Пункт назначения – Москва. Фронтовой дневник военного врача. 1941–1942

Оба офицера окончательно оставили свой шутливый тон.

– Самое неприятное заключается в том, что мы слишком поздно подошли к Москве! Что уже наступила зима! Ведь теперь успех или поражение может зависеть от показания термометра. Если теплая погода сохранится, то к Рождеству война будет выиграна!

Он немного помолчал.

– Вы только посмотрите! – неожиданно со страстью и чуть ли не с отчаянием в голосе воскликнул он. – Вот, прямо перед нами раскинулась Москва! До нее рукой подать! Еще один рывок, и мы там! И тогда все закончится! Не могут же принесенные нами жертвы оказаться напрасными!

– Если только до этого не ударят сильные морозы! – заметил маленький саксонец. – В этом случае всех нас ожидает страшный холод – возможно, вечный…

Видите ли, господа, – продолжил он после короткой паузы, – сейчас это наша единственная проблема – холод, зима! Как уже сказал мой товарищ: успех операции теперь зависит от показаний термометра! – Он нажал на ручку и распахнул дверцу. – Пожалуй, мы лучше пойдем, пока совсем не расплакались тут! И не забудьте навестить нас в Москве! К тому времени, когда вы прибудете в столицу, мы уже наверняка станем заправскими гидами и с великим удовольствием покажем вам город!

Оба офицера направились к командному пункту. На их кожаные плащи со свинцово-серого неба продолжал сыпаться пушистый снег. Прежде чем скрыться за дверью, маленький саксонец с гордым видом обладателя помахал нам полученной в подарок бутылкой коньяка.

В мертвой тишине валил густой снег. Прямо перед собой мы заметили навес над остановкой для пассажиров трамвая. Телеграфные столбы, смутно видневшиеся сквозь снежную пелену, указывали путь к советской столице.

– Пойдем туда и посмотрим на эту остановку! – предложил Кагенек. – Тогда мы сможем сказать Нойхоффу, что были на конечной остановке московского городского трамвая!

Мы вылезли из машины и молча двинулись по улице к трамвайной остановке. Нигде не было заметно ни души, когда мы остановились у деревянной скамьи под каменным навесом. Наверняка уже тысячи москвичей сидели когда-то на этой скамье в ожидании трамвая, который с металлическим лязгом приближался к ним из центра Москвы. У одной из стен остановки я заметил старую деревянную урну. Я сунул в нее руку и достал целую пригоршню использованных трамвайных билетов. Мы смогли прочесть напечатанное кириллицей слово «Москва».

Кагенек и я медленно вернулись к нашему автомобилю. Я снова вспомнил слова старого дровосека: «В этом году майские жуки отложили личинки глубоко в землю…»

В конце концов Кагенек высказал вслух то, о чем мы оба подумали:

– Мы просто обязаны справиться с этим! Однако меня постоянно мучит вопрос… сможем ли мы это сделать?

Фишер развернул «Опель», и мы поехали по заснеженной дороге назад в Клин.

Вот только снег повалил еще сильнее.

Глава 18 Обреченный батальон

Когда, проваливаясь по щиколотку в снег, я спешил на офицерское собрание, ледяной северо-восточный ветер болезненно обжигал мне лицо и насквозь продувал мою летнюю форму. Невольно я натянул подшлемник поглубже на уши, нос и подбородок, так что осталась лишь узкая щель для глаз.

Сегодня было уже 5 декабря – канун Дня святого Николая. В этот день командование батальона организовало первую официальную встречу офицеров с начала операции «Барбаросса». У меня была особая причина отметить этот день: всего лишь несколько часов тому назад пришло разрешение на мой отпуск. Я собирался выехать через три дня. Дорога до Дуйсбурга займет две недели, и еще две недели мне потребуется на обратный путь. Тем не менее у меня оставались три полных недели для моей семьи и для Марты! К счастью, в моем распоряжении находился автомобиль, так как в противном случае мне пришлось бы добираться двадцать километров до деревни Васильевское на санях. Оттуда отпускников доставляли на грузовиках дальше до Ржева, а затем по железной дороге через Вязьму, Смоленск, Оршу, Минск, Брест-Литовск (Брест) и Варшаву до Берлина. Полный радости, я написал Марте письмо, в котором попросил ее назначить нашу помолвку на 4 января 1942 года. Надеюсь, что мое письмо дойдет до нее раньше, чем приеду я сам!

Моя голова была забита приятными мыслями о предстоящем отпуске, и я почти не обращал внимания на ледяной, пронизывающий ветер, когда шагал в столовую на праздничный вечер. Сегодня было значительно холоднее, чем когда-либо прежде, даже в полдень термометр показывал 30 градусов ниже нуля. [76] С тех пор как мы с Кагенеком стояли у трамвайной линии, ведущей в Москву, температура постоянно понижалась. Если так будет продолжаться и впредь, не могло быть и речи о заключительном наступлении на столицу.

76

В Подмосковье в ноябре 1941 г. средняя температура держалась около 4–6 градусов ниже нуля (немцы как раз в это время наступали), и только 5–7 декабря морозы достигали 28 градусов, но держались недолго. – Ред.

Я потопал на крыльце столовой, чтобы стряхнуть снег со своих сапог. В открытом очаге русской печи весело потрескивало яркое пламя, в одном конце комнаты у стены был установлен стол с холодными закусками. Кагенек и я внесли свою долю, пожертвовав ради праздника шестью бутылками нашего коньяка, полученного от люфтваффе. Были организованы различные холодные закуски: ростбиф из конины, соленая конина, рубленые котлеты из конского мяса – все это на солдатском хлебе, нарезанном аппетитными кусочками. Вместо сливочного масла у нас имелся холодный желеобразный соус, оставшийся от гуляша из конины. Кроме того, было вдоволь сигар и сигарет.

С нами снова был обер-лейтенант Штольце. После обязательного пребывания «в этих проклятых полевых госпиталях» он отказался поехать в Германию в отпуск для долечивания. Он хотел как можно быстрее вернуться назад в родную роту к своим солдатам. И восторженная встреча, которую ему устроила 10-я рота, показала, что такое мужественное решение стоило того. Теперь лейтенанта Больски перевели командиром взвода в 11-ю роту Бёмера, поскольку он командовал 10-й ротой лишь временно, пока Штольце отсутствовал.

Вечер открыл Нойхофф. Он поприветствовал вернувшегося в батальон Штольце и помянул добрым словом отсутствующего Титьена и бойцов его роты. Самому юному офицеру батальона, лейтенанту Олигу, было поручено выступить с ответной речью, с которой в мирное время обычно выступала одна из приглашенных дам. Прочитав подготовленную надлежащим образом речь, Олиг закончил ее словами:

– Да здравствует наш герр майор!

– Хайль Нойхофф! Хайль Нойхофф! – с воодушевлением подхватили все присутствующие, и охватившему всех ликованию не было видно конца. В этом веселье приняли участие все офицеры, кроме Больски, который, видимо, воспринял все это как своего рода богохульство.

Штольце, как огромный петух, взгромоздился на стол и дирижировал хором. В который уже раз мы пели:

Никогда не возьмем мы в руки оружие,Никогда не пойдем на войну!Пусть другие дерутся друг с другом,Видали мы эту войну в гробу!

Своими огромными лапами Штольце отбивал такт и зычным голосом запевал.

Вместе с Кагенеком я стоял у стола с закусками.

– Ты заметил, какой собачий холод сегодня? – спросил он.

– Чертовски холодно – это единственное, что я знаю! – ответил я.