Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь
Шрифт:
«Старик! – вспомнил вдруг, как кричал мне Димыч из окна вагона, увозящего его в очередную экспедицию. – Позвони Ленке (это была его новая девушка, обещавшая ждать)! Запомни: четыре-один-шесть-сорок-семьдесят восемь!»
Я вскочил, как сумасшедший, я полез в книгу. Цифры почти совпадали, только вместо сорока было сорок восемь и последняя цифра другая…
«Это – Оболонь! – орал Димыч, стараясь перекрыть стук колес. – Скажешь ей…»
Я не помнил, что поручал сказать Димыч, – прошло столько лет! – но номер всплыл в памяти неожиданно и четко.
Я сел на кровати. Бледный свет наступающего утра делал меня похожим на тающее привидение. Я напрягся и вспомнил еще один номер – свой, потом диким усилием откуда-то
Ошибки быть не могло! Это номер моего родного города. И Она знала, что я вспомню.
Но вдруг я понял еще одно: она давала мне шанс быть настоящим мужчиной – самому принять решение и выполнить его. И это решение не должно зависеть ни от кого. Решение в чистом виде. Здесь я бы мог свозить ее на Гозо. Мы бы погуляли, наполненные симпатией друг к другу или же – влюбленностью (кто знает?), которая щедро была бы приправлена обыкновенной романтической мишурой – остров, море, чайки, свечи, вино…
Очевидно, ее, как и меня, поджимало время, шло следом, наступая на пятки и тяжело дыша в затылок. Вино, свечи и лунная дорожка были не для нас…
«Я понял тебя, – думал я уже совершенно спокойно. – Ты действительно настоящий друг. Ты знала, что мне нужно, но ничего не навязала одним только видом своих глаз, волос, всего, что есть в тебе хорошего и завлекающего. И ты поступила честно».
Я еще немного посидел, наблюдая за тем, как розовеют облака. Я думал о деле: у меня были кредитные карточки, приличная сумма на счету. Вся бумажная волокита займет пару недель. Ее будет немало, но меня это не пугало.
Я лег. У меня оставалось два часа на сон. Нормальный, крепкий сон, которым спит человек после честного трудового дня, когда совесть его спокойна и чиста, а наступающий день будет наполнен смыслом. Я спал и впервые не боялся проспать.
Может быть, я даже улыбался во сне…
…Я не знаю, как все сложится дальше. Я стою в начале дороги, на которой где-то вдали белеет снег.
Я знаю, что ветер ударит мне в лицо, может быть, собьет с ног, а половина человечества сочтет меня полным и законченным идиотом. Но я должен двигаться, чтобы чувствовать ветер и ночь. Я возвращаюсь.
И еще. Я хочу поднять трубку телефона и набрать эти семь цифр…
Шестая дверь
Я отлично помню день и тот самый момент, когда появилась на свет. И пусть тысячи говорят, что такого не может быть, но я-то знаю, что один из этой тысячи меня прекрасно понимает.
Помню: вначале было море. Его пространство – мягкое и обволакивающее, как глицерин, было пронизано голубыми лучами, в которых двигались золотистые пузырьки. Они приятно щекотали кожу, наполняя ее воздухом и подталкивая к поверхности. За гладкой кромкой воды была такая же ровная полоса воздуха. Подхваченная золотыми пузырьками, я легко оказалась в белом пространстве, даже не успев сообразить, что стихия переменилась. Воздух был легок и прохладен, как молоко. Но этот слой показался мне совсем не интересным, как чистый лист бумаги, и я устремилась вверх. А наверху был лес. Вернее – только кроны гигантских деревьев (за какую твердь цеплялись их корни, мне было неведомо). Раскидистые лапы – сине-зеленого насыщенного цвета – тянулись вширь, как, бывает, тянутся от края до края неба грозовые облака.
Помню: лететь между ветвями было весело. И вообще, летать – вот что было самым замечательным из всего приключения. Чем выше я поднималась, пронзая густые заросли, тем больше сгущался свет, пока наконец не наступила полная темнота. Очевидно, я входила в следующую стихию. Но какая она и что в ней есть, кроме пугающего влажного мрака, я не поняла – ночь сгустилась, и я практически
ослепла.Помню: долетев до границы лиственного пространства, ощутила сопротивление некой невидимой мембраны и хотела было повернуть назад, но внезапно яркий, совершенно нездешний и незнакомый мне свет – свет-нож, свет-кнут – полоснул по глазам, а густая патока незнакомого воздуха насильно втекла в ноздри, как будто я втянула ими майский мед вперемешку с сосновыми иглами…
Отчетливо помню острое желание вернуться обратно – в кроны, в молоко, в воду…
Дальше – провал, пустота. Я больше не могла ни летать, ни плавать.
Но удивительное свойство памяти осталось со мной. И поэтому я так же отчетливо помню, что первую Дверь я нарисовала, когда мне едва исполнился один год.
Конечно, это была не дверь, скорее неровный полукруглый росчерк на обоях.
– Смотрите-ка, да она рисует! – сказал кто-то в комнате.
– Ну вот, мы уже не только научились ходить, но и умеем безобразничать! – отозвался другой голос.
– Ничего, сейчас возьмем ластик и… – добавил кто-то третий.
Передавая эти слова, я, конечно, лукавлю, ибо могла уловить только интонацию, с которой они произносились. Но одно могу сказать наверняка: она была умилительной.
Как бы там ни было, я знаю, что этот росчерк на стене был Дверью. Как знаю и то, что уже с момента рождения меня обуяла эта навязчивая идея (насколько, конечно, это возможно в понятии ребенка) – найти Дверь, за которой был бы ТОТ воздух, ТОТ лес и ТО море. Я просто хотела вернуться. Но – куда?..
Все, что происходило после того первого росчерка на стене, помню достаточно обрывочно, как кадры из старой киноленты. Помню первый бант, туго стянувший волосы на макушке. Помню первый день в детском саду и совершенно мокрые колготы, в которых до прихода мамы целую вечность простояла у синей стены, с ужасом наблюдая за водоворотом орущих детишек, уже привыкших к коллективному одиночеству. Помню белый халат няни и кромешный кошмар над тарелкой толстых макарон, которые не хотели проталкиваться дальше рта. Я по-прежнему пыталась рисовать на обоях за шкафом в своей комнате. С каждым годом, наученная в саду рисовать ровные линии и кружки, я придавала росчерку все более внятную форму.
И наконец, когда мне исполнилось четыре, нарисовала вторую Дверь. На этот раз она получилась более совершенной: почти ровный полукруг, проведенный на одном дыхании от плинтуса к плинтусу. Я была уверена, что линию Двери необходимо вести, нигде ее не прерывая, иначе вся работа пойдет насмарку. Вторая Дверь удалась. Обрадованная удачным опытом, я даже нарисовала на ней ручку и витые «железные» украшения – точно такие, какие видела на дверях в книжке «Кот в сапогах».
Был вечер. Я только что пришла из детского сада, от меня еще исходил дух ненавистных макарон, заправленных подгоревшим молоком (ужасный запах, который не переношу до сих пор!), родители смотрели телевизор в соседней комнате, бабушка гремела кастрюлями на кухне, готовя рисовый суп, а я любовалась своей работой и ужасно боялась, что кто-нибудь из взрослых зайдет в комнату. Я прижалась ухом к своей Двери и, как мне показалось, услышала за ней легкий шум воды…
Потом мы ужинали. Отец, как правило, забирал свою тарелку в комнату, расстилал на журнальном столике газету и ел перед телевизором, наблюдая за футбольным матчем. Мама и бабушка вели долгие разговоры на кухне, мыли посуду, потом определялись с едой на завтра, попеременно руководя моими вечерними маневрами: «Молоко допей!», «Иди, чисть зубы!», «Не забудь надеть пижаму!»
Обычно перед сном бабушка читала мне «Винни-Пуха». Но сегодня, совершив весь вечерний ритуал без малейших пререканий, я побежала в детскую, сославшись на то, что очень, ну просто очень-очень хочу спать.