Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь

«А ты пробовал быть кому-то нужным? Или ты сразу ждешь отдачи? Но ведь это не товарно-денежные отношения! Та женщина, с которой ты так легко расстался…»

Стоп! Мне казалось, что я говорю с Ней, но она не могла знать о Марии де Пинта! Значит, я говорил сам с собой. Но что хотела сказать она, оставив мне этот натюрморт? Разве не то же самое? Или… Может быть, так: «Мы с тобой одной крови: ты и я. Как в «Маугли», помнишь? Если так сказать огню – он стихает. Если так сказать зверю – он не укусит. Если так сказать ножу – он не окажется в твоей груди. О, я знаю, что такое – есть бутерброд с газеты и обжигаться разбавленным спиртом. Знаю, что такое поминать товарища и терять близких. Знаю, что сытое одиночество иногда хуже тяжелого бега по снежной равнине, на которой нет ни одного зажженного для тебя огонька. Но, по крайней мере, ты движешься, значит – живешь. Можно умереть в движении. Но это лучше, чем в чужой постели, на чужой земле. Мне так кажется… Но, может, я и ошибаюсь».

Я с благодарностью дожевал бутерброд. Затем помыл стакан, вернул на место зубную щетку, убрал газету и бутылку. Сегодня я не хотел искать книгу, я уже вспомнил, что в ней дальше: расставание, болезнь, смерть в горах… Я вспомнил это так четко и пронзительно, будто читал книгу не двадцать лет назад, а вчера.

Мы поссорились и помирились. Полотенце, которое я завязал узлом было аккуратно расправлено и висело в ванной. Мне захотелось попросить прощения. Я сбегал в ресторан…

Я поставил на журнальный стол бутылку «Bakardi», изящную рюмочку, горкой выложил шоколадное печенье, воткнул в вазу сорванную в холле темно-пурпурную розу. Оглядел все это. Что же еще? Чего-то не хватало… «Мы с тобой одной крови…»

Что бы это означало? Я порылся в карманах: сигареты, зажигалка, ключ… И снял с шеи крестик. Он был очень простым – когда меня крестили, дед (Царство ему Небесное!) выточил его из перламутровой пуговицы бабушкиного халата. И сделал это мастерски, крест не сломался в течение всех этих тридцати семи лет. Я менял только цепочки. Сейчас она была серебряной, слегка потемневшей. Я положил ее на стол рядом с розой. Роза и крест…

Пора было уходить. На пороге я оглянулся: что сказал ей? – «Да, мы с тобой одной крови. Потому что выросли на одной земле, проклятой Богом, но единственной для тех, кто научился любить ее. Она исторгала нас из себя, а мы возвращались. Мы барахтались в ее слякоти, сбивая под собой твердь. Барахтались, пока она не позволила нам увидеть другой мир. Он был прекрасен и сладок. В нем пахло хорошим мылом и дорогими духами, в нем жарились рождественские индейки и пеклись яблочные пироги. В нем женщины и мужчины не обижали друг друга, а дети писали трогательные записки на оборотной стороне своих фотографий. В этом мире умели громко смеяться и скрывали свои проблемы, в нем верили в то, что Бог забирает всех на небо, и поэтому не рыдали на кладбищах. В нем каждая вещь и каждый человек знали свое место. Одни только мы искали его под солнцем. От этого у нас выросли клыки и когти, а тело покрылось шерстью. От этого мы ненавидим настоящее – каким бы оно ни было – и любим вспоминать прошлое. И боимся будущего, в котором сегодня ты – король, а завтра моешь его ботинки…

Я знаю, что ты помнишь вкус печеной картошки, что тебя обижали, но ты выстояла, что ты умеешь быть мягкой, как воск, если сама хочешь этого… Как знаю и то, что ты научилась разбираться в винах и не только в них. А твоя скромная «Сирень» – дань чьей-то памяти. Не комплексуй по этому поводу. Мы с тобой одной крови. И… И пусть Господь хранит тебя. Этот крест был со мной тогда в море…»

Я осторожно прикрыл дверь и снова инстинктивно прислушался: вдруг послышится легкое движение? Она материализуется и выйдет ко мне навстречу… Хотел ли я этого по-настоящему? Я и так сказал слишком много.

Я спустился в лифте в подсобное помещение. Сидя в 713-м, я потерял уйму времени, и мои сослуживицы уже разошлись. Значит, я могу спокойно переодеться, не прислушиваясь к веселому щебету и смеху. Я прошел к своей ячейке, в которую вешал куртку. И только сейчас заметил, что в углу в кресле сидит Сибилла.

– Что ты так долго? – спросила она бесцветным голосом.

Я пожал плечами и, кажется, покраснел, как воришка, пойманный на горячем.

– Было много работы… А что?

– Вот решила тебя дождаться, – и Сибилла протянула мне утреннюю газету. Только теперь я заметил, что глаза у нее красные, как у кролика. И нос распух.

Я машинально взял хрустящий листок – это была тоненькая местная газетенка с новостями, скроенными «мелкой нарезкой».

– Там… внизу, – сказала Сибилла.

Мои глаза выхватили несколько строк: «…при попытке ограбления был застрелен хозяином… Выстрел оказался смертельным… После объяснений в полиции господин Джереми Кретьен был отпущен под залог в пятьсот мальтийских лир…»

Что-то похожее на звериный рык само собой вырвалось из моего горла.

Я смял газету…

* * *

…На следующий день, в свой выходной, мы сидели на камнях пустынного острова, на котором совсем недавно так спокойно и непринужденно провели время. Я, Сибилла и Мария де Пинта. С нами не было четвертого – Эджидио Веллингтона, Эда-акулы, не было его яхты. У камней одиноко билась в волнах наша моторка, которую я арендовал на несколько часов, чтобы съездить на остров Святого Павла и помянуть нашего товарища.

Накануне я сходил в полицейский участок, занимающийся расследованием. Его вел человек со смешной собачьей фамилией Рэкс. Я не хотел, чтобы на Эда легло клеймо обыкновенного воришки, ведь только я знал, в чем истинная причина его несвойственного для Мальты поступка. Об этом я рассказал лейтенанту Рэксу.

– Дело, в общем-то, закрыто, – флегматично сказал тот, – и все это уже не имеет значения.

– Как же не имеет? Хорошего человека, ученого, обвинили в воровстве… Да еще в стране, где отсутствует преступность. Разве это не повод для опровержения? К тому же Эджидио Веллингтон вел историческое расследование. Неужели вам самому не интересно проверить его гипотезу?

– Уверяю вас, сэр, все это выдумки чистой воды. У мистера Кретьена, как человека из древнего рыцарского рода, находится множество ценностей, представляющих немалый интерес для историков. Другое дело – скажу вам по секрету – старик действительно несколько… прижимист и не хочет расставаться с разного рода реликвиями ни за какие деньги. Поверьте, я знал Эда. Он был одержим. Он вполне мог решиться на воровство.

– Он только хотел взять пробу со скульптуры.

– Это не имеет значения.

Да, теперь ничего не имело значения… Но все же, порывшись в интернете, я нашел адрес и написал письмо профессору Габаллу Али Габаллу, о котором Эд отзывался с таким уважением. В нем я изложил суть дела – может, коряво и слишком эмоционально, но я не мог допустить, чтобы Эда, этого добряка, посчитали простым «домушником». И еще мне хотелось, чтобы после моего письма серьезные представители из ЮНЕСКО как следует тряхнули мерзкого старикашку.

Потом я собрал девушек, и мы поехали на остров.

…Мы сидели молча под палящими лучами солнца, и я сделал так, как полагается: налил в стакан виски и прикрыл его кусочком хлеба. Странно… Недавно я сидел перед таким же стаканом. Только хлеб лежал рядом.

Мы не могли говорить. Сибилла хлюпала носом, потом отчаянно прыгнула в воду и поплыла к своему камню, у которого кружила в прошлый раз. Мы с Марией остались одни.

– А ведь Эд, – сказала она, – заходил ко мне.

– Он был в тебя влюблен, – отозвался я.

– Я знаю.

– Знаешь?

– Да. Он сказал мне об этом. А еще сказал, чтобы… Чтобы я берегла тебя, потому что тебе здесь одиноко, потому что ты – особенный…

У меня что-то сжалось в горле, я задохнулся, будто в него вбили пробку.

– Но я не сказала ему, что мы расстались, – продолжала Мария, – чтобы не обнадеживать…

– Он хотел преподнести тебе этого проклятого сокола в коробке из-под торта…

– Не знаю, чем я это заслужила, Майкл… Но если бы можно было все вернуть, я б отговорила его!