Пушка 'Братство'
Шрифт:
Какой-то высокий, высохший, как скелет, старик показывает на красное знамя в руках Гения свободы и говорит бледному юноше, своему соседу:
– - Впервые после 48 года оно pеет здесь. Смотри на него хорошенько, мой юный Катон. Какое оно прекрасное! Какое алое! Это кровь тысячи мятежных!
– Старика бьет дрожь. И юношу тоже.
На пьедестале уже следующий оратор, другой капитан, он призывает к единению "парижских сил против торжествующей деревенщины. Национальная гвардия,-- выкрикивает он,-- сама мужественность Парижаl Пусть все батальоны сгруппируются вокруг Центрального комитета*, избранного их ротными делегатами*.
"Да здравствует Республикаb -- гремит площадь Бастилии.
Барабаны бьют поход. Толпа
Чуть не стукаясь лбами, трое каких-то подростков и простоволосая девушка слушают студента-бородача:
– - "Политическая страсть! Она дает силу тому, кем целиком завладевает, она оказывает честь тем, кому угрожает. Только честные люди подвержены этой лихорадке, которая бросает их навстречу опасностям, a порой ставит и в смешное положение. Такие не станут тщательно отсеивать боевые призывы или соратников по борьбе, они не останавливаясь идут, идут вперед, прорываются, рискуя даже поранить соседа, и бывает, что в спешке своей навстречу врагу, в жестокой неразберихе схватки дадут оплеухy ничем не заслужившему это человеку, свалят на землю любимого друга, сшибут с ног достойного...*
– - Вот здорово! A чье это?
– - Жюля Валлеса. Напечатано сегодня в "Кри".
– - Дашь мне прочитать?
Девушка упархивает, размахивая газетой над растрепанной головой, хочет показать статью своим подружкам по мастерской или соседкам по дому.
– - Национальная гвардия не признает иных командиров, кроме своих собственных избранников,-- провозглашает новый оратор, убатый капитан, подпоясанный красным шарфом.-- Национальная гвардия протестует против любой попытки разоружить ee и заявляет, что в случае необходимости она будет сопротивляться, применяя оружие!
Гирлянды иммортелей обвивают спиралью всю колонну. Светлоглазый бородатый человек с высоким лбом, кажущимся еще выше из-за густой шапки волос, зачитывает
резолюцию, ee только что приняло в Тиволи-Воксаль с энтузиазмом и пылом общее собрание делегатов Национальной гвардии: "При первом же известии о вступлении в Париж пруссаков все национальные гвардейцы становятся под ружье и сходятся в обычные сборные пункты, дабы немедленно выступить против захватчикаb
– - A сам-то ты кто, краснобай?
– - Эдуар-Огюст Mopo*, сир де Бовьер, тридцати двух лет, мог стать генералом, инженером, партизанским вожаком или трибуном, ныне просто национальный гвардеец 3-й роты 183-го батальона IV округа!
– - A где воевал твой батальон?
– - Девятнадцатого января под Бюзанвалем. Восемь убитых, тридцать раненых, тридцати девяти вынесена благодарность в приказе, и в их числе вашему, гражданин, покорному слуге!
– - Он прав, горожане. Республика не позволит пруссакам маршировать no парижским Бульварам, как в 1815 годуl*
– - Ваша прославленная Республика при последнем издыхании!
– - Ничего, зато народ жив!
Брюзга охотно признается, что был одним из видных членов церковно-приходского совета XVI округа. И с горечыо рассказывает, что правительство объявило сбор в богатых кварталах, ио пи один батальон не отозвался.
– - Hy, я и пришел сюда посмотреть. Я-то не боюсь, могу поклясться!
Тем временем подходят мобили с каптенармусами во главе; они несут огромные венки иммортелей и возлагают их под пение горнов -- это приветствуют новый дар горнисты, стоящие y четырех углов пьедестала. A теперь идет стрелковый полк, это марширует сама армия, встречаемая неистовыми возгласами народа, который течет волной по 6ульвару Бомарше, это зыбь Шароны, это паводок Сент-Антуанского предместья. Ноги сами отрываются от земли, и радость буквально несет тебя, как пробку по воде. Только что я был y Венсеннской
пристани, и вот я уже y парапета Арсенала.Ничего общего с днем моего отъезда: ни тумана, ни сумерек, ни тишины, ни опаски, ни пряток. Ясный день, и повсюду солнце, солнце.
Встречное течение гонит толпу вокруг Июльской колонны. На пьедестале оратор в рабочей блузе пронзительным голосом, долетающим во все концы, восклицает:
– - Завтра немецкая армия вступит в Париж через Елисейские Поля. Пракительство отводит свои войска и очищает помещение Дворца промышленности. Оно забыло только о четырех сотнях пушек Национальной гвардии, установленных на Ваграмской площади и в Пасси. Это наши пушки. Мы сами их купили, на наши собственные гроши! Неужели же мы допустим, чтобы они попали в руки пруссаков?
Знамена батальонов трепещут над головами. Офицеры собирают свои роты. Вот уже командир 152-го батальона XVIII округа, Дезире Лапи, приказал своим людям -- двумстам гвардейцам -- двигаться в направлении Ваграмской площади:
– - ...Там вас, граждане, дожидаются пушки, больше сотни. Завтра на этой площади будет враг. Надо, чтобы он застал ee пустой!
Другие батальоны готовятся идти в направлении Ранелага и парка Монсо. Играют горны, бьют барабаны. Национальные гвардейцы, явившиеся без оружия, берутся за руки и с пением маршируют по-военному.
Вдруг я остановился, обернулся, посмотрел на Марту:
– - A где пушка "Братство"?
– - Флоран... значит... значит... ты нас еще любишь!
x x x
Рано или поздно любой ребенок подойдет к пушке, сначала скромно прислонится к колесу, a потом с безразличным видом попытается ee столкнуть с места. Вот тут-то он поймет, что это чудище, на манер деревенской церквушки, вросло в землю всеми корнями. Пушку не толкают, ee выкорчевывают.
B смысле упряжки y пушки чисто княжеские требования. Подавай ей непременно четверку лошадей. Впереди слева -- здоровенный битюг рыжей масти, на котором восседает передний ездовой, и рыжий оттенок красиво сочетается с мастью правой пристяжной, кокетливо леребирающей тонкими ногами. Кони непременно должны быть молодые, крепкие, хорошо выкормленные. Надо, чтобы были наготове сменные лошади, которых ведут за
sмфядными ящиками, обозными повозками, фуражирами, походной кухней и батарейным имуществом.
Двигались ли когда-нибудь орудия в такой упряжке, какую мгновенно придумал в те дни Париж для своих пушек? Четыреста орудий катились по парижским улицам, впереди впряглись мужчины, a сзади подталкивали женщины, старики и целый сонм детворы.
Первыми протащили свои орудия из Ранелага, имевшие пунктом назначения парк Монсо, пузатые батальоны Порядка, видные члены церковных советов приходов Пасси и Отейя. Батальоны Монмартра, Ла-Виллета, Бельвиля, Шарона и прочих неблагонадежных мест направлялись к Ваграмскому парку, чтобы увести оттуда к себе на высоты великолепные орудия, которые народ оплатил своими кровными грошами. На каждом были проставлены инициалы жертвователей.
От Бютт-Шомона до Сены, от авеню Трон до Шато-д'O-- со всех концов Парижа били сбор, гудел набат, трубили горны, и десятки тысяч людей стекались, вооружаясь чем могли. Под радостное громыханье металла о камень мостовой, под могучие окрики: "Тяни... Тяни... Само пошло...", сопровождавшие коллективные усилия, парижская артиллерия -- бронзовые и медные стволы орудий, мортиры, полевые гаубицы, митральезы -- триумфально следовала сквозь родной город меж теснившихся на тротуарax прохожих и фасадов, облепленных восторжемшми участниками этого смотра. Чудовища, покорявшйеся только четверкам першеронов, сегодня переходили на бег, почти летели по Бульварам, повинуясь женщинам и детям, a те, кто их подгонял, корчились от смеха. Haрод переживал часы, когда не знаешь удержу своей мощи. По одному слову, разыгравшись, Париж завязал бы двойным узлом Вандомскую колонну. "P-p-раз-д-два, взялиb