Пушкин. Тютчев: Опыт имманентных рассмотрений

Приемы поэтической скорописи требуют для описания гораздо большего количества прозаического текста, поэтому мы ограничимся несколькими пояснительными штрихами. «Дрожащий мосток» и «дрожащая ручка» принадлежат к разным сегментам существования. Дрожь мостика объясняется логически его легковесностью, ненадежностью, небрежностью в постройке. Имеется в виду также его дрожь под ступающей ногой или метонимические и отчасти метафорические значения, зависящие от дрожи этой ноги и вообще человеческого страха. Дрожь руки – физическое состояние, обусловленное в организме психологическим стрессом и страхом. Но в поэтическом строе эти слова, обозначающие неживое и живое, в силу сопоставительности стиховых позиций ставятся в смысловую связь, которой раньше не могло быть. Они освобождаются от множества языковых значений и их оттенков, от разделительности на живое и неживое. Они связаны общей принадлежностью к бытию в целом, и они же независимы как самодовлеющие онтологические явленности с присущими только им внутренними качествами, в том числе дрожью. Однако вне сегментации и иерархии они могут легко смешивать свойства и смыслы, благодаря чему их собственная дрожь выступает и как общая дрожь бытия. Мостик дрожит, и ручка дрожит, потому что дрожит все. Этим начинается «Сон Татьяны».

А вот чем он кончается. Повторим еще раз известный текст:

Онегин тихо увлекаетТатьяну в угол и слагаетЕе на шаткую скамью…

(VI, 106)

Через 12 стихов следует:

…страшно тениСгустились; нестерпимый крикРаздался… хижина шатнулась…

(VI, 106)

В «шаткой скамье» и «шатнувшейся хижине», помимо их конкретных смыслов, теперь виден вариативный характер мотива «дрожи», открывающего «Сон». «Шаткостью» он завершается, причем мотив «дрожи» и мотив «шаткости» удвоены в начале и в конце, выделяясь и усиливаясь этим четырехчленом. Вариативные повторы образуют, таким образом, в тексте «Сна» глубоко опущенные имплицитные мотивы, которые как бы и рассчитаны на неявность, мощно действуя в подсознании читателя. Получается, что в «Сне Татьяны» по-пушкински уравновешивается композиция, но композиционную устойчивость придает мотив неустойчивости и непрочности бытия, его катастрофичности.

Это Пушкин с его глубоко запрятанным пониманием трагизма жизни. Это – вставная новелла с универсальным содержанием, которое стиховыми средствами навивается на фабулу.

Действительно, повествование стремительно проносит нас по всему «Сну», мы не успеваем уследить за перипетиями «медвежьего сюжета», как он уже кончается, а ведь надо еще успеть удержать внимание на рисунках ритма в отдельных стихах. Вот как Пушкин пользуется одним из редких вариантов четырехстопного ямба в целях изображения ритмом и звуком:

Две жордочки, склеены льдиной,Дрожащий, гибельный мосток,Положены через поток…

(VI, 102)

Два ударения по краям строки, поддержанные аллитеративно, призваны создавать впечатление, что на них-то и держатся обе жердочки, провисая над потоком безударными слогами. Между тем на слово «через» ударение поставить неловко, а прочитать «положены» в принципе можно, но рисунок утратится.

Мостик не только «дрожащий», но и «гибельный». Этот лексический мотив откликается за пределами «Сна Татьяны», но, как и XI–XII строфы, наполненные знаками Онегина, вторгается в раму рефлексами «медвежьего сюжета» в начале шестой главы:

Татьяна бедная не спитИ в поле темное глядит.

(III)

Его нежданным появленьем,(…)До глубины души своейОна проникнута; не можетНикак понять его (…)(…)Как будто хладная рукаЕй сердце жмет, как будто безднаПод ней чернеет и шумит…«Погибну», Таня говорит,«Но гибель от него любезна.Я не ропщу: зачем роптать?Не может мне он счастья дать».

(VI, 118)

Это важное место не раз было отмечено, но объяснялось, как правило, через наличие литературных клише в сознании героини или через вероятностные ходы сюжета, впоследствии обманывающего читателя. Мы же обращаем внимание на «поле темное», «нежданное явленье», «непонимание», «руку», «чернеющую и шумящую бездну», «ропот» и «гибель». Все это лексические мотивы XI и XII строф, переведенные в иную модальность, но они онегинские здесь, онегинские – в «Сне Татьяны», и в результате прочитываются как отголоски «медвежьего сюжета», отраженные в романе.

Стихотворная новелла, как и всякий поэтический жанр, требует чтения вплотную к тексту. Мы получаем совсем другой смысл, когда оперируем содержанием, которое, будучи отделено от текста, представляет собою разрозненные сопоставления с «жизнью», концептуально объединяемые в сознании читателя.

1991

Сны «Евгения Онегина» [222]

Существуют две характеристики «Евгения Онегина»: «роман романа» (Ю. Н. Тынянов) [223] и «роман о романе» (Ю. М. Лотман). [224]

222

Впервые опубл.: Сибирская пушкинистика сегодня. Новосибирск, 2000.

223

Тынянов Ю. Н. О композиции «Евгения Онегина» // Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 58.

224

Лотман Ю. М. Своеобразие художественного построения «Евгения Онегина» // В школе поэтического слова. М., 1988. С. 85.

Формула Тынянова предпочтительнее, так как делает «предметом романа сам роман», [225] рассматривает его как самоотраженную модель, текст, обращенный на себя, и максимально устраняет функцию референтности. Если читать по тыняновской модели, то сны героев и сны автора становятся фрагментами снов самого романа.

Стихия сна в стихотворном тексте Пушкина пронизывает и оттеняет множество его эпизодов, порою как бы даже замещая собой стихию изображенной эмпирии. Это вполне естественно, так как в развернутой перед читателем лирической проекции авторского сознания «творческие сны» являются источником возникновения текста. Благодаря этому сноподобные прослойки внутри реалий повествования легко прочесть как «сны во сне». Такое прочтение обусловлено, конечно, ракурсом описания, но даже без него лейтмотивность сна усиливает ощущение стереоскопичности текста, отрывая его от житейской плоскости.

225

Тынянов Ю. Н. Указ. соч. С. 58.

Ведущим моментом в описаниях поэтики «Евгения Онегина» был и остается сон Татьяны, но, несмотря на центральное место в композиции романа, неисследимый смысл и рефлексы, рассыпанные по всему тексту, он не преодолевает своей локальности в совокупном объеме мотива сна, организованного лирическим пространством автора. Поскольку мотив ветвится, начинаясь от разных точек текста, постепенно в анализ снов романа стал вовлекаться новый материал. Появились контрастные сопоставления мотивов: сон и путь, сны и пробуждения, предприняты оригинальные интерпретации ряда мест, в которых обнаруживается сновидческий смысл или сновидческие коннотации. [226] В связи с этим возникает потребность обозрения мотива сна в рамках всего романа и отношения его к общему конструктивному принципу.

226

См.: Тархова Н. А. Сны и пробуждения в «Евгении Онегине» // Бол– динские чтения. Горький, 1982; Эмерсон К. Татьяна // Вестник московского университета. Сер. 9. Филология. 1995. № 6; Печерская Т. И. Сон Онегина (сюжетная семантика балладных и сказочных мотивов) // Роль традиции в литературной жизни эпохи. Сюжеты и мотивы. Новосибирск, 1995; Николаева Т. М. Еще раз о загадочной Татьяне // Вестник Российского гуманитарного научного фонда. М., 1999. № 1.

Мир сна в «Евгении Онегине» вместителен, многофункционален и калейдоскопичен. Мы находим в романе сны, сновидения, сновидческие состояния, сноподобие, сны и бессонницы, смешение и расщепление сна и яви. Необычайно богаты и вариативны лексико-стилистические формы выраженности мотива. Употребляются прямые, коннотативные, переносные значения слов, перифрастические конструкции и всевозможные замещения. Исходя из этого, возникают ассоциативные притяжения, фигуральные уподобления, метафорика, символика, синонимика. В результате мотив сна врастает в текст, подобно дереву.

В прихотливой игре значений сна аналитически выделяются две полярные точки, между которыми кружится этот семантический хоровод. Эти полюса, назовем их немецкими словами Schlaf и Traum, по-русски означают сон буквальный и сон метафорический. На внутренней растяжке и пересечении полярных значений основана вся игра. Вот ряды примеров того и другого. Schlaf: «Что ж мой Онегин? Полусонный / В постелю с бала едет он: / А Петербург неугомонный / Уж барабаном пробужден» (1, XXXV); «Спокойно спит в тени блаженной / Забав и роскоши дитя» (1, XXXVI); «Читаю мало, долго сплю» (1, LV); «Там ужин, там и спать пора» (2, XXXIV); «Ее постели сон бежит» (4, XXIII); «Всем нужен / Покойный сон. Онегин мой / Один уехал спать домой» (6, I); «На станции клопы да блохи / Уснуть минуты не дают» (7, XXXII); «Вдоль сонной улицы» (1, XXVII); «Лишь лодка, веслами махая, / Плыла по дремлющей реке» (1, XLVIII); «Роща спит / Над отуманенной рекою» (7, XX); «Но поздно. Тихо спит Одесса» («Отрывки из путешествия Онегина»); «Улыбкой ясною природа / Сквозь сон встречает утро года» (7, I) и мн. др. Traum: «В глуши звучнее голос лирный, / Живее творческие сны» (1, LV); «Кто странным снам не предавался» (8, X); «С тех пор, как юная Татьяна / И с ней Онегин в смутном сне» (8, L); «Любви пленительные сны» (3, III); «И вы, заветные мечтанья, / Вы, призрак жизни неземной. / Вы, сны поэзии святой!» (6, XXXV); «Тревожат сон моей души» (6, XLIII); «И снов задумчивой души» (6, XLVI); «Средь поэтического сна…» (7, III); «И сердца трепетные сны» (8, I); «Другие дни, другие сны» (Отр.); «И песнь его была ясна, (…)/ Как сон младенца» (2, X); «И в сладостный, безгрешный сон / Душою погрузился он» (4, XI); «И бесконечный котильон / Ее томил как тяжкий сон» (6, I); «И верит избранной мечте? (…) Воображением мятежным» (3, XXIV) и проч.