Пушкин в жизни: Систематический свод подлинных свидетельств современников

В 1832 г. Языков уехал в Симбирскую губернию и прожил в деревне четыре года. Осенью 1833 г. Пушкин, по дороге в Оренбург, заехал к Языкову, но никого из братьев не застал дома. На обратном пути заехал снова, на этот раз братья были дома. По семейному преданию Пушкин на первых же порах разбранил их за азиатские привычки, – что они дома ходят в халатах. Больше поэты не виделись. Весной 1836 г. Пушкин, гостя в псковских краях, писал Языкову: «Отгадайте, откуда пишу к вам? Из той стороны, где ровно тому десять лет пировали мы втроем, – вы, Вульф и я, – где звучали ваши стихи и бокалы с ёмкой, где теперь вспоминаем мы вас – и старину. Поклон вам от холмов Михайловского, от сеней Тригорского, от волн голубой Сороти, от Евпраксии Николаевны, некогда полувоздушной девы, ныне дебелой жены, в пятый раз уже брюхатой, и у которой я в гостях. Алексей Вульф здесь же, отставной студент и гусар, усатый, агроном, тверской Ловлас, – по-прежнему милый, уже перешагнувший за тридцатый год».

Пушкин до конца жизни продолжал высоко ценить Языкова и питать к нему приязнь, написал к нему несколько посланий, усиленно привлекал к сотрудничеству в журналах, в которых сам сотрудничал, и в собственном своем «Современнике». Что касается отношения Языкова к Пушкину, то после личного знакомства он как будто почувствовал к Пушкину симпатию, в ряде стихотворений с кажущимся чувством вспоминал о нем. К творчеству же его относился далеко не с безусловным восхищением. «Бориса Годунова» признавал «подвигом знаменитым», «Арапа Петра Великого» – «подвигом великим и лучезарным», но к сказкам его отнесся отрицательно, также к «Повестям Белкина», а по поводу стихов Пушкина «К друзьям» («Нет, я не льстец, когда царю хвалу свободную слагаю») писал брату: «Стихи – просто дрянь. Этакими стихами никого не выхвалишь, никому не польстишь, и доказательство тонкого вкуса в ныне царствующем государстве есть то, что он не позволил их напечатать». Это, конечно, свидетельствует только о самостоятельности суждений Языкова. Но в отзывах его и лично о Пушкине нередко звучит явственная нота скрытого недоброжелательства. Пишет брату, что Пушкин, по собственным его словам, сличил все напечатанные русские народные песни и привел их в порядок, – и прибавляет: «…но он, кажется, хвастает». Пушкин вообще не был хвастуном и в данном случае говорил Языкову правду. По поводу приезда Пушкина в Москву в декабре 1831 г., после женитьбы, Языков писал брату совершенно в стиле московского почт-директора Булгакова: «Между нами будет сказано, Пушкин приезжал сюда по делам не чисто литературным или, вернее сказать, не за делом, а для картежных сделок, и находился в обществе самом мерзком: между щелкоперами, плутами и обдиралами. Это всегда с ним бывает в Москве. В Петербурге он живет опрятнее. Видно, брат, не права пословица: женится – переменится!» К слову сказать, жизни Пушкина в Петербурге Языков никогда не имел случая наблюдать. В таком отношении Языкова к Пушкину одни исследователи видят проявление глубокой зависти, другие – результат посторонних влияний на «чистую душу» Языкова. Недавно была сделана неудачная попытка «углубить» вопрос и объяснить враждебное отношение Языкова к Пушкину различием «общественно-классовых позиций» обоих поэтов. Позиции эти вовсе не были так уж различны: в 1826 г., в Тригорском, оба одинаково «звали свободу в нашу Русь» и мечтали о вече, а в тридцатых годах такие стихи Пушкина, как «Клеветникам России» и др., должны были совершенно прийтись по сердцу патриоту-националисту Языкову. Мы можем только констатировать факт скрыто враждебного отношения Языкова к Пушкину, а для объяснения причин его не имеем достаточных данных.

Во второй половине тридцатых годов у Языкова все сильнее стала проявляться болезнь, явившаяся следствием разгульной студенческой жизни и «горячих недугов», полученных в объятиях лилет и аделаид, – сухотка спинного мозга. Началось медленное угасание. Языков уехал за границу, там провел пять лет. В 1841 г. на водах в Ганау познакомился с Гоголем. Они настолько понравились друг другу, что решили, по возвращении в Москву, жить вместе на одной квартире. Осень и зиму 1842 г. прожили вместе в Риме. Заграница мало помогла Языкову. В 1843 г. он возвратился в Россию и поселился в Москве. Близко сошелся со славянофильскими кругами, к учению которых тяготел уже давно. В политическом отношении Языков все более подавался вправо, – к охранительству и самому ярому шовинизму. Большого шума наделали его неистовые, полные ругательств стихи «К не нашим» и «К старому плешаку» (Чаадаеву), возмутившие даже более порядочных из друзей Языкова. Обращаясь к Чаадаеву, он восклицал:

Свое ты все презрел и выдал,Но ты еще не сокрушен;Но ты стоишь, плешивый идолСтроптивых душ и слабых жен!Ты цел еще!..

Поэтическая продуктивность Языкова слабела, писал он все меньше. И дело тут было не только в его болезни: ему больше нечего было сказать. Весь он исчерпался тем беспредметно буйным «разгулом сил», который воспевал в студенческую пору. Написал несколько сильных религиозных стихотворений, но и религиозность не залегала глубоко в его душе, а была лишь случайными, минутными настроениями. По существу, Языков жил одними завистливыми воспоминаниями о веселой молодости и жалобами на теперешние свои недуги и хилость. Умом он был недалек, душой поверхностен. Современники его Пушкин, Тютчев, Баратынский, Лермонтов – были глубоки и многогранны, в самих страданиях они крепли, мужали и шире развертывали свои силы. Языков, – в мастерстве, может быть, не уступавший им, – в духовном отношении на всю жизнь остался недорослем, а поэтому остался недорослем и художественным. Рука могуче размахнулась – и бессильно упала.

Умирал он жутко. Пожилой, сорокатрехлетний, изможденный страданиями человек ступает на порог смерти и думает – о чем? О похоронном обеде! Сам тщательно заказал обед, строго приказал, чтоб на нем было побольше вина. Умер. Началась похоронная оргия. Гости за полными стаканами творили поминки по покойнику, вспоминали его стихи:

И пьянствуйте об имени моем!

И пьянствовали самым добросовестным образом. Уже удалились в нижний этаж братья умершего и распорядители. Компания не расходилась. В ней главенствовали друг Пушкина, забубенный Н. В. Нащокин, и беллетрист Н. Ф. Павлов. Все вино выпили. Послали вниз за распорядителем, шумно потребовали еще вина и рому, стали варить жженку. Кутили далеко за полночь.

Адам Мицкевич (1799–1855)

Величайший польский поэт, зачинатель польского романтизма. Родился в г. Новогрудке Минской губернии в семье небогатого адвоката из старинного литовского шляхетского рода. В 1815 г. поступил в виленский университет на филологический факультет, окончил курс в 1819 г. и поступил учителем латинской словесности в г. Ковне. В 1823 г., за принадлежность к студенческому обществу «Лучистых», в котором Мицкевич, наезжая из Ковна, продолжал принимать участие и по окончании курса, он был арестован, просидел в тюрьме полгода. Расследованием целью общества было признано воспитание молодого поколения «в духе закоснелой ненависти противу России и мечтаний о восстановлении независимости Польши». Мицкевич был передан в министерство народного просвещения для отправления на службу внутри России. Он побывал в Петербурге, где познакомился с Рылеевым и Бестужевым, и был отправлен на службу в Одессу. Из Одессы совершил путешествие по Крыму, результатом чего были его известные «Крымские сонеты». В конце 1825 г. Мицкевич переехал в Москву и был причислен к канцелярии московского генерал-губернатора. Москва приняла его очень радушно. Он сблизился с князем П. А. Вяземским, братьями Полевыми, Баратынским, Погодиным, Шевыревым, стал постоянным посетителем блестящего литературно-музыкального салона княгиней З. А. Волконской. Осенью 1826 г. Пушкин приехал из псковской ссылки в Москву и вскоре тоже познакомился с Мицкевичем. Мицкевич производил на всех чарующее впечатление. Он был сдержан, корректен, воспитан, чрезвычайно вежлив, держался с какой-то благородной простотой. В нем чувствовался тихо и ярко горящий чистый пламень, всех заставлявший относиться к нему с невольным уважением. И наружностью он был прекрасен. Стройный, с задумчивыми карими глазами, с густыми темными волосами, с доброй, затаенно-грустной улыбкой. Когда воодушевлялся разговором, глаза его загорались, и он становился увлекателен, был остроумен, скор на меткие и удачные слова. Изумителен он был, когда импровизировал. Мицкевич обладал редким даром импровизации. Ему задавали тему. Он молчал несколько минут, потом выступал вперед и начинал говорить стихами. Лицо совершенно преображалось, глаза блистали экстазом, слушатели испытывали почти страх, – как будто это не он говорил, а какой-то дух, ниспустившийся на него. Вдохновение не покорялось ему, а целиком владело им. Он не останавливался, не задумывался, не подыскивал стихов, – напротив, они с таким напором кипели в его голове, что он, задыхаясь, еле успевал их выговаривать. Перед русскими слушателями Мицкевич импровизировал прозой на французском языке. На одной из таких импровизаций в Москве Пушкин в восторге сорвался с места, ероша волосы, почти бегал по зале и восклицал:

– Какой гений! Какой священный огонь! Что я в сравнении с ним!

Бросился на шею Мицкевичу, сжал его и стал целовать, как брата.

Мицкевич был многосторонне образован, говорил на многих языках; приехав в Россию, не знал по-русски, но очень скоро научился и говорил без всякого акцента. Ксенофонт Полевой рассказывает: «Пушкин оказывал Мицкевичу величайшее уважение. Любопытно было видеть их вместе. Русский поэт, обыкновенно господствовавший в кругу литераторов, был чрезвычайно скромен в присутствии Мицкевича, больше заставлял его говорить, нежели говорил сам, и обращался со своими мнениями к нему, как бы желая его одобрения. В самом деле, по образованности, по многосторонней учености Мицкевича Пушкин не мог сравнивать себя с ним». Высокое мнение Пушкина о Мицкевиче отразилось в известном анекдоте: Пушкин, столкнувшись в дверях с Мицкевичем, дал ему дорогу и сказал:

– Стой, двойка, туз идет!

Мицкевич ответил:

– Козырная двойка и туза бьет.

В течение 1826–1829 гг. Мицкевич и Пушкин часто виделись и в Москве, и в Петербурге. В Петербурге у Дельвига Мицкевич слушал чтение «Бориса Годунова» и вместе с Дельвигом посоветовал Пушкину выкинуть сцену Отрепьева со злым чернецом как замедляющую действие. Однажды у Пушкина, в трактире Демута, Мицкевич в блестящей импровизации говорил о любви, которая когда-нибудь свяжет между собой все народы. Вышла поэма Мицкевича «Конрад Валенрод» и вызвала общее восхищение. Жуковский сказал Пушкину:

– Знаешь, брат, ведь он заткнет тебя за пояс.

– Ты не так говоришь, – ответил Пушкин. – Он уже заткнул меня.

Пушкин стал переводить «Валенрода» на русский язык по рукописному подстрочному переводу, но отказался от этого замысла, потому что, как говорил он, не умеет переводить, т. е. не умеет связывать себя текстом подлинника. Действительно, переводы Пушкина либо стоят неизмеримо выше подлинника, как переводы из Анакреона, Ксенофана или Буниана, либо значительно ниже их, как, например, переводы именно из Мицкевича. Особенно слаб перевод баллады «Воевода», совершенно не передающий силы и выпуклости подлинника.

Странно наблюдать Мицкевича и Пушкина рядом. Один – корректный, глубоко культурный, держащий себя в руках европеец, другой – безудержно переступающий во всем меру русский, с наружной лакировкой культурности, постоянно дающей трещины. Однажды в Петербурге Мицкевич застал Пушкина у общего знакомого за банком. Пушкин, с засученными рукавами рубашки, бросал на сукно золотые монеты и следил за игрой глазами, полными страсти. Увидев Мицкевича, он смутился. Мицкевич взял карту, поставил на нее пять рублей ассигнациями, несколько раз повторил ставку и тихонько ушел. В Москве Мицкевич завтракал с Пушкиным и другими русскими писателями у Погодина. Присутствовавший на завтраке С. Т. Аксаков писал Шевыреву: «Пушкин держал себя ужасно гадко, отвратительно, Мицкевич – прекрасно. Посудите, каковы были разговоры, что второй два раза принужден был сказать: «Господа, порядочные люди и наедине, и сами с собою не говорят о таких вещах!» А сам Погодин записал: «Нечего было сказать о разговоре Пушкина и Мицкевича, кроме: предрассудок холоден, а вера горяча… разговор был занимателен, от… до евангелия. Но много было сального, которое не понравилось».

Отношения Мицкевича и Пушкина были дружеские. По-видимому, особенно сблизились поэты в Петербурге. В стихотворении своем «Памятник Петру Великому» Мицкевич вспоминает, как они с Пушкиным стояли однажды перед памятником:

Вечером, под дождем, стояли двое юношей под одним плащом, взявшись за руки. Один был странник, пришедший с запада, неведомая жертва царского насилия; другой – поэт русского народа, славный песнями на всем севере. Они знали друг друга недолго, но много, и уже несколько дней были друзьями. Их души, поднимаясь выше земных препятствий, были, как два наклонившиеся друг к другу альпийских утеса: их навеки разделила быстрина потока, но утесы едва слышат его враждебный шум, сближая поднебесные свои вершины.