Пуп света: (Роман в трёх шрифтах и одной рукописи света)

Я чувствовал, что всё постепенно оборачивается против меня, что я становлюсь объектом разоблачений.

— Чего вы ожидали от Франкфурта, только честно? — спросил он.

Я молчал. Он же продолжил:

— Я знаю, что вы были на книжной ярмарке, я вас видел. Я тоже был там, участвовал в конкурсе каллиграфии для монахов; его проводила католическая церковь. Я выиграл, причём как раз с этими отчётами о монастырских расходах, но в конце меня дисквалифицировали… Правда, утешили, сказав, что, если я перепишу это латиницей, то, возможно, смогу претендовать на победу в следующем году.

— И? Вы перейдёте на латиницу? — спросил я, надеясь, что он забудет вопрос — чего я ожидал от Франкфурта.

— Конечно, нет. Я сказал, что не приспосабливаю рукописи к чужим требованиям.

И поскольку он замолчал, как будто чего-то от меня ожидая, мне пришлось, к собственному удивлению, совершенно искренно ответить:

— От Франкфурта я ждал мировой славы, отче. Бестселлер тиражом в миллион экземпляров. И немного деньжат.

Он засмеялся.

— Мне очень нравится, как люди пытаются приуменьшить своё сребролюбие уменьшительным деньжата, и никто не говорит, например, убиеньице. А ведь это то же самое: грех, он грех и есть. Неважно, получите ли вы один миллион или один доллар, если его вам в качестве вознаграждения платит дьявол; а если так, то уж лучше берите миллион, а не один доллар, потому что, раз уж чёрт платит, пусть открывает свой кошель пошире, может, часть этого миллиона вы раздадите своим ближним и нуждающимся — сказал он.

Во мне заново пробуждалось чувство, которое я похоронил в детстве, спрятал, как старый чемодан, совершенно ненужный в прагматичном мире взрослых: стыд. Я покраснел, как светящийся знак над моей головой, запрещавший курение. Он это заметил. И сказал:

— Да ладно, не стыдитесь, ясно, что ваш разум это знает. Только ваше сердце ещё не научилось мыслить, познавать с помощью чувств то, что ум познаёт с помощью понятий. Ну вы же написали в романе Пуп земли, что даже величайшая человеческая слава длится столько же, сколько существует слово, написанное на песке. И я знаю, что вы знаете это, как и закон эфемерности деньжат…

Но я уже начал злиться; он как будто издевался надо мной, моё самолюбие было уязвлено, и можно сказать, что в этот момент я раскаялся, что вообще сел рядом с ним. Я угрюмо сказал:

— Это не моя мысль. Одного афонского старца. Я использовал её, чтобы польстить верующим, чтобы они стали моими читателями.

— Я думал, что вы тоже верующий, — заметил он.

— Ну, в некотором смысле — да. Но я верю в человека, а не в Бога. Я верю, что во время ремонта этот самолёт разобрали на части, тщательно проверили и снова собрали знающие люди. Что механики понимали, что делают, что у них не осталось при сборке лишних деталей, и что пилот не выпил бутылку виски перед полётом.

При этом отец Иаков, вопреки всем моим ожиданиям, захохотал, как ребёнок.

— Вы слишком наивны и очень уж доверяете людям. Когда я был студентом в Белграде, у меня был хороший приятель, молодой пилот из авиакомпании Панафриканские авиалинии, который регулярно летал по маршруту Белград — Хараре; он погиб в Египте два года назад. Он выпивал по бутылке виски в день, а за четыре часа до рейса приезжал в больницу, к нашему общему другу, кардиохирургу, пока тот был на дежурстве, чтобы он дал ему подышать через маску чистым кислородом: это лучшее средство, чтобы протрезветь после бурной ночи. И ни разу медицинский контроль в аэропорту не показал ни капли алкоголя у него в крови. Тем не менее он погиб в авиакатастрофе. Почему? Да по той простой причине, что у авиамехаников не было знакомого кардиохирурга, который дал бы им подышать кислородом после выпитой бутылки самогона, поэтому они забыли прикрутить гайку. Так что доверие к людям нельзя назвать верой.

Я молчал; я чувствовал, что теряю пешку за пешкой на шахматной доске, и что этот черноризец медленно продвигается к последней линии моей защиты: ладьям, коням и, в конечном итоге, к ферзю и королю.

— Тогда почему вы проповедуете, что я должен возлюбить ближнего своего? — спросил я откровенно грубо.

Но он, будто не замечая, продолжил раздражать меня своей беззаботной улыбкой:

— Согласен, недоверие одного человека к другому заложено в людской природе. Это часть его безбожной натуры. Однако не забывайте, что человек, хотя и испытывает недоверие к другому человеку, имеет безграничное, ни на чём не основанное доверие к некоторой высшей силе, хотя бы в том смысле, что она неподкупна и потому — справедлива, даже тогда, когда нам так не кажется. Эта высшая сила для верующих есть Бог, а для атеистов она называется естественным отбором; обе не берут взяток, а человек берёт. В природе выживают только сильнейшие, школы заканчивают и неспособные. Бог не берёт взятки от дьявола, чтобы навредить человеку. А мы каждый день видим, как человек берёт взятку от другого, чтобы навредить третьему. Поэтому любить ближнего своего можно только в том случае, если признать в нём, что он есть творение высшей силы.

— Вот что, отче — сказал я, сытый по горло его нравоучениями. — Я просто знаю, что сейчас мы летим на самолёте, который создал человек, ремонтирует человек, пилотирует человек и ведёт по пути человек с помощью радара, тоже сделанного человеком.

Я закончил, но моя циничная стрела отскочила от него, как от мраморной статуи Христа, и он холодно ответил:

— Этого полёта вообще бы не было, если бы не существовало кое-что другое, что никак уж не дело рук человеческих.

— Что?

— Для полёта в первую очередь нужна высота. Потом всё остальное.

Я молчал. Мне читали урок, и меня раздражало то, что этот элементарный урок я знал — чтобы был полёт, сначала должно быть небо. Но сам я никакого эмоционального отношения к нему как к истине не испытывал. Потому что, как я понял позже, да и мудрецы это говорили: единственное истинное эмоциональное отношение — это отношение к истине, которое мы выстраиваем лишь тогда, когда возлюбим её. Одно дело знать истину, и совсем другое любить истину; на самом деле только истину можно любить по-настоящему, всё остальное может лишь нравиться. Этот монах бил меня в самое слабое место. И он продолжал:

— Я тоже верю в человека, дорогой Ян. Если бы не верил, я бы не был священником, принимающим исповеди. Но я разочаровался в людях. У человека есть одно преимущество, которого нет у Бога. И человек веками не замечает этого преимущества, не говоря уже о том, чтобы использовать его.

Этот черноризец, уже не выглядевший таким кротким, каким он показался мне сначала, не стал держать драматическую паузу, потому что правда была ему важнее, чем возможность потешить тщеславие и показать ум, поэтому он изрёк, может быть, величайшую истину, которую ни один человек не хочет слышать, пока не заболеет или не посмотрит смерти в глаза:

— Человек может стать лучше. Бог не может, потому что Он уже совершенен. Это то преимущество человека перед Богом, которым почти никто не пользуется.

Снова наступила тишина, с которой всё началось. В этой моторной тишине я впервые в жизни услышал себя, на этот раз не так, как если бы я слушал кого-то другого, чей-то чужой голос внутри себя, а услышал себя изначально; я уже не был цитирующим человеком, меня даже удивил цвет моего голоса, моего дыхания, колеблющего мои голосовые связки: «Я могу без славы, отче». На это он сказал: «Нельзя что-то смочь, если сначала не захотеть», и я понял, что он переформулировал моё утверждение в вопрос: «А вы хотите без славы, Ян?» И хотя он не задал мне этот вопрос, следующее, что я услышал, сказанное моим собственным голосом, было: «Но я всё ещё не уверен, что хочу этого».

Он сунул в сумку пострадавшую тетрадку и, как врач, дающий последний совет перед уходом больного из кабинета, сказал:

— Когда вы станете уверены, что хотите этого, покиньте мир, бросьте всё и отыщите тихое место, где Бог сможет найти вас. Не вы будете искать его, ибо вы ещё суетны; Он ускользнёт от вас. Пусть Он сам найдёт вас.

В тот момент я почувствовал себя ребёнком, который остался дома один и ждёт родителей с работы, окружённый сотней опасностей. Меня часто оставляли дома одного, и я больше всего боялся пылесоса, как бы он не включился сам и не проглотил меня; позже я узнал, что страх, что его проглотят — это первый сексуальный страх у детей. Должно быть, я выглядел испуганным, когда спросил: «А как я узнаю, что Он нашёл меня?», потому что при этом у отца Иакова на лице снова появилась та беззаботная улыбка, улыбка, которая служила ему золотым щитом от всех земных потерь, и он сказал: