Пуп света: (Роман в трёх шрифтах и одной рукописи света)

Но семиотика учит нас, что сокрытие, замалчивание бесполезно: даже если скрыть слово, речевое сообщество найдёт другое слово, метафору для скрытого. Это способ, с помощью которого в течение веков спасаются от цензуры и идеологического террора.

Я думал об этом, когда шёл по коридору к театральному буфету. В дверях я столкнулся с Мико Эгейцем, которому буфет принадлежал. Он взял меня за руку и спросил, всё ли у меня в порядке, на что я только кивнул.

— Нет, не всё, — сказал он. — И у меня тоже. У тебя спектакли выкинули, а мне просто ногой под зад дали. Требуют, чтобы я выселился из буфета после двадцати лет работы. Будет новый арендатор.

Я смотрел на него и не мог понять: ведь люди театра точно знают, что театр легче всего уничтожить, если предварительно разрушить его буфет; когда исчезнет буфет, со всеми своими бесполезными театральными разговорами и сплетнями, но и со всей своей эстетикой — рухнет репертуар, а когда нет репертуара, зал пуст. А потом иди ищи Иисуса, потому что легче воскресить мёртвого, сказав «талифа-куми», чем вернуть публику в театр.

— Не ходи к нему ругаться, с него на сегодня хватит, — посоветовал я ему. А Эгеец взглянул на меня своими кроткими голубыми глазами, окнами его доброй души, которую он всю жизнь скрывал под татуировками, грубыми жестами и походкой борца, как будто стесняясь того, что он хороший человек, и сказал:

— Да я не к нему пришёл. А к тебе. В буфете тебя ждёт дама, — сказал Эгеец, наслаждаясь тем, что его любимое слово, дама, встало точно в самый конец фразы, туда, где оно звучит сильнее всего и где он, под влиянием артистов, научился ставить драматический акцент. А потом повернулся и быстрым шагом ушёл, как делал часто, потому что всегда предпочитал идти один, а не в компании, даже если все шли в одном направлении.

Я последовал за ним; и где-то на середине коридора, с малой сцены, на которой уже несколько недель репетировали какую-то драматическую миниатюру, донеслось: «А что ему отсутствие на рабочем месте? Он делает карьеру по всему миру, как и его кум. Опять вот поехал во Франкфурт. А мы, получается, дураки, на работу тут ходим». Я остановился у двери и просунул голову внутрь: как я и подумал, услышав голос, это был вечный претендент на место премьера в театре, начавший карьеру в моей первой пьесе, где он получил свою единственную главную роль, после которой ничего значительного так и не сыграл.

— Привет, ребята, привет, Джорджо, — поздоровался я.

— Здравствуй, — сказал он как ни в чём не бывало, стоя в окружении молодых актёров. — Что-то тебя не видно последнее время, — нахально добавил он.

— В деревню съездил ненадолго, — сказал я. — Дописывал кое-что…

— Здорово! — сказал он. — Что-нибудь твоё будем играть в ближайшее время? — спросил он.

— Если Бог даст. А Бога теперь зовут Траян.

Он посмотрел на меня и сказал:

— Не бери в голову. Траян — моя креатура.

Я поспешил дальше с тем же мучительным чувством, с каким оставил Клауса Шлане. Я снова зависел от чьей-то милости, хотя был сильнее оделяющих милостями.

Когда я вошёл в буфет, то сразу понял, за каким столиком меня ждут. Она так отличалась от всех других незнакомых женщин в буфете, что я не мог ошибиться; она была рыжая от природы и со множеством веснушек на лице, особенно на носу; у неё была косичка, как у Пеппи Длинныйчулок. Такая у меня карма: ко мне постоянно липли какие-то женские персонажи из детских сказок, недоразвитые и незрелые. Я подошёл к столу, протянул руку, она привстала, пожала её и сказала: «Хельга. Хельга Шлане».

Я сел, ослабев коленями, почти что упал, как трава, скошенная острой косой. Посмотрел на её водку с лимоном: похоже было, что она заказала двойную, хотя глоток ещё оставался.

— Мои соболезнования, — сухо сказал я по-английски.

Она улыбнулась моим словам.

— Бросьте, — сказала она. — Я всё о вас знаю. Я прочитала ваш роман раньше Клауса. Прекрасный роман: симфония света. И я знаю, что вы сейчас чувствуете, господин Ян, если, конечно, вы не притворяетесь и если вы не один из тех писателей-шизофреников, из которых Клаус делал звёзд: пишут одно, а живут по-другому. И вот ещё. Мне уже передали, что у вас был жаркий спор с моим супругом, после чего у него случился удар, так что не нужно тратить слова и описывать последние минуты его жизни; вам нужны слова для гораздо более возвышенного, чем незамысловатая история смерти простого обывателя. Мало того, мне подробно описали вашу встречу и ваш разговор; знаете, надоели мне друзья, указывающие на опасность после того, как чёрт пошутил! — сказала она и отпила добрый глоток водки.

Я был в нокауте: эта женщина оценила мой роман, а её муж доказывал мне, что я генетически ущербный писательский материал! Я не знал, что делать, кроме как заказать ещё по рюмке водки: на этот раз и для меня. Госпожа Шлане согласилась.

— Я приехала из Франкфурта, только чтобы познакомиться с вами. И задать вам один вопрос, — сказала Хельга.

Я посмотрел на нее, уже поплыв от всего лишь одного глотка водки.

— Пожалуйста, задавайте, — сказал я.

— Я некрасивая женщина, господин Ян? — спросила Хельга Шлане.

Из жизни и писательского опыта я знал, что значит этот вопрос. Я посмотрел на неё с глубоким сочувствием и произнёс:

— Мне жаль. Мне очень жаль, госпожа Шлане.

Она кивнула головой и продолжила:

— Он сделал из этой шлюхи, которой едва исполнилось двадцать, всемирно известную писательницу; великий и всесильный Клаус Шлане забыл о своей Хельге, о двух наших сыновьях; забыл, что в молодости писал мне стихи; впрочем, весьма посредственные, и Клаус знал это ещё до того, как бросил писать и стал агентом, но они много значили для меня, потому что, даже если стихотворение никудышное, чувство в нём таким быть не может, потому что посредственной любви не бывает; любовь — это космическое событие номер один. Знаете, он ненавидел всех талантливых писателей, и я вовсе не сердилась на него за это, потому что для того, кто хочет играть на скрипке, но лишён таланта, естественно ненавидеть всех хороших скрипачей на свете. Но я очень сердита на него за то, что он хотел из слабой, ниже средней писательницы сделать первую скрипку, первую арфу на свете, а у неё, простите, вряд ли есть хотя бы одна струна в голове, как… как… на этом вашем инструменте, по-моему, он называется гусле…

Я посмотрел на неё с удивлением: откуда немка знает про гусле? Она поймала мой взгляд и тихо сказала:

— Я изучала мировую литературу. Читала знаменитую мистификацию Проспера Мериме, которая называется Гузла; знаете, ту, где Мериме написал, что записал эти песни на Балканах у слепого музыканта по имени Иакинф Магланович, но потом оказалось, что он просто скрывался за этим вымышленным именем, что это были его авторские песни, которые он считал недостаточно хорошими и поэтому решил представить их как песни какого-то там дикаря, уличного гузлара с Балкан…

Госпожа Шлане явно была всем тем, чем не был Клаус Шлане, и наоборот: он был всем, чем не была она; это было ключом к их непростым отношениям. Она была литературно образована, он был поверхностен; она была чувствительной, он толстокожим; у неё был тонкий эстетический вкус, а он был обычным прагматиком, считающим евро и доллары. После того, как госпожа Шлане сказала то, что сказала, она допила водку, взяла сумочку, посмотрела на меня и проговорила:

— На самом деле я приехала поблагодарить вас, господин Ян.

Я смотрел на нее, когда она вставала, и во мне вновь возникало чувство, что мной злоупотребил не только Клаус, но и эта дама; она считала, что я убил человека, почти как наёмный убийца, и не имело значения, заплатила мне госпожа Шлане, чтобы избавиться от неверного мужа, или нет. То же самое было и с Клаусом — он убивал себя сосисками и пивом, но, чтобы уйти на тот свет безгрешным, а не самоубийцей, он злоупотребил мной, спровоцировал меня, я вспыхнул и напал на него, после чего он спокойно закрыл глаза, как жертва. Вот гниды! Твари!