто тебя не держит.
— Что ж, так и сделаю.
— Никто тебя не держит.
Проходит час — ни тот ни другой не говорит ни слова. Иногда слышно, как лед трещит на озере.
— Ост сейчас, — произносит Комарек, вдевая нить в иглу. — На улицу выйти — верная смерть.
— Все равно пойду.
— Не то ведь я хотел сказать. До весны тебе надо у нас оставаться. Ты послушай меня, испанец: не то ведь я хотел сказать…
Однако постоянное напряжение в отношениях между испанцем и старым Комареком так никогда и не ослабевает: достаточно самого пустякового повода — и ссора.
Кошка у них объявилась. Полосатенькая, с белыми лапками. Сначала необыкновенно пуглива была, и они издали бросали ей рыбные потроха под засохший куст сирени. Теперь-то она уже совсем ручная и мурлычет, когда ее Генрих гладит. Испанец тоже любит гладить полосатенькую кошку.
— Поставим мы большое рыболовецкое дело, — говорит Генрих, — надо будет собаку завести.
— Да, и собаку.
— И наседка нам нужна, чтобы кур разводить. И голубей хорошо бы.
— Ладно, хочешь голубей — разводи голубей.
— Я думаю, дедушка Комарек, когда мы купим Шабернакское озеро, надо нам повозку для Орлика.
— Да, пожалуй, повозка нам нужна.
— А то как же нам сети к Шабернакскому озеру доставлять?
— Да, повозка нам просто необходима.
Как-то Генрих, проезжая верхом позади крестьянских садов, увидел в снегу мертвого зайца. Он соскочил с седла и понял, что заяц, оказывается, запутался
в петле. Тельце его еще было теплое и мягкое. Тогда Генрих заметил и большие следы в снегу, ведущие вдоль садовых заборов. А из лесу сюда, к садам, шли заячьи следы. На снегу были видны и следы Орлика. Все они сходились перед маленьким лазом в заборе.Генрих высвободил зайца из петли и положил поперек седла.
Праздник получился на славу! Дедушка Комарек ободрал зайца, и во всем доме долго пахло заячьим жарким.
После этого случая Генрих стал часто объезжать сады и приметил не один силок перед дырками в заборах. Следы крупных сапог были теперь хорошо вытоптаны, а иногда в них виднелись и следы женских ботинок. Однажды совсем незадолго до его прихода кто-то вынул зайца из петли и унес.
С тех пор Генрих стал еще затемно объезжать заборы и как-то снова нашел мертвого зайца. Снег вокруг был разрыхлен. Заяц уже окоченел — должно быть, всю ночь тут пролежал.
Неожиданно рядом с Генрихом оказалась старушка. Вынырнула из темноты и сразу зайца хочет схватить.
— Я его первым увидел, матушка Грипш. Он мой.
Однако старушка не сдавалась. Она, мол, еще до него обошла все заборы и видела зайца, когда Генриха тут еще не было.
— Никак этого не может быть, матушка Грипш. Снег-то свежий, а следов на нем твоих нет.
— Срам-то какой! У старушки зайчика отнимаешь! — крикнула старушка и потащила зайца за окоченевшие задние лапы.
— Да нет, матушка Грипш, послушай…
И вдруг этот Киткевитц, откуда ни возьмись! Схватил да и вырвал зайца у Генриха из рук. Но прежде чем уйти, он дохлым зайцем так ударил Орлика, что тот ускакал прямо в смежное поле.
Вдвоем они стояли и долго смотрели ему вслед, покуда черная тень не слилась с предрассветными сумерками.
— Я бы все равно тебе зайца оставил, матушка Грипш. Но ты ж сама начала: первой, мол, его увидела, и все такое прочее…
— Уж лучше б он тебе, сынок, достался.
— Я б тебе его отдал, матушка Грипш, — сказал Генрих и зашагал по глубокому снегу туда, где средь поля ждал его Орлик.
— Что ж это, школы у вас нет, что ли? — спросил испанец.
— А я не хожу в шабернакскую школу.
— Почему это ты в нашу школу не хочешь идти?
— Учителя нет. И потом, там одни беженцы.
— Но послушай, тебе ж надо в школу ходить.
— Я бы ходил, да дети шумят очень.
— Зачем ему в школу бегать? — сказал Комарек. — Там они все равно ничему не учатся.
— Как бы то ни было, а в школу ему надо ходить.
— Всему, что ему надо, он у меня научится. Сеть высохла, Генрих?
— Да, высохла.
— Видишь? Вот мы и пойдем рыбачить.
И все же на следующий день Генрих отправился в школу. Впервые после смерти Отвина. По дороге он дал себе зарок— любить старую учительницу, как ее любил Отвин. А вдруг он будет первым учеником в классе?
Записав его в журнал, учительница велела ему сесть за парту с Лузером. Ничего лучшего Генрих и не мог желать: наискосок сидела Сабина, девочка с большими глазами.