Пушкинский дом

Потрясеньице, бубновая дама, недальняя дорога, хлопоты… Все это так – кто откажется? Что было, что есть… что – будет?.. Карты бывают на редкость правдивы, потому что обо всем расскажут, лишь одного не обозначив с достаточной точностью – времени. Да, дорога, да, казенный дом и, конечно, дама. Но – когда?..

О будущем – я не могу. Тем более что, орудуя опытом, в будущем все развивается с какой-то химической неизбежностью. Реакция Н₂О + NaCl = соленая водичка. Слезы.

Будто так: раннее утро, молодая жена, мы строим дом… Лесом пахнет стружка, да и сам лес неподалеку. Нам хватает любви не представлять труда… Мы, для начала, роем яму, котлован. Фундамент, первый венец… Жена склоняет голову мне на плечо, шепчет. У нас будет сын… Рубашка липнет к спине, все шустрее машу топором: будущее – сын, дом. Главы, части, флигельки. Оконные проемы, дверные. Герой вошел, забыл выйти, кто-то лезет в окно. Но, ах, я устаю, все устает… Устает топор, устает бревно, устает жена, ребенок устает во чреве. Уже лень родиться – устает само время.

Размахнулись мы с этой жизнью – длинная… Пожадничали. Не стали строить времяночку – сразу дом, домину. Надоело, едва гвоздь за день заколотишь – конца не видно. День стал короче, ночь длиннее, а все – вставать неохота. Жена – незнакомая, с вечным пузом, – зарябела, как осень. Осень и есть: пошли дожди, скорее крышу надо.

А может, и так, без крыши? Чтобы стоял среди щепок, сквозя окнами во все стороны света: южный сквознячок, восточный лес, западный сосед, северный проселок?..

Скажут, как жить в таком доме?

Я отвечу:

– А в Пушкинском доме и не живут. Вот один попробовал, три дня всего, – что вышло? Нельзя жить в Пушкинском доме.

– Запутали вы нас вашими аллегориями, – скажет читатель.

Я отвечу:

– А вы не читайте.

Так. Читатель вправе меня спросить, я вправе ему ответить.

Или, как сказал про меня поэт:

Напишу роман огромный,Многотомный Дом – роман.Назову его условно,Скажем, «Ложь» или «Обман»…

Мы обещали, мы надеялись – свет в конце… Но – у нас предчувствие… Мы не сможем теперь дописать до такого конца. Никакого конца, между нами, нет. Его писатель выдумал.

Мы спешим – впереди Варшава, на носу 1 сентября – срок сдачи, капли первой осени капают мне на стол и машинку – крыши-то нет. Впереди Варшава – творческая командировка по роману (нам важно изучить Россию в границах Пушкинского века). Нам, в таком случае, еще предстоит Финляндия и Аляска, прежде чем мы решимся выехать в Западную Европу или, скажем, в Японию; но это уже для следующего романа – Япония… Печальный опыт строительства склоняет нас к иной крайности: безнадежное стремление построек вверх, эту несчастную вертикаль, вызванную в нас малой площадью петербургского участка, хотим мы, в мечтах, претворить в горизонталь – для свободного и безвольного размещения в пространстве путешествия и гостиничной принадлежности бытию…

У нас далекоидущие планы: нам хочется понять страну в состоянии Империи.

А мы все еще – в Петербурге, переезжаем в Ленинград…

Торопливость, может, и порок, но что поделать, если жизнь и время имеют безнадежно разные скорости: либо ты вырываешься из времени, либо отстаешь от собственной жизни. Плоду надоело ожидание рождения к концу второго месяца, и если он появится к концу девятого, то от безнадежного безразличия к вопросу бытия и небытия. Не удалось стать вовремя рыбкой, попозже – птичкой, все пропущено – человек родился.

Дом мой с непокрытой головой – пуст. На полу желтеют листья, которые сбросил мне клен в пустое окно. Герои в нем не живут – мышам поживиться нечем. Герои жмутся у соседей, снимают угол.

В Пушкинском доме и не живут. Один попробовал…

Дежурный (Наследник – продолжение)

Итак, именно так обстояли у нас дела с Левой накануне ноябрьских праздников 196… года. Прожив для себя достаточно длинную жизнь, Лева был человеком мнительным. То есть он преждевременно взволновывался предстоящим и встречал его почти равнодушно, когда оно наступало. Так он жил по соседству с бедою, всегда переживая ее рядом с непосредственной болью. Он «так и знал», когда что-нибудь с ним наконец случалось, а потому бывало еще обидней, что судьба тупо не меняла своего русла, легко смывая преграду его предвидений и предчувствий…

Эту осень Лева переживал особенно остро. Слишком мерно струилась та самая «божественная нить», слишком долго ничего не происходило, чтобы все это «ничего» не скопилось и не означило хоть «что-нибудь». Лева ощущал над собою некое неявное сгущение, какой-то замысел сил… Неизвестно, откуда и что ему грозило, но Оно подкрадывалось к нему, неопределенное и неоправданное, оттого все страхи Левины казались и ему самому неумными и неуместными, делиться, без боязни быть непонятым, было не с кем, до тех пор пока они не оправдались бы – все смыкалось вокруг Левы. Ждать удара было по-прежнему неоткуда, и он объяснил себе свои предчувствия так, что слишком давно ничего не писал «своего», уже без малого год, даже больше года… Проходила осень, на которую он еще весною с такой надеждой все отложил, золотая осень, которую он, по примеру Александра Сергеевича, предпочитал для вдохновения, вот и октябрь прошел – ничего. И если он не сядет наконец, то и будет совсем плохо – так объяснял Лева тягость своих предчувствий. Если он не сегодня завтра не одолеет себя, то и впрямь, то и что-нибудь внешнее случится… заключал Лева, изучив свою судьбу.

И случилось. Было это скорее насмешкой, чем ударом этой судьбы. На каждые праздники кого-нибудь из наиболее невезучих сотрудников оставляли дежурить в институте… В этот раз такая честь выпала Леве. Выбор пал на него по многим причинам, самой веской из которых, хотя и не названной, была та, что Леве на этот раз необычайно трудно было отказаться. Как молодой, неженатый (разведенный), не несущий никаких особенных общественных нагрузок, хотя и беспартийный, сотрудник, у которого, кстати, вскоре после праздников назначена была защита, отказаться он не мог.

«Вы, конечно, можете на часок-другой отлучиться днем, – ласково, по-отцовски говорил заместитель директора по административно-хозяйственной части, он же секретарь парткома, говорил «идя навстречу»… – Часок-другой… Поесть там, то-другое… Предварительно договорившись с вахтером. Ночью – ни-ни!» Все та же Левина «репутация» не давала ему возможности возразить. Его отказ мог бы быть истолкован антиобщественно, что и подчеркнул взглядом, одним лишь взглядом, замдиректора. Взгляд у него был особый: приходилось думать, вставной ли у него глаз, но, присмотревшись, оказывалось, что не вставной.

Отказаться Леве было невыгодно.

«Ну что ж…» – думал Лева. Он убедил себя, что так даже к лучшему (что ему, впрочем, оставалось?), что с Фаиной он так и так снова в разводе и потому никаких планов веселья на праздники у него не было, что наконец-то он сможет сесть за дело, а где же еще в праздничной суете ему удастся поработать, как не здесь?.. Решительно, иметь возможность проработать три дня в полном уединении – есть божье благословение!

Тем не менее первый же свой, предпраздничный еще, вечер в институте Лева провел в совершенной и все возрастающей тоске. Ему показалось, что это его праздничное невезение вовсе еще не отвело от него руки судьбы…