Пушкин. Тютчев: Опыт имманентных рассмотрений

Schlaf – сон, спанье, выключенность из внешнего мира, фаза природно-космического ритма; Traum – сон, сновидение, мечтание, воображение, самопогруженность в «ни с чем не связанные сны», творческий потенциал: «Так в землю падшее зерно / Весны огнем оживлено» (3, VII). При этом Schlaf и Traum, не образуя бинарных оппозиций, свободно обмениваются значениями. Возникают многооттеночные пятна мотива, в которых несводимые стилистические и смысловые явления становятся неразрывными. Контрапункт сна придает поведению персонажей, жизни городов, круговороту природы согласованное звучание. В каждой главе, кроме спорадического пунктира, появляются мотивные поля, где повествовательная и описательная тенденция Shlaf соприсутствует, пересекается и смешивается с противодействующей энергией лирической концентрации Traum. Обратимся к нескольким местам текста.

Крупное поле мотива сна располагается в третьей главе с VIII по XIII строфу. Оно окаймляется поэтическими коннотатами, которые всегда освещают мотивное ядро: «думала», «дума», «воображенье», «сердечное томленье» (VII). Затем мотив звучит открыто:

Увы! теперь и дни и ночи,И жаркий одинокий сон,Все полно им.

(VI, 54)

Это место предваряет письмо и сон Татьяны. Вот только первоначальное пламя любви («Сгорая негой и тоской» – VII, «Свой тайный жар, свои мечты» – X) будет постепенно переходить в зимний холод. Но теперь Татьяна «Пьет обольстительный обман» романа, вокруг нее «Счастливой силою мечтанья / Одушевленные созданья» (IX). Все это чистый Traum. Татьяне аккомпанирует автор. Комментируя ее чтение, он дважды иронически снижает восторги «мечтательницы нежной»: «бесподобный Грандисон, / Который нам наводит сон» (IX) и «Мораль на нас наводит сон» (XII). Тем не менее, автор обещает читателям «Любви пленительные сны», о которых напишет сам (XIII). В этом фрагменте мотив чтения книги пересекается с мотивом ее создания. Вообще многие мотивы, выполняющие служебную роль в мотивном поле сна, в других местах выступают как ведущие: «книга», «роман», «нега», «тоска», скука» и пр. Особенно стоит отметить значимый мотив забвенья:

В забвенье шепчет наизустьПисьмо для милого героя.

(VI, 55)

Позже он свяжет героиню с творческими снами автора, с его «забвеньем жизни в бурях света».

Еще одно мотивное поле – из середины шестой главы. Преддуэльное поведение Ленского и Онегина целиком выстроено на эффектных контрастах бессонницы, сна и пробуждения:

На модном слове идеалТихонько Ленский задремал;Но только сонным обаяньемОн позабылся, уж соседВ безмолвный входит кабинетИ будит Ленского воззваньем:«Пора вставать: седьмой уж час.Онегин, верно, ждет уж нас».

(XXIV)

Но ошибался он: ЕвгенийСпал в это время мертвым сном.Уже редеют ночи тениИ встречен Веспер петухом;Онегин спит себе глубоко.Уж солнце катится высокоИ перелетная мятельБлестит и вьется; но постельЕще Евгений не покинул,Еще над ним летает сон.Вот наконец проснулся он.

(VI, 126–127)

Этот фрагмент, казалось бы, имеет только повествовательную функцию, заодно дополняя характеристики персонажей. Иронический штрих в сторону Ленского, задремавшего на слове идеал – а «дремота» в романе чаще всего с отрицательным оттенком, – тут же меняется на сочувствие взволнованному и простодушному герою, которому не дал заснуть суетливый выскочка Зарецкий. Легко осудить Онегина, бессознательно желающего уклониться от дуэли, но в результате хорошо выспавшегося перед ней. Однако чувствуется и более глубокий смысл. О том, что Ленский когда бы то ни было спал, в тексте не упоминается (есть лишь косвенное наведение, да и то в переносном смысле: «Гимена хлопоты, печали, / Зевоты хладная чреда / Ему не снились никогда» – 4, L). Зато много раз пишется, как спит Онегин, и, можно сказать, «никогда не спит» Татьяна, за исключением ее «чудного сна». Ленский, едва забывшись «сонным обаяньем», пробуждается к сну, которым он будет спать вечно, и его смертный сон видят в своих снах Онегин и Татьяна. Он призван к смерти, его смерть рассыпана по роману во всех вариантах, его «пробуждение» от жизненного сна к сну высшему наводит на неявное присутствие кальдероновского интертекста, мелькнувшего в первой главе («Как в лес зеленый из тюрьмы / Перенесен колодник сонный» – 1, XLVII). В этом ракурсе пошлый педант Зарецкий получает очертания помощника и проводника Ленского в иной мир: ведь у дуэлянтов «речные» фамилии, а этот Зарецкий. Ленский, как бы предчувствуя судьбу, утешает себя тем, что «бдения и сна / Приходит час определенный» (6, XXI), а Онегин «спит себе глубоко», потому что его час еще не пробил, спит «мертвым сном» и остается жив. «Сонное обаянье» Ленского грубо расколото ритмом «воззвания» Зарецкого: «"Пора вставать: седьмой уж час. / Онегин верно ждет уж нас"», а сон Онегина медлительно растянут на целую строфу, где стихи «И перелетная мятель / Блестит и вьется» изящно замыкаются с эмблематическим клише «Еще над ним летает сон» (курсив наш. – Ю. Ч.).

В седьмой главе при появлении Лариных в московском доме тетки Татьяны мотив сна проносится мимолетно, но содержательно:

«– Надолго ль? – Милая! Кузина!Садись – как это мудрено!Ей-богу, сцена из романа…»– А это дочь моя Татьяна. —«Ах, Таня! подойди ко мне —Как будто брежу я во сне…»

(VI, 156)

Стечение «романа» и «сна» в этом отрывке – всего лишь ниточка из пучка мотива, но это такая ниточка, которая тянется через весь текст, вплетаясь в конце восьмой главы в его генеральную метафору Жизнь-Роман. Вот примеры метонимиически обыгранного мотива, где сближаются роман (книга) и сон:

И не заботился о том,Какой у дочки тайный томДремал до утра под подушкой.

(VI, 44)

Или еще:

Мартын Задека стал потомЛюбимец Тани… Он отрадыВо всех печалях ей даритИ безотлучно с нею спит.

(VI, 107)

Добавим к этому «толки про роман туманный» (8, XXV) в салоне Татьяны-княгини, потому что эпитет «туманный» принадлежит к коннотации мотива.

Характерно и оригинально выглядит одно из полей мотива в восьмой главе, в котором автор рассыпает калейдоскоп значений сна:

Он оставляет раут тесный,Домой задумчив едет он;Мечтой то грустной, то прелестнойЕго встревожен поздний сон.Проснулся он; ему приносятПисьмо: князь N покорно проситЕго на вечер. «Боже! к ней!..О буду, буду!» и скорейМарает он ответ учтивый.Что с ним? в каком он странном сне!

(VI, 174)

При нарочитом сближении двух одинаковых слов на расстоянии шести стихов автор разводит их значения почти что до омонимии. «Поздний сон» – это Schlaf, это из ритмов общей жизни. «Странный сон» – Traum, не сновидение, а сноподобное состояние, когда, по словам М. О. Гершензона, «посторонний толчок погружает душу в забвенье, и она начинает жить сама в себе». [227] Здесь показано, как Онегин просыпается из обычного сна в сон любви и воображения. Это подготовлено синонимикой мотива, задумчивостью и мечтой, а более всего стихом из предыдущей строфы «Та девочка, иль это сон?..» (8, XX), когда Онегин впадает в транс от неожиданной встречи с новой Татьяной. Теперь уже тройное сочетание сон – сон – сне выкладывает впечатляющую мозаику из различных значений мотива. Кажется даже, что Евгений вступает в вещий сон Татьяны.

227

Гершензон М. О. Явь и сон // Мудрость Пушкина. Томск, 1997. С. 228.

Мозаика расходящихся значений – важнейшая черта онегинской стилистики. В мотиве сна как бы изначально предполагается смысловой континуум, в котором интерпретируются и растворяются составляющие. Да и вообще установка на сквозное движение смысла вполне естественна. Однако в «Евгении Онегине» явственно просматривается иной, противонаправленный процесс, суть которого состоит в локальном удерживании смыслов отдельных мест и в их постоянном стилистическом расподоблении. Не сплав, а мозаика, калейдоскоп значений. Такое описание поэтики снов романа подтверждается сходными явлениями на других порядках, например, в области характеристики персонажей. Комментируя жест Онегина на именинах Татьяны, когда «Он молча поклонился ей; / Но как-то взор его очей / Был чудно нежен. Оттого ли, / Что он и вправду тронут был, / Иль он, кокетствуя, шалил» (5, XXXIV), чаще всего говорят о неискренности и донжуанстве героя, исходя, впрочем, из общих отрицательных презумпций. К тому же в первой главе есть момент, казалось бы, готовый подтвердить это мнение: «Как взор его был быстр и нежен, / Стыдлив и дерзок, а порой / Блистал послушною слезой!» (1, VII). Но связки не получается, потому что Пушкин не выстраивает характеры персонажей, и черты, упомянутые в одном месте, не подтверждаются при их появлении в другом. То же можно сказать по поводу отдельных перекликающихся реплик различных персонажей, которым можно приписать смысл. В конце своей проповеди Онегин говорит: «Так видно небом суждено» (4, XVI), а главою раньше няня отвечает на вопрос Татьяны: «– Так, видно, Бог велел» (3, XVIII), но почему-то никто не приписывает герою народного фатализма, выраженного перифрастически, и не замечает единоначатия. Наконец, всегда обсуждают реплику Татьяны «Я вас люблю…», не вспоминая, что в своем монологе Онегин уже говорит ей «Я вас люблю…» и что содержание и построение высказываний совершенно одинаковы: абсолютный смысл признания делается модальным в первом случае и антитетическим – во втором. Правда, здесь из двух отказов, взятых вместе, кое-что следует: брак соединяет, а любовь – нет. Однако это спорно, и поэтому правила фиксированных смыслов, укороченных ассоциаций и «стилистических вилок» в отношении «Евгения Онегина» сохраняются, хотя взаимоисключающие силы архитектоники способны потребовать иных решений.

Вернемся к снам романа. Трудно говорить об упорядоченности сна вообще, потому что его иногда даже отрицают как феномен. [228] Тем не менее, сны «Евгения Онегина» внутри поэтического устройства романа становятся его компонентом и поэтому в достаточной степени обозримы. Мотивные поля сна, встречаясь в каждой главе, распределяются в подобии ритма. Так, в третьей главе мотивное поле VIII–XIII строф уравновешено ближе к её концу письмом Татьяны, где его средняя часть, в которой героиня переходит с Онегиным на «ты», выстроена на различных значениях сна, предваряя тем самым восьмую главу. В шестой главе начальные строфы, содержащие описание ночлега именинных гостей, которые затем навсегда исчезают из повествования (кое-кто еще раз упоминается в седьмой главе), перекликаются с последними строфами, где рассеяны сны автора. В седьмой главе мотив опять возникает в начале, но потом лишь слегка аккомпанирует содержанию почти до конца. Впрочем, если согласиться с Т. М. Николаевой, что посещение Татьяной усадьбы Онегина окутано аурой сна и полуреально, [229] то эпизод в этой главе окажется доминантой мотива.

228

См.: Малкольм Н. Состояние сна. М., 1993.

229

Николаева Т. М. Указ. соч. С. 270.

Из других доминирующих мест выделяются четыре. Они схватывают все пространство мотива сна и, кроме того, поддерживают и в значительной мере определяют композицию романа в целом. Это день Онегина (первая глава), сон Татьяны (пятая глава), вся восьмая глава и концовка «Отрывков из путешествия Онегина» («Тихо спит Одесса» и далее). «День Онегина», будучи опоясан пробуждением и сном, концентрируя в качестве синекдохи восемь лет молодости героя, смешивая вымышленных и реальных лиц, взаимозаменяя Онегина и автора в театре и на балу, предстает праздничной феерией «веселых снов» (4, XLV). «Сон Татьяны» собирает в себе универсальное начало, которое распространяется на весь роман. Описание одесской ночи предельно кратко и безмерно содержательно, так как выдвинуто на самый край текста.

О восьмой главе надо говорить отдельно. Для ее обоснования как поэтического сновидения нужна специальная работа, и поэтому здесь останутся лишь краткие предпосылки. Мотив сна, преимущественно в виде Traum, наслаивается почти на все происходящее в главе. Ее текст взят в кольцо творческой рефлексии автора. Внутри главы автор сливает свой лирический голос с персонажами, особенно с Онегиным (отмечено А. Ахматовой). Смешение Музы и Татьяны написано по модели сна. Восхождение Онегина по крутой лестнице любви напоминает сцепление снов или их вложение друг в друга (это особенно видно в строфах XX–XXI и XXXVI–XXXVII). Татьяна вовлекается в сны Онегина так же, как раньше он в ее сновидения. Если еще согласиться с К. Эмерсон, что последнее свидание героев происходит в воображении Онегина, [230] то вся восьмая глава превращается в сны автора. Эта комбинация снов, переслаивающих ее текст, их высокая валентность относительно других глав позволяет представить восьмую главу как перевернутое отображение сна Татьяны.

230

Эмерсон К. Указ. соч. С. 38.