Пуп света: (Роман в трёх шрифтах и одной рукописи света)

Мужчина вопросительно посмотрел на них и сказал: «Да».

— Можете вы её позвать? — произнёс теперь старший, а у меня задрожали колени; я впервые в жизни столкнулась не только с убийцей, но и вообще с полицией.

— Конечно, — сказал мужчина в халате. — Нина, подойди на минуту! — крикнул он, и через несколько мгновений рядом с ним стояла девушка с мокрыми волосами, тоже в халате.

— Что случилось?! — прошептала девушка, прикрывая рот рукой.

Командир повернулся ко мне и спросил:

— Это та девушка?

Я услышала, как чуть не закричала от беспомощности:

— Но… но… она мертва!

Офицеры переглянулись; командир вздохнул, повернулся ко мне и сказал:

— Это вы книжек начитались!

Затем он обратился к паре в халатах, стоявшей у открытой двери:

— Извините, пожалуйста. Дама утверждала, что видела из окна убийство.

Кухонный нож, много крови…

Мужчина расхохотался, а за ним и девушка, всё так же прикрывая рот рукой и приняв позу, как будто ей срочно захотелось в туалет; полицейские тоже засмеялись, а у меня по щекам потекли слёзы от какого-то странного облегчения, что вот она — жива, хоть теперь меня и считают сумасшедшей. Внезапно, заметив эти слёзы, мужчина перестал смеяться, что подействовало как перекрытие газового крана у целой шеренги уличных фонарей на старом базаре романтического города: когда погаснет первый, один за другим гаснут и остальные. Совершенно серьёзно и уже извиняющимся тоном мужчина (у которого, кстати, были очень красивые черты лица) сказал:

— Тем не менее госпожа не ошиблась.

Я только что убил, но убил не Нину!.. Я убил персонаж из книги, — пояснил он.

Полицейские подозрительно переглянулись; старший, должно быть, не очень понял, поэтому сказал:

— Но она утверждает, что видела кровь!

— Мы репетировали сцену несколько месяцев, завтра начинаем съёмки, — сказала девушка, которая боялась, что полицейские не так поймут её партнёра. Из шкафа в прихожей она достала резиновую грушу со шлангом, похожим на насос от прибора для измерения давления. — Дайте руку, — сказала она старшему полицейскому, который послушно протянул ладонь. Нина нажала на резиновый шар, и по шлангу потекла кровь, капая ему на ладонь. — Старый киношный трюк: наполняем сосуд красной жидкостью, проводим шланг под рубашкой так, чтобы он заканчивался возле сердца, прячем грушу в ладони, чтобы не было видно, и в момент, когда ваш партнёр замахивается ножом, сжимаем насос. И на рубашке появляется кровавое пятно.

Полицейский смотрел то на них, словно они божества, вручившие ему каменные скрижали с тайным знанием, то на свою окровавленную ладонь.

— Лизните, попробуйте, — предложила Нина. Он лизнул. Потом спросил:

— Малиновый сок?

— С черничным, — кивнула Нина.

Потом Нина, которая в этот момент была похожа на вампира с двумя клыками, капнула себе на ладонь и тоже лизнула. Старший полицейский посмотрел на меня и сказал:

— Вам надо чаще выходить из дома, бывать на свежем воздухе.

А двое в халатах уже закрыли дверь и хохотали за ней.

Я, как всегда, осталась в дурах.

И полетела в свой подъезд, как будто убегала от человека, который гнался за мной с уже окровавленным ножом.

* * *

Опять то жуткое чувство, какое было у меня перед убийством: я — это не я. Внезапно, когда я, сгорая от стыда, выбегаю на улицу (боже, почему мне должно быть стыдно, что обычные мошенники обманули меня, а не я их), я становлюсь кем-то другим. Смотрю на себя со стороны, как будто отделилась от самой себя. Когда я училась в Загребе, профессор Мирослав Бекер называл это остранением и провозглашал вершиной искусства. Он был влюблён в русских формалистов и утверждал, что, когда мы сможем увидеть закат, как кто-то другой, а не как мы сами, мы постигнем остранение. Тогда старый мир, опирающийся на трость привычки, усталый мир, в котором даже цвета мы видим такими, какими привыкли их видеть, а не такими, какие они есть на самом деле, предстанет перед нами невинным, только что возникшим миром. И мы предстанем перед ним, как перед миром с нетронутой девственной плевой, и увидим его в истинном свете и цвете, ибо это будет свет, рождённый из пупа света, а не из чего-либо другого — солнца, звезды или луны. Так говорил старый профессор Бекер, а так как он любил сидеть с нами в буфете даже после лекций и был нам другом, то он часто давал нам житейские советы. Когда кто-нибудь сталкивался с проблемой, он говорил: вылезь из себя, посмотри на себя, как на кого-то другого, и ты поймёшь, что нужно делать. Может, со мной как раз и происходит это остранение? И не связано ли оно с безумием? Знаю, что оно связано с очищением души, знаю, что всякое остранение есть отчуждение от мира, а потому — вглядывание в себя и покаяние в грехах; я знаю, что монахи должны называть того, кто остался за воротами монастыря он, а того, кто вошёл в монастырь, я. Но я всё это знаю из книг. Теперь это происходит со мной в реальности. Кроме того, я боюсь, потому что у меня в семье был такой случай. После распада Югославии мой отец говорил о себе в третьем лице; вроде такого: «Милан был обязан отдать приказ вывести танки на улицы». Его должны были за это судить, но он не дождался суда. Отца разрывало какое-то странное безумие, греховное чувство, какая-то болезнь заставляла рассказывать о себе в третьем лице. Боже, неужели меня ждёт то же самое? Я что, сойду с ума?

И поэтому, сумасшедшая я, или нет, я не могу сказать ни слова от себя, как я, а только от неё, как она, та, которая выбежала на улицу, которая видит Лелу, ту Лелу, которая хочет войти, укрыться в своей квартире и снова стать собой. И снова меня утешает профессор Бекер: когда Ян Мукаржовский читал у нас лекцию про монолог, он сказал нам, что, возможно, в одном и том же человеке тот, кто говорит, и тот, кто слушает — не одно и то же я. И, пока я утешаюсь Мукаржовским и тезисом, что монолог — только видимость, и что это разговор двух разных людей в одном теле (а значит, раздвоение личности — это естественное состояние человека), вижу, обоняю и слушаю вместо Лелы…

Когда она вошла в подъезд своего дома, ей в нос ударил запах знаменитых женских духов. Она шла по лестнице, и когда глаза привыкли к полумраку после яркого солнечного света, увидела, что не ошиблась: перед ней, опережая на несколько ступенек, бежала вчерашняя девушка в мини-платье, из-под которого почти полностью виднелась голая задница. Каблуки цокали по мрамору, как копыта дикой кобылы; разве что искры не сыпались. Дойдя до площадки второго этажа, где заканчивалась лестница, девушка остановилась и позвонила в дверь квартиры слева. Лела тоже дошла до лестничной клетки, но ей пришлось подождать, так как её квартира находилась в торце, а площадка была настолько тесной, что двое не могли разойтись. Двери её квартиры и квартиры, в которую звонила девушка, почти соприкасались; вход в соседнюю квартиру был весь оклеен фотографиями известных баскетболистов. Несколько дней назад их не было. Наконец дверь открылась, и в проёме появился негр, босой, в спортивных шортах и майке с надписью «Сербия». Он улыбался белой полоской, которая внезапно возникала на месте рта, как бывает, когда разломишь плитку шоколада с кокосовой начинкой; он отодвинулся и дал войти светловолосой кокетке, от которой пахло так, будто её только что спасли, когда она тонула, свалившись в цистерну с духами «Шанель № 5». Она вошла, площадка освободилась, Лела направилась к себе, а негр продолжал стоять в дверном проёме и смотреть на неё. Он не вошёл, хотя гостья уже звала его из квартиры; так Лела узнала, что его зовут Марчелло. Делая вид, что не замечает его, она вставила ключ в замок и уже собиралась отпирать, когда услышала на ломаном сербском: «Доброе утро, женский сосед».

Лела обернулась и поглядела: белки глаз у него были налиты кровью. Непонятно почему это вдруг напомнило ей сцену убийства; выражение его глаз испугало её, и Лела подумала, что Нина, если она действительно жива, наверно до конца жизни будет помнить глаза своего убийцы, хоть и ненастоящего. А они должны были быть налиты кровью. Во всех фильмах так. И вполне вежливо, вглядываясь в глазные капилляры, поздоровалась на ломаном сербском: «Доброе утро и вам, мужская соседка».

Она отпирала замок, а негр хотел спросить её о чем-то, но никак не мог решиться; краем глаза она видела, что он колеблется. Он так ничего и не сказал, Лела открыла дверь и оказалась в комнате. Вошла, взяла миску с фруктами, поставила её на стол и положила перед собой открытую книгу.

Через некоторое время из квартиры рядом уже доносились те же самые звуки; девушка снова оказалась на волне Венеры и верещала от удовольствия, которое человек ощущает, когда ему заново открываются полнота бытия и смысл существования. Эту радость прервал резкий звук: звонок в дверь.

Она встала и открыла дверь. В дверном проёме, как картина из Лувра в раме, стояла красивая женщина в шляпе и с чемоданчиком. — Аннушка! Я ждала тебя только вечером! — кричала Лела. — Я взяла частника из Скопье — сказала Аня, явно ожидавшая, что её обнимут.

Потом Аня вошла. Сама закрыла за собой дверь.

Что ты смотришь, Лела? Почему не обнимаешь? Боишься стать мной? Ты как будто опять покинула своё тело и стала кем-то другим, как будто видишь мир чужими глазами, и видишь себя, словно это не ты, а кто-то другой. А возможно то, что ты сегодня покидаешь своё тело, не имеет никакого отношения к несостоявшемуся убийству Нины, а имеет отношение как раз к тому, что где-то на периферии твоего сознания находилась мысль, что сегодня вечером должна приехать Аня. А она приехала раньше, и ты, вместо того, чтобы обрадоваться, осталась равнодушной и вновь из себя превратилась в неё. Почему ты убегаешь от своего я, Лела?

И ты видишь: две красивые зрелые женщины с запозданием обнимаются у двери, как будто они одно тело, а из-за стенки всё громче и громче доносятся страстные вопли. Аня вырывается из объятий и вопросительно смотрит на Лелу. Лела улыбается. Потом пожимает плечами, как бы желая сказать: «Я тут ни при чем» и говоря: «Какой-то негр, который тут снимает квартиру, нашёл себе подружку. Так что вопросы не ко мне. А к ней».

АНЯ

Лела беспокоит меня. Еще на её свадьбе много лет назад я заметила: после того, как она встретила того мужчину, её объятия потеряли былую силу, почти погасли, как костёр, если вытащить из него самое толстое полено. А когда родился Филипп, она совсем перестала меня обнимать. Тогда она обняла меня в последний раз. Ровно шесть лет назад. И что самое ужасное: когда мы недавно обнимались у двери, вернее, пока я её обнимала, а она мне просто позволяла это делать, в квартире рядом двое занимались дикой любовью. Может быть, поэтому она не хотела обнять меня. Боже, неужели она знает?