Пуп света: (Роман в трёх шрифтах и одной рукописи света)

— Знаете, я избегаю осуждать других людей, даже когда они грешат. Меня не интересуют чужие грехи, только мои собственные.

При этом прокурор начал цинично смеяться, повернувшись к присяжным.

— Какое прекрасное христианское воспитание! Ночью он не хочет судить, а на другой день он не опускает шлагбаум и отправляет на потенциальную смерть 45 человек! — Потом сделал нарочитую риторическую паузу и тихо, очень тихо, чтобы все навострили уши и в зале суда воцарилась полная тишина, что свидетельствовало о том, что он мог бы стать отличным актёром, спросил: — Может быть корни вашей ненависти к автобусу туристов имеют какое-то отношение к вашей жизни до того, как вы приехали сюда?

И у меня закружилось в голове. Я снова оказался на склоне, где меня непременно накроет оползень или лавина, похоронит меня заживо, засыплет мне рот сырой землёй!

Пытаясь казаться хладнокровным, я убеждённо сказал:

— Нет. Я никогда не высказывал ненависти к иностранцам. Я космополит, а не ксенофоб.

А он снова открыл портфель и достал знакомую книгу. Прокурор явно тщательно готовился осудить меня, как он сказал, «пожизненно». Он стал читать по книге:

— Цитирую: «Европа сегодня — это обиталище пороков, обезумевшая нацистская банда. Там находится престол дьявольский. Европа — это окраина, которую нужно сровнять с землей, потому что она, как всякий мелкий обыватель проявляет интерес только к двум вещам: к чужим грехам и к своей безгрешности». Это ваш роман? — спросил он, будто не зная ответ.

В зале суда поднялся шум. Я посмотрел: большинству людей фрагмент не понравился, но были и те, кто его одобрил. Пожилой мужчина даже показал мне два пальца: знак победы. Это был небольшой, совершенно второстепенный фрагмент романа, отвергнутый Клаусом Шлане, высказывание одного из персонажей. Роман был опубликован в Македонии за мой счёт за год до того, как я передал его Шлане в переводе.

В этот момент Иаков сделал замечание:

— Господин судья, это слова персонажа книги, а не самого автора. Об этом различии рассказывают в первый год обучения в гимназии. Если одним из действующих лиц вашего романа является Гитлер, это не значит, что вы, как писатель, думаете так же и что вы нацист! Примите меры, ведь это фарс!

Судье нравилось то, что происходило, а то, что происходило, было обычным незнанием того, что есть автор, а что персонаж. Это как если бы слепец критиковал пёструю импрессионистскую картину. Но невежество прокурора могло быть не невежеством, а преднамеренным подлогом. Судья холодно ответил:

— Отклонено. Продолжайте, прокурор.

И когда ему дали разрешение, то стало видно, что аудитория на его стороне, потому что все разом затихли.

— Правда ли, что всемирно известное издательство Галлимар отказало вам в публикации этого романа?

Я разочарованно повесил голову; дело зашло слишком далеко. Откуда он мог это знать? Только кто-то из театра мог видеть эти письма. И мне стало ясно, почему оба конверта были заклеены скотчем; кто-то открыл и прочитал письма.

— Подсудимый, ответьте на вопрос! — прервал меня голос судьи.

— Да, — сказал я.

— Вы были болезненно честолюбивым писателем? — спросил прокурор.

— Да, — сказал я, помолчав. — Я болезненно желал мировой славы. Но не добился её. И тут прокурор сказал, как будто вдруг сбросив бомбу в зале суда:

— А вы раньше убивали кого-нибудь из иностранцев?

Я не увидел его коварного замысла и сразу же отреагировал:

— Ерунда! Что за вопрос?!

И он подождал, как боксёр, который толкнул ослабевшего противника на канаты и ждёт, когда тот по инерции отскочит назад, чтобы нанести последний удар:

— Правда ли, что литературный агент Клаус Шлане упал, как подкошенный, с инфарктом через три секунды после разговора с вами в апреле на Франкфуртской книжной ярмарке? Свидетели говорят, что вы довольно желчно разговаривали с ним о вашей славе.

Я так и не узнал, кто дал эту информацию прокурору Милошевичу. Только Люпчо знал про Шлане, но мне и в голову не приходило, что он мог снабдить прокурора информацией; была только одна возможность: кто-то подслушал мой разговор с Хельгой Шлане в театральном буфете, и это был тот самый человек, который вскрывал мои письма. Кто знает, сколько денег он получил от Милошевича за эту информацию. И пока я клялся сам себе, что если переживу этот процесс, то полностью скроюсь от мира, Иаков уже протестовал:

— Замечание, господин судья. Моему клиенту вменяют вину по делу, по которому нет обвинения.

Судье пришлось отреагировать на это, потому что было кристально ясно: меня не обвиняли в убийстве Шлане, если это вообще было убийством. Он неохотно сказал, как будто высосал целый лимон без сахара: «Принято». А прокурор, как будто он перед собой держал сотню сценариев, продолжал бомбардировать:

— Ладно. Вернёмся к мальчику. После того, как вы приклеили ему подошву, вы дали ему 5 килограммов опасного полужидкого клея «Магнетин», чтобы он отнёс его домой. Почему, когда вы знали, что груз слишком тяжёл для него, а клей опасен?

— Неправда, там не было никаких пяти килограммов, в банке оставалось клея на два пальца. И я дал ему остатки клея, потому что меня тронул его рассказ про друга с такой же проблемой.

— Господин Ян, вам не кажется, что это немного безответственное поведение? К тому же пустить ребёнка идти по железнодорожным путям. Ваш начальник доводил до вашего сведения, что маленький мальчик вертится около путей, но вы не приняли никаких мер!

Внезапно позади себя я услышал, как Филипп воскликнул:

— Это неправда! Ян сказал, чтобы я шёл через церковь. Но там стояли эти трое, которые всё время бьют меня. Это я виноват, что пошёл по рельсам, а не Ян! И судите тех, которые меня били, а не Яна, который меня спас!

Весь зал повернулся к мальчику. А тот стоял с широко открытыми глазами и трясся от осознания несправедливости, которую надо мной совершали. Даже если бы меня приговорили к смертной казни через повешение, эта сцена с Филиппом была моей моральной победой, моей лучшей защитой. Судья такого не ожидал, он опешил. Он посоветовался с судьёй, сидящим рядом с ним, а потом обратился к Леле:

— Прошу вас, пусть он сядет. Его допрашивали, на допросе он такого не говорил.

— Ни о чём вы меня не спрашивали! Ян самый добрый человек в мире, а вы его судите?! Как вам не стыдно! — закричал мальчик, а Лела потянула его за рукав и стала успокаивать, положив его голову к себе на колени.

После этих слов ребёнка в зале суда повисла мёртвая тишина. Эта тишина порождала надежду, что мир всё-таки не до конца потерян и что, может быть, дети когда-нибудь его спасут, если не испортятся, пока вырастут. Прокурор вдруг оказался в ситуации, когда нужно срочно потушить непредвиденно вспыхнувший пожар: