Пушка 'Братство'

Гифес, пожалуй, единственный, кто не собирается подбрасывать в огонь свою охапку хвороста, да еще плясать вокруг костра. '

Как-то вечером в кабачке, коrда самые громогласные ненавистники пруссаков окончательно распоясались, типографщик слокойно заявил:

– - Двенадцатого июля этого года, за неделю до объявления войны, парижская Федерация Интернационала уже пошшала грозящую нам опасность. Тогда мы с друзьями выпустили воззвание *, гласившее: "Немецкие братьяl Bo имя мира не слушайте продажные или раболепные голоса, цель коих -- обмануть вас насчет подлинного умонастроения Франции... Наши и ваши дивизии только утвердили бы полную победу деспотизма, как на этом, так и на том берегу Рейна... Рабочие всех стран, к чему бы ни привели наши совместные усилия, мы, члены Международного товарищества рабочих, не признающие более границ, шлем вам как залог нерушимой солидарности привет и наилучшие пожелания от рабочих Франции".

Я буквально задрожал от страхa за тщедушного типографщика. Патриотический вой в "Пляши Нога" сменило тяжкое, как свйнцовая туча, молчание. Я наблюдал за Пливаром и двумя медниками: вступив в Национальную

гвардию, эта троица еще сильнее распалилась в своей ненависти.

Гигант Бастико поднялся, уперся кулаками в стол:

– - A сейчас, Гифес, ты бы и сейчас тоже такое воззвание подписал?

– - Подписал бы не колеблясь.

Должно быть, их удержала только необычайная отвага этого бледного, узкогрудого человека, которого они могли пальцем пришибить. Бастико молча опустился на скамью. И вечернее оживление, обычно царившее в "Пляши Нога", само собой сникло. Говорили вяло, все больше о погоде, о том, что становится холоднее, о том, что зима уже близка...

Три или четыре дня назад министр внутренних дел официально заявил:

"...Армия Прусского кронпринца, которая, казалось, отступала, возобновила свои марш на Париж. Ho Париж находится в состоянии обороны, и правительство рассчитывает на патриотизм его жителей".

A через несколько часов новая депеша из генерального штаба в Понт-a-Муссоне сообщила народу, что прусские дивизии движутся форсированным маршем на столицу.

Люди буквально окаменели: осада Парижаl Да нет... неужто все это истинная правда? A вы уверены, что мы просто-напросто не разыгрываем французскую комедию для всего света да и для самих себя разыгрываем?

Одни хлопают себя по лбу, другие щиплют себя -- проснись, мол,-- третьи совсем раскисли. Газеты Второй империи полны революционных, уже забытых призывов: "K оружию, граждане... Великолепная голытьба... Двадцатилетние генералы, вышедшие из разночинцев..." И все мурлыкают: "Республика зовет!" Пока вспоминают только музыку. Ho и слова не так-то уж далеко, на кончике языка.

Академические перья вовсю льстят Парижу, как старой любовнице, обреченной врачами на смерть: "...Осада Парижа, этой Мекки новых верований, этих Афин современной мысли..."

A когда экстаз утихает, они вдруг трезвеют: "Об этом ведьстолькотвердили. Было прекрасно известно, что в Па

риже назначена встреча трех прусских армий. Ho надо сознаться, что каждому эта угроза казалась фантастикой, химерой, ничего общего не имеющей с реальностью*.

Когда слухи о предполагаемой осаде подтвердились, весь jрельвиль вздохнул чуть ли не с облегчением. И напротив, опровержение слухов, разоблачение jатоiл всесветной к0медии сбросило бы наших бедняков-c соломенных тюфяков, скатилась бы вся нищая братиГя со своих холмов, узнай они, что, оказывается, отдалй последний rрош, плоть свою и душу ни за что, ну, скажем, просто расплатилиеь за дипломатический шантаж. Ведь им-то неведомо, что живут они в Мекке современных религий, в Афинах философии завтрашнего дня! Они не знают даже того Парижа, который осматривают иностранцы -- ни Елисейских Полей, ни Тюильри,-- так-таки и не знают ослепительного rрада, столицы, чарующей весь мир. A знают они только вертепы, да выщербленные мостовые, да мрачные каморки, город-стервь, где мрут они от непосильной работы и нищеты, мрут деды, мрут отцы, мрут сыновья. Вот он, их Париж. Ради его прекрасных глаз они отдают все, они, которые ничем не владеют.

Для богатеев Париж -- это лишь ласкающая взор декорация...

A y наших он, Париж, в печенках сидит.

x x x

При малейших признаках тревоги население нашего тупика скрытно удваивается. Через две-три минуты ничего уже нельзя разобрать.

По приказу генерала Трошю идут aресты "лишних ртов". И на эту операцию губернатор Парижа вышел не с голыми руками! Полицейские без передышки проводят массовые облавы. С тех пор как пошли разговоры об этих самых "лишних ртах", они, то есть эти самые "лишние рты", кривятся в скептической ухмылке. Выражение это применяется в самом широком смысле слова: любой не имеющий профессии, средств к существованию объявляется "лишним ртом", но забирают также и тех, кто сквернословит, скверно причесан, скверно умыт, скверно одет, скверно сложен, скверно квартирует -- короче, всех бед

няков и тех, кто вовсе и не бедняки даже, и в первую очередь сквернодумов.

– - A настоящие лишние рты -- все эти господа трясогузки!
– - заявляет Шиньон.

Дозорный тупик начеку. Самый быстроногий мальчишка выставлен в качество караульного на Гран-Рю -- там, где повыше и откуда все видать. При первом появлении вооруженных сил префектуры он подает сигнал: вопит во всю глотку.

– - Одного шпика, даже двух или даже полдюжины бояться нечего,-поясняет мне Марта.-- Бояться надо, когда полиция тучей идет. Потому что в Бельвиле одному ншику сразу каюк.

После лотарингской бойни прибывают все новые и новые раненые.

Где-то в городе, в глубине какого-то дворa, пехотинцы расстреляли какого-то человека, поставив его на колени и завязав ему глаза. Звали его Хардт. Он не сумел доказать, что он не прусский шпион. Вчерa военный трибунал судил бланкистов, aрестованных в связи с "делом ЛаВиллет*. Шестеро приговорены к смертной казни. Эд, Бридо... Желая их спасти, Мишле * написал пламенное письмо, но генерал Трошю заявил: "Я требую деятелей всех партий вершить правосудие своими собственными руками, чтобы покарать тех, кто видит в общественных бедах лишь возможность утолить свои гнусные аппетиты*.

Среда, 31 августа.

Кабинет господина Валькло.

Четверть одиннадцатого по его часам.

У тупика до предела натянуты нервы, гораздо чаще, чем раньше, поднимается руготня; дело доходит до настоящих ccop, a то и до кровавых драк. Старые обиды как бы переживают вторуюмолодость. Только сейчас цирюльник и сапожник растащили Фаледони и Мари Родюк, которые вцепились друг в друга и катались в грязи y колонки. Мари Родюк нет еще и тридцати. Она низенькая, живая, личико y нее точно розовый шарик с такими же веснушками, как и y ee старшего сынка Филиберa. Удивительное дело: из горла этой крохотульки рвется чудовищный бас, a из глотки огромной, ширококостной Фаледони еле просачивается тоненький скрипучий дис

кант. Это несоответствие особенно поражает, коrда две кумушки схватываются. Позументщице уже под пятьдесят, и движется она не спеша, зато кулак костлявый и тяжелый. Она вечно жалуется, что с четвертого этажа, где Мари Родюк мастерит свои плюмажи и султаны, к ней летят дерья. Шиньон вторит ee жалобам, a мама, которая помогает позументщице изготовлять галуны, объяснила мне, что если пух осядет на свиных жилах, которые она обматывает золотой канителью и шелком, то придется потом переделывать все заново. Мама поселилась y позументщицы и работает на нее, поэтому, казалось бы, ей тоже полагается ненавидеть торговку пером, но она никакой неприязни к ней не испытывает. Вообще ссоры возникают беспрерывно, и мотивы их удивительно разнообразны, равно как и их чисто механическая повторяемость. Например, из-за петуха тетушки Фалль, который будит на заре весь наш тупик. Хозяйка держит своего кочета в клетке вместе с тремя курочками. Клетка подвешена как раз над самой колонкой и является главным украшением мансарды, где ютятся супруги Фалль и их четверо золотушных отпрысков. Иными словами, на головы женщин, приходящих за водой, сыплется куриный помет. Десятки раз дядюшке Фаллю приходилось оборонять вход в мансарду от полчища всклокоченных фурий. К счастью для петуха, литейщик обладает силой и отвагой рыцаря Баярда. До сих пор они с Бастико оспаривают друг y друга место первого силача Дозорного тупика и по любому поводу переходят в рукопашную. Когда литейщик и медник дерутся на кулачках, выпивохи и зеваки окружают их тесным кольцом, из окон следит за ними вся прочая публика; но на самом-то деле настоящий Геркулес -это Барден, только глухонемой кузнец никогда не дает воли рукам.

Мужчины ссорямся и бъюмся зверски, do крови -- в омличие от женщин, чъи ссоры киснум, бродям, как в квашне, годами и конца им не видно. Причин для женских дрязг множесмво -- зависмъ, уязвленное самолюбие, сплемни, грязь; a мужчины бъюмся из гордыни, за неловко сказанное слово или помому, что npoпусмили лишний смаканчик. A также за чесмъ дамы. Взямъ хомя бы Пливара, общепризнанного и неоднокрамного рогоносца, чего мупик не даем ему забымь, возможно, еще и помому, что не может взямь

в тполк, омкуда y его cyпруги макой бурный ycnex. Досмамочно взглянумъ на эму перезрелую мамрону -- где бы мам взямъся легкомыслию? Очевидно, и впрямь сущесмвуюм микробы вражды, и особенно зловредны me, что зреюм подепудно; чмобы не ходимь далеко за примерами, упомяну презрение макого вом Вормье и макого вом Нищебрамa к каменомесy имальянцу Пальяммu и к pусекому Чеснокову, рабомающему на бойнях в Ла-Виллем. И чахомочный безрабомный Вормье, и запаршивевший поденщик Нищебрам внушили себе, что все зло идем от иносмранцев.