Пушкин в жизни: Систематический свод подлинных свидетельств современников

В стихотворении «Две встречи» Ростопчина вспоминает о своих встречах с Пушкиным. Первая – в Москве, на Новинском гулянии, по-видимому, в 1826–1827 гг.:

Вдруг все стеснилось, и с волненьем,Одним стремительным движеньемТолпа рванулася вперед…И мне сказали: «он идет!Он, наш поэт, он, наша слава,Любимец общий!» Величавый,Но смелый, ловкий и живой,Прошел он быстро предо мной.И глубоко в воображеньиНапечатлелось выраженьеЕго высокого чела…

Вторая встреча произошла в Москве же, зимой 1828 г., когда Ростопчиной исполнилось семнадцать лет:

Я помню, я помню другое свиданье:На бале блестящем, в кипящем собранье,Гордясь кавалером и об руку с ним,Вмешалась я в танцы, и счастьем моимВ тот вечер прекрасный весь мир озлащался.Он с нежным приветом ко мне обращался;Он дружбой без лести меня ободрял;Он дум моих тайну разведать желал.Ему рассказала молва городская,Что, душу высокой мечтою питая,Поэзии чары постигла и я, –И он, с любопытством смотря на меня,Песнь женского сердца, песнь женских страданий,Всю повесть простую младых упованийИз уст моих робких услышать хотел.Он выманить скоро доверье умел…Вниманьем поэта в душе дорожа,Под говор музыки, украдкой, дрожа,Стихи без искусства ему я шепталаИ взор снисхожденья с восторгом встречала.Но он, вдохновенный, с какой добротойОн исповедь слушал души молодой!Как с кротким участьем, с улыбкою друга,От ранних страданий, от злого недуга,От мрачных предчувствий он сердце лечилИ жить его в мире с судьбою учил!Он пылкостью прежней тогда оживлялся,Он к юности знойной своей возвращался,О ней говорил мне, ее вспоминал…

Осенью 1836 г. Ростопчина переехала на жительство в Петербург. Зимой у нее на обедах собирались Жуковский, Пушкин, князь Вяземский, А. И. Тургенев, Плетнев, князь Одоевский, Виельгорский и другие. Бартенев, со слов мужа Ростопчиной, рассказывает, что Пушкин обедал у Ростопчиной накануне своей дуэли. До обеда и после него он убегал в умывальную комнату и мочил себе голову холодной водой, – до того мучил его жар в голове.

Надежда Андреевна Дурова (1783–1866)

Знаменитая «девица-кавалерист», оригинальная фигура женщины, в начале прошлого века сумевшей вырваться из круга зависимого и узкого женского существования. Дочь армейского гусарского офицера. Мать страстно желала иметь сына, возненавидела дочь и попечение о ней всецело предоставила гусару-денщику. «Седло, – рассказывает Дурова, – было моею первою колыбелью, лошадь, оружие и полковая музыка – первыми детскими игрушками и забавами». Семья отца с каждым годом увеличивалась, он вышел в отставку и поступил на штатскую службу городничим в г. Сарапул Вятской губернии. У девочки были грубые манеры, она ходила, говорила и держалась по-мужски, была непокорна и самостоятельна. Мать засаживала ее за шитье, за вязанье, – девочка убегала в сад и там стреляла из лука, выделывала артикулы старым, заржавленным ружьем. Ее били, наказывали, но ничего не помогало. Отец купил дикого черкесского коня Алкида. Девочка-подросток приучила его, по ночам, когда все спали, выводила из дому и до утренней зари носилась на неоседланном жеребце по пригородным полям. Мать постоянно твердила девочке, что женщина – существо слабое и ни к чему не способное, что ее судьба с колыбели до могилы – неволя и угнетение. «Я решила, – рассказывает Дурова, – хотя бы это стоило мне жизни, – отделиться от пола, находящегося, как я думала, под проклятием Божиим». Отец очень любил девочку. Когда она подросла, он подарил ей Алкида, сам учил ее верховой езде и дивился бесстрашию девушки. Ездила она по-мужски, в казачьем чекмене.

Восемнадцати лет Дурова была выдана за мелкого чиновника Чернова, имела от него сына Ивана. Не ужилась с мужем, ушла и воротилась в Сарапул к родителям. Вышли большие семейные неприятности. Вскоре Дурова сошлась с есаулом казачьего полка, стоявшего в городе для борьбы с разбоями. Осенью 1806 г. полк ушел из города. Через два дня, в день своих именин, Дурова сбросила женское платье, остригла волосы, надела казацкую форму и тайно ускакала ночью на своем Алкиде вслед за полком. Некоторое время жила с есаулом под видом его денщика. Весной 1807 г. в г. Гродно она определилась охотником под именем Александра Соколова в конно-польский уланский полк. Началась тяжелая школа воинского обучения. Часто Дуровой приходилось очень круто; особенно трудно было ей привыкнуть к тяжелым уланским сапогам, которые она называла кандалами. Понемножку привыкла. Стала образцовым солдатом, научилась владеть саблей и пикой. Очень также тяжело было ей, женщине, жить с солдатами в общей казарме, скрывая свой пол.

Началась война с Наполеоном. Полк выступил в Пруссию. Под Гутштадтом произошел бой с французами. Шум битвы и гул канонады увлекли Дурову до самозабвения. Неприятельский драгун выбил из седла русского офицера и хотел зарубить его саблей. Дурова, с пикой наперевес, помчалась на него и обратила в бегство. Раненого офицера на своем Алкиде она отправила на перевязку, а сама осталась пешей. В одном из следующих боев она бросилась спасать русского кавалериста, который, обезумев от раны в голову, без толку носился под пулями по полю сражения; Дурова получила от начальства выговор за такое неуместное мягкосердечие. Участвовала она и в кровопролитном сражении под Фридландом. Везде обращала на себя внимание храбростью.

Война кончилась. Заключен был Тильзитский мир. Полк возвратился в Россию. Началась тягостная и скучная мирная солдатская служба. Вдруг в полк пришел приказ: явиться Александру Соколову в Петербург к императору. Дурова поехала. Ее ввели в кабинет к Александру I. Император взял ее за руку, подвел к столу и, глядя в глаза, спросил:

– Я слышал, что вы не мужчина; правда это?

Дурова растерялась и молчала; наконец ответила:

– Да, ваше величество, правда…

Он стал подробно расспрашивать о причинах, побудивших ее поступить на военную службу (узнал он о Дуровой, по-видимому, из прошения ее отца, ходатайствовавшего о принятии мер к возвращению дочери домой). Император сообщил Дуровой, что все начальники с великой похвалой отозвались о ее беспримерной храбрости, и сказал, что желает наградить ее и с честью возвратить в дом отцовский. Дурова вскрикнула от ужаса, упала к ногам Александра и стала молить оставить ее на военной службе. Царь поколебался, наконец сказал:

– Если вы полагаете, что одно только позволение носить мундир и оружие может быть вашею наградою, то вы будете иметь ее. И будете называться по моему имени Александровым.

Он был осведомлен и о спасении Дуровой офицера.

– За спасение жизни офицера полагается Георгиевский крест, – сказал он, взял со стола крест и приколол его к груди Дуровой.

Она была произведена в корнеты, определена в Мариупольский гусарский полк и получила две тысячи рублей на обмундирование. Новый полк Дуровой стоял в Луцке. Офицеры полка оказались хорошими товарищами, людьми образованными и деликатными. Дурова втянулась в полковую жизнь, обучалась воинским приемам и команде, посещала с товарищами богатые дома, танцевала на балах. Лицом она была ряба, с неправильными чертами, но бела и румяна, с черными бровями, тонкая и стройная. Случалось, иные девушки и женщины засматривались на молодого гусара, Дуровой приходилось отклонять их ухаживания. Она съездила в отпуск к отцу в Сарапул (мать ее уже умерла), всех дивила там шитым золотом гусарским мундиром, но в тихой семейной обстановке вскоре почувствовала скуку и тоску по кругу товарищей-офицеров и воротилась в полк. В нее влюбилась дочь командира полка. Дурова, под предлогом дороговизны жизни в гусарском полку, перевелась в Литовский уланский полк, стоявший в Домбровице. Это было в 1811 г. Пошла та же веселая офицерская жизнь с балами и разными развлечениями.

В марте 1811 г. вдруг в полк пришел приказ: выступить в двадцать четыре часа. Готовилась война с Наполеоном. В июне французская армия вторглась в Россию. Русская армия медленно отступала. Полк, в котором служила Дурова, находился в арьергарде. Пикеты, ночные разъезды в холоде, под дождем, переходы в течение нескольких дней и ночей без сна и пищи. Дурова в отчаянии писала: «Я не знаю, что мне делать; смертельно боюсь изнемочь; впоследствии это припишут не чрезмерности стольких трудов, но слабости моего пола». И тем не менее именно теперь она жила полно и ярко. «Какая жизнь! – писала она. – Какая полная, радостная, деятельная жизнь! Как сравнить ее с тою, какую вела я в Домбровице. Теперь каждый день, каждый час я живу и чувствую, что живу. О, в тысячу, в тысячу раз превосходнее теперешний образ жизни». Армия продолжала отступать. Дуровой не раз приходилось участвовать в арьергардных стычках с французской кавалерией. С ней в это время встречался знаменитый Денис Давыдов. «Полк, в котором она служила, – рассказывает он, – был всегда в арьергарде вместе с нашим Ахтырским гусарским полком. Я помню, что тогда поговаривали, что Александров – женщина, но так, слегка. Она очень уединенна была и избегала общества столько, сколько можно было избегать его на биваках. Мне случилось однажды на привале войти в избу вместе с офицером того полка, в котором служил Александров, именно с Волковым. Нам хотелось напиться молока в избе. Там нашли мы молодого уланского офицера, который, только что меня увидел, встал, поклонился, взял кивер и вышел вон. Волков сказал мне: «Это Александров, который, говорят, женщина». Я бросился на крыльцо, – но он уже скакал далеко». Однажды, когда Дурова с отрядом уланов отправлялась на фуражировку, эскадронный командир попросил ее раздобыть для него гуся. В покинутой деревне им попался гусь. Дурова саблей срубила ему голову. Курьезно, что это была первая кровь, которую пролила она за всю свою боевую деятельность. «Воспоминание об этой крови тяготит мою совесть», – с содроганием записывает Дурова.

В двадцатых числах августа русская армия остановилась. Готовился генеральный бой под Бородином. У Дуровой не было теплой шинели, всю ночь перед боем она без сна мерзла в легком шалаше под холодным ветром. Во время битвы полк Дуровой несколько раз ходил в атаку; перчаток у нее тоже не было, и она еле держала саблю окоченевшими пальцами. Ядром ее контузило в ногу. Нога распухла и ломила нестерпимо. Дурова думала, что получить контузию не значит быть раненой, и, не видя крови, осталась в строю. Но уже не было сил держаться в седле от боли в ноге, от холода и изнеможения. Полежав в лазарете несколько дней в тепле и сытости, Дурова вернулась в полк. Армия продолжала отступать. В Москву вступили французы. Эскадрон Дуровой стоял в нескольких верстах за Москвой, и на ее глазах Москва запылала. Дуровой удалось добраться до Кутузова, она попросилась к нему в ординарцы, сказала, что в прусскую кампанию все командиры хвалили ее за храбрость. Кутузов удивился:

– Разве вы тогда служили? Сколько вам лет? Я полагал, что вам не больше шестнадцати лет.

Дурова ответила, что ей двадцать третий год и что в прусскую кампанию она служила в конно-польском полку. Кутузов быстро спросил:

– Как ваша фамилия?

– Александров.

Он встал и обнял ее.

– Как я рад, что имею наконец удовольствие знать вас лично. Я давно уже слышал об вас.

И оставил ее при себе ординарцем. Она носилась с поручениями от одного полка к другому, иногда от одного крыла армии к другому. Незалеченная нога разбаливалась все больше, мучила лихорадка, Дурова дошла до полного изнеможения. Кутузов обратил внимание на ее бледность и худобу, узнал о контуженной ноге и отправил на излечение домой к отцу.