Пушка 'Братство'

"Кашемировый Лозняк". Ночь (с 29 на 30 ноября).

"Давай зайдем...* -- Марта затащила менясюда. Здееь хорошо. Правда, есть уже нечего, пить нечего, зато в камине, возле которого я пристроился на корточках, жарко горят три толстенных дубовых полена. Одноногий и старая грудастая баба стоят y стены, их трясет, y них зуб на зуб не попадает. Их подручный, юнец, куда-то исчез. Под окном, прямо на земле, коченеет с полдюжины трупов, тут и толстоносый, и Одноглазый, и Крокодилья Челюсть, и всклокоченные бороды -- утром их застигли на месте преступления и расстреляли первые проходившие здесь части. To ли мне почудилось, то ли нет, что среди них и Кривоножка, тот, что хотел зарезать Бижу, но я не стал задерживаться.

Марта ушла "за новостями*, она твердо решила найти стрелков Флуранса, пусть даже без самого Флуранса. Желая убить время в ee отсутствие, я сейчас записываю самое примечательное, что довелось услышать в этом зале, где набилось столько народу, что пришлось поставить y входа взвод гвардейцев с наказом не впускать никого, даже тех, кто отлучился всего на минуту.

Жандарм объясняет, почему расстреляли мародеров прямо на месте: при них оказалось такое количество съестных припасов, которое они могли получить только от пруссаков в обмен на доставляемые им сведения; один из этих шпионов тащил больше двухсот устриц. Жандарм, кроме того, полагает, что следовало бы расстреливать всех до одного виноторговцев, которые обосновались между пруссаками и нашими аванпостами. У них погреба ломятся от всякой снеди и напитков, пруссаки разграбили занятые деревни и теперь продают еду в обмен на военные тайны.

– - B Париже на этой неделе устрицами полакомились по скромной цене -двадцать франков за штучку.

Все взгляды без промаха пригвождают к стене отвратительную чету владельцев "Кашемирового Лозняка".

– - Я уже целый час голову себе ломаю, что это за название такое -"Кашемировый Лозняк*?
– - говорит какой-то старик, по внешнему виду учитель.

Из-под нахлобученного козырька кепи, из-под поднятого воротника старой шинельки доносится чей-то хриплый голос:

– - "Кашемировый лозняк" -- значит "корзина тряпичника". "Кашемир" -это тряпка. "Гарсон, столик грязный, вытрите, пожалуйста, его кашемиром*. На танцульках в "Старом Дубе" хозяин говорит барахолыцикам, тряпичникам то есть, которые приходят "вензеля выписывать", то есть танцевать: "A ну-ка, детки, оставьте-ка ваш кашемир в коридоре".

Старичок учитель со вздохом признается, что, мол, век живи -- век учись...

Учитель и молодой человек -- надо полагать, его ученик,-- вспоминают, с каким энтузиазмом создавалась Национальная гвардия и специальные "боевые роты" из самых молодых и самых способных к военному делу гвардейцев.

– - Иностранцы, пожалуй, еще больше, чем мы, поражены нашим патриотическим пылом. Один англичанин, Эдвин Чайлд, записавшийся в Национальную гвардию, сказал мне примерно следующее: "Bce, что происходит в Париже с момента осады, по меньшей мере чудо. Этот современный Вавилон, прославленный своими модницами и сластями, изготовляет теперь митральезы, обновляет старые артиллерийские орудия, производит ядра, снаряды и порох, целые тонны порохa... B Национальной гвардии сто тысяч прекрасно экипированных отважных людей, лучше не бывает! Это цвет нащш..."

Учитель замечает:

– - Париж никогда не был так спокоен -- никогда еще не был о так мало преступлений и правонарушений. Ни убийств, ни краж со взломом, ни воровства, даже драк и тех нет.

Какой-то капрал ворчит:

– - Позавчерa вечером, когда наши батальоны проходили по Бульварам, толпа рединготников и разодетых

барынь выходила из Оперы. Вы бы их послушали: "Наконец-то начинается "большая вылазкаа... Целых два месяца мы этого ждали! О, как это волнительно! Браво, браво, молодцы!"

– - Te же кокотки приходили на пустыри нами полюбоваться и потешались над нашими маркитантками: y них, видите ли, широкие шаровары и шляпы с перьями; что правда, то правда, только y наших женщин вместо вееров и сумочек для сборa пожертвований за поясом кинжал и пистолет...

– - A главное-то и забыл: на боку y них бочонок с трехцветной кокардой!

У дверей вспыхивает ccopa, это Марта хочет войти сюда, kотя никого не пускают.

С 30 ноября на 1 декабря.

Приемная врача -- угловая комната, расположенная на втором этаже. Четыре окна. Два выходят на главную улицу городка, два других -- на дорогу, петляющую между живыми изгородями и палисадниками; окна заложены тюфяками и яркими разноцветными подушками. Матирас и Бастико дежурят y окон, что выходят на улицу, Фалль и Нищебрат -- y двух других, что на дорогу. Пливар крушит кресло, чтобы поддержать в камине огонь. Гифес осматривает оружие тех, кто спит вповалку на ковре.

На кушетке тихонько постанывает Алексис, раненный в живот.

Под одеялом покоится вечным сном Вормье.

Пушка замолчала. Только временами два-три ружейных выстрела вызовут на минуту ответную перестрелку где-то далеко -- не то в Вильере, не то в Бри-сюрМарн.

На нашу беду, докторa здесь уже нет. Очевидно, yехал перед приходом неприятеля, как мы в свое время удрали из Рони. Марта, не слушая ни моих протестов, ни строжайшего запрета лейтенанта Гифеса, отправилась на поиски санитара, который мог бы хоть чуточку облегчить страдания бедняги Алексиса. До нас в доме врача стояли саксонцы и все переколошматили: разбили венецианское зеркало, том за томом уничтожали библиотеку. Даже панели и шторы порубили саблями. Нам посчастливилось раскопать два круга колбасы и четыре солдатских кара

вая. Пиршество богов. Пишу при свете огарка, который Шиньон водрузил на коробку из-под паштета -- увы, пустую.

Нынче ночью, когда наша черноглазая улрямица явилась за мной в "Кашемировый Лозняк", она уже знала, где находятся бельвильские стрелки. Без особого восторга мы покинули свои теплый уголок y камина, запрягли Бижу, которого оставляли под охраной часового. Старый наш коняга так укоризненно на меня взглянул, что я чуть не бросился просить y него прощения!

– - Поторапливайся, Флоран! Наши в Кретейле.

Ночь светлая, ледяная. Небо звездное. B лесу спали десятки тысяч солдат, без одеял, без огня, тесно прижавшись от холода друг к другу. Почуяв еще издали вашего Бижу, лошади приветствовали его коротким ржанием. Порой нас останавливал разъезд или пост. Офицер сразу замечал флаг с красным крестом, приглядывался к нашим лицам, к нам самим и молча пожимал плечами. Иногда, впрочем, спрашивал, куда мы направляемся, но спрашивал просто для очистки совести.

– - Какого батальона?

– - 141-го, бельвильского, 9-я рота, из Дозорного тупика.

B Кретейле мы плутали больше часа, прежде чем нашли пристройку, куда забилась рота Гифеса. Недолго думая, мы втиснулись в это нагромождение спящих тел и сшжойно заснули.

На прозрачно-светлом небосводе рассвет сулит ясный денек...

Меня подозвал Алексис. Он только о своих очках и беспокоится. Он их посеял, когда его ранило картечью. Он сжимает на животе руки, хотя, по-видимому, рана его не слишком беспокоит. Только жажда мучит. Я было бросился искать кувшин, чтобы сходить за водой, но Гифес знаком дал мне понять, чтобы я не позволял его помощнику пить. Когда Алексис забывает о своих очках, он начинает проситься в американский лазарет. Говорит

он многословно, очень тихо и очень быстро, так, будто y него уже не хватит времени высказать все. Ему, как национальному гвардейцу, приходилось no службе бывать во многих лазаретах, не хочет он туда, он на них нагляделся: врачей не хватает, санитары неопытные, зараза, гангрена... После ампутации никто не выживает. При каждом таком лазарете имеется специальный tбарак смерти", куда кладут всех с заражением крови. С пустяковой царапиной на пальце и то живым оттуда не выйдешь.

– - ...Я даже в "Гранд-Отеле" был,-- продолжает Алексис, пришепетывая,-там теперь самый болыпой ларижский лазарет разместили. Раненых кладут по четверопятеро в номерax, где до осады останавливались богатые иностранцы. Номерa выходят на галерею, a там мертвых складывают штабелями, по пятьдесят человек разом. Запах страшный. Хирург мне прямо сказал: "Попасть сюда -значит умереть*.