Пуп света: (Роман в трёх шрифтах и одной рукописи света)

Я не мог не подивиться рассудительности и мудрости отца Никоса. И только спросил:

— Ты хочешь сказать, что он не раскаивается по-настоящему?

— Я имею в виду, что он с нами только потому, что немощен для зла; но по Христову учению мы не должны отвергать его, потому что, пока он дышит, существует возможность, что он истинно покается.

Я не мог и представить, что готовит мне Господь в качестве очередного искушения. Отец Иларион научил меня технике борьбы с искушениями, которая состояла из четырёх пунктов: 1. Принять искушение как величайший дар Божий; 2. Поблагодарить Бога в молитве за то, что ты не поддался на искушение; 3. Искренне молитвенно пожелать себе ещё более тяжёлых испытаний; 4. Не показывать демонам, что тебя искушают. И я был готов пойти в церковь и молиться до восхода солнца за искушение, с которым столкнулся. Но когда я встал, отец Никос потянул меня за руку, усадил обратно на стул, и сам встал. Сказал:

— После того как датчанин утратил способность говорить, отец Паисий заставил его покаяться ещё раз, думая, что пришелец скоро умрёт; но на этот раз Паисий потребовал от него точно указать свои грехи. А так как руки его ещё не дрожали, как теперь, то иностранец все свои грехи записал. Я храню эту запись здесь.

— Я не хочу вводить тебя в прегрешение, отец Никос, — сказал я. — Не надо мне её показывать.

Но он возразил:

— Никакого прегрешения; я покажу тебе то, что, собственно, слышали все, ибо список его грехов тогда прочитали пред Богом и пред всей братией; таково было условие того, что он остался здесь. И это не исповедь перед психиатром, который должен хранить врачебную тайну, — сказал он и вручил мне небольшой блокнот. — Кроме того, я хочу, чтобы ты успокоился. А ты успокоишься, когда будешь уверен, что это тот самый человек, а не кто-то другой.

Я открыл блокнот и убедился: это он. В длинном списке лжи, воровства и блуда, была и запись, что он изнасиловал «жену железнодорожника» в одном маленьком городке.

Я встал, попрощался и ушёл. В своей келье я молился до восхода солнца, чтобы Бог укрепил меня для новых и ещё больших испытаний. Ответа на мою просьбу долго ждать не пришлось. Сразу же после утренней литургии меня позвал старец Паисий и сказал, что моим послушанием в скиту будет — выхаживать иностранца в инвалидной коляске. Монах, который занимался этим раньше, получил новое послушание. И я был уверен, что в письме, которое я передал старцу Паисию, мой старец написал только то, что меня надо сделать слугой моего смертельного врага. Смирить себя до такой степени, чтобы суетность выгорела и улетучилась, как примесь олова из золотого сплава, когда его выжигают, чтобы сделать из чистого золота перстень с печатью веры во Христа.

Пока я шёл к комнате того человека, я вспомнил слова моего старца, сказанные им во время последней проповеди, посвященной спасению: добродетели не существует; существует только искушение; таким образом, дьявол работает во благо и для Бога, и поэтому Бог позволяет ему искушать нас. Нынче монахи спасаются только через искусы, ибо ни у кого из нас нет и никогда не было добродетели. Те, кто выдержат все искушения лукавого, уподобятся Отцам древности, доказав, что могут терпеть до конца жизни.

* * *

Когда я вошёл к нему в комнату, я увидел немощного человека. В глазах у него читалась покорность. И я подумал, что, наверное, это всё-таки не он. У того не могли быть такие глаза, хотя запись «изнасиловал жену железнодорожника», которую я увидел в библиотеке у отца Никоса, была неопровержимым доказательством того, что это он. Но существовала вероятность, что он изменился, искренне оплакал свои грехи и раскаялся в них, в том числе и в изнасиловании «жены железнодорожника».

Но так же было возможно, что он притворяется: больше всего дьявол любит маску Христа; ему нужен не его лик, а маска. Изображение. А изображение очень близко к искусству, особенно к театру: поэтому в каждом искусстве, особенно актёрском, есть что-то дьявольское и устрашающее. В нём нельзя обойтись без перевоплощения: актёр всегда становится кем-то другим, пусть и временно.

Когда я закрыл дверь, он поднял на меня взгляд. Мы долго глядели друг на друга. Я думаю, что он выиграл эту первую битву, ибо взгляд его был полон скорбной радости, даже извинения, а мой был скрыто безразличен, значит, я был ближе к досаде и гневу, чем он.

Я должен был искупать его и отвезти на вершину скалы под названием «Пасть дьявола». Туда водили всех послушников из скита, чтобы те удостоверились, что высота, на которую может взобраться человек, есть всего лишь высота, измеряемая в метрах, с которой он может упасть только в пасть дьявола, а высота, на которую может взойти благочестивый монах, измеряется не метрами, а есть внутреннее восхождение по ипостасям души, по ступеням «Лествицы» Иоанна Лествичника, к ангелам, знаменующим сферы небесные на пути к небесному престолу.

Монах, который прежде исполнял нынешнее моё послушание, настаивал, передавая мне дела, чтобы я был осторожен, ибо человек в коляске всегда просил подвезти его к самому краю обрыва. Он хотел находиться на вершине, вокруг которой простиралась бездна, и я вспомнил Эдгара Аллана По и его рассказ, в котором говорилось именно об этом: человек на краю бездны мечтает встать на цыпочки, закрыть глаза и начать раскачиваться туда-сюда, потому что в падении есть что-то ужасно притягательное. Это было похоже на то, что позже Юлия Кристева назвала абъекцией, что подразумевает привлекательность того, что отталкивает, она не осознавала, что пишет не психоаналитическое или семиотическое исследование, а теологический трактат о сатане. Однако мне надо было быть осторожным с датчанином, потому что он и раньше, когда ещё был в миру, проявлял страсть к игре. Его влекло к краю пропасти, к последней безопасной точке, после которой есть лишь падение в бездну, в водоворот, в пасть дьявола.

Я с большим трудом вытащил его из коляски, потому что и без ног он весил не меньше пятидесяти килограммов; положил его на кровать и раздел. Ужасное чувство: я раздевал тело того, кто изнасиловал мою жену (точнее, сестру), и это было омерзительно; поэтому те, кто не прошли послушнический срок, думают в таких ситуациях, что Отец — это отвратительный Бог. Но я был убеждён, что всё это надо перетерпеть, чтобы показалась любящая сторона Христа, та, что любовно обнимает всю вселенную, от мельчайшей песчинки до огромнейшей галактики, любовь, которая как Богоявление явилась брату старца Зосимы в «Братьях Карамазовых» перед самой смертью. А когда я снял с него рубаху, то уже совсем уверился, что это он: его татуировки были мне знакомы.

Это нечто (только так я могу назвать это безногое тело) было похоже на незаконченный торс, изваянный скульптором, умершим, не успев вылепить ноги своего шедевра. Когда я раздел его внизу, и он остался в памперсе, меня чуть не стошнило: оказалось, что памперс был полон зелёных фекалий (был пост, и мы ели капусту и картошку), и мне пришлось перевернуть его на живот, снять подгузник, а затем вытереть ему задницу губкой, которую я мочил в ведре с водой. Вода быстро зазеленела и завоняла. Дважды пришлось идти в общий туалет, который сам был довольно грязный, и менять воду. Я никогда раньше не менял подгузник неподвижному человеку. Меня удивило, что у него совершенно не менялось выражение лица; ни когда я его раздевал, ни когда переворачивал на живот, ни когда мыл губкой.

И вот настал тот момент, когда я снова перевернул его на спину. Мне пришлось вытереть его яйца и фаллос, потому что зелёные фекалии уже размазались и спереди, по всему подгузнику. И только тогда я заметил: у него был огромный фаллос, раза в два больше моего. Возможно, это был оптический обман, потому что у него не было ног, так что фаллос висел в бездне; но в тот момент мне показалось, что он был просто неестественно большим. Когда он поймал мой взгляд, лицо его вдруг изменилось: из блаженного, молитвенно-подвижнического оно стало лицом человека. И к тому же человека издевающегося. Пока я держал его фаллос в руке и оттирал губкой его яйца, я был уверен, что глаза его, в которые я не смотрел от страха, постоянно повторяли: «Я же говорил тебе, что это ещё не конец».