Пушкинский дом

– Ты трус! в этом все дело! Вот слабо ведь согласиться, что не делом во всю жизнь занят, что пристроен по стопам отца, что дедушку вы вдвоем подъедаете, что – есть же у тебя талант! – своего уже давно не пишешь, – я жду – не пишешь! знаю! Ты не можешь восстать, ты стал таким же рабом, как я, только образцовым, рабом-позитивистом, уж ты работаешь на хозяина не за страх, а на месте совести! Я-то всегда был рабом, я родился рабом и вижу. А ты еще привыкаешь, тебе в новинку, радуешься: получается… – вот трусость законную ненавижу! Сам трус, знаю. Ведь в тюрьму лучше сесть, чем то, что мы делаем, делать, а! Ну, слабо, давай! Я же прав, а? А-а-а…

Как это случилось? – тут неуловимый переход. Ах, самые сильные чувства пробуждаются в нас, когда нам говорят в лицо то, что мы сами-то прекрасно знаем. Да и Леву провоцировать – за такую работу гроша платить не надо. Как это, однако, переросло? – не заметил, не уследил, простите. Скучно было. Отвернулся в окно – там нагнеталась, тихо набухала погода. Бенуа еще на закате какую-то ленточку оставил: красивый город! – стесненный вздох…

И тут на тебе! – Лева рванул дверцы шкафов и стал швырять вниз пухлые и пыльные папки; Митишатьев радостно принимал и швырял их в воздух; залежавшиеся диссертации разлетались по залу по листикам, вольными птицами. И стекло хрустело под ногами.

– Слабо, говоришь? слабо! – восклицал Лева, подтаскивая стремянку, чтобы дотянуться до средних полок. – А вот на тебе, не слабо! Вот тебе «Некоторые вопросы», а вот тебе «Связь башкирской и албанской литератур»! Вот тебе, вот тебе!..

К счастью, стремяночка зашаталась. Лева так стоял на одной ноге, в невесомости, вращал руками… Митишатьев прыгал по листам диссертаций, надоело ему швырять их в воздух – пыли-то! – чихнул, новую игрушку обнаружил: прыгал теперь Митишатьев с посмертной маской Пушкина в руке.

Она была мала.

– Не лезет… – удивлялся Митишатьев. – Смотри ты – не лезет! Акцелерация! – кричал он. – Акцелерация!

И тут Лева спрыгнул на него, как ястреб.

– Отдай, сволочь! – закричал он. – Хам! Быдло! Положьу-ука!

– Ты что? – отпрыгивал задом Митишатьев. – Ты что?

Как зайчик. С посмертной маской Пушкина в руке.

Опять небольшая схватка. Лева отбирает, Митишатьев не отдает. Не потому не отдает Митишатьев, что не хочет отдать или уступить натиску, а просто так, не понял, опешил – и не отдает. Поборолись чуть – Митишатьев оступился. Лева подзадел – махнул рукой Митишатьев…

Стояли они теперь молча над битыми белыми черепками.

Казалось, и Митишатьев что-то понял. Безумно и бледно горело длинное Левино лицо.

– Ну, все.

Он не видел Митишатьева. То, что перед ним, – было зло, геометрический его объем.

Испугаться – можно было. Митишатьев испугался.

Чернильницу Григоровича незаметно опустил в карман и там держал наготове. Лева совершенно не заметил этой его уловки. Он был безумен – это то слово. Широко расставились его глаза и плыли по бокам лица, как две холодные рыбы. Щетина проросла на его посмертной маске. Волос вдруг стало много – спутанные кудри. Шея стала худой, свободно торчала из воротничка. Был он совершенно спокоен. Руки его так висели, ни к чему.

– ЕГО я тебе не прощу, – ровно сказал Лева.

– Дуэль? – опасно хихикнул Митишатьев. Он испугался Левы.

– Дуэль, – согласился Лева.

– На пушкинских пистолетах?

– На любых. – Лева все бледнел.

– Мне льстит дуэль с тобою, – усмехнулся Митишатьев. – Ты меня возвышаешь до своего класса.

– Мы из одного класса, – сказал Лева без выражения. – Из пятого «а» или из седьмого «б», точно не помню.

– Ха-ха! – сказал Митишатьев. – Браво! Какой юмор накануне дуэли! Удивительное самообладание.

– Покончим с этим делом скорее, – брезгливо поморщился Лева.

Митишатьев взглянул на него с удивлением.

– Не может быть… – сказал он потрясенно. – Ты это всерьез?..

– Вполне. – Лева стоял все на том же месте, губы его с трудом произвели это «вп» – он чуть качнулся. Митишатьев усмехнулся и потупил взор.

– Хорошо, князь. Но ты должен помнить, что дуэль подразумевает равного соперника. Дуэль со мной тебя обесчестит.

– Дуэль подразумевает только одно, – ровно пробубнил Лева, так же не видя перед собой этими своими широкими рыбами. – Она подразумевает полную невозможность нахождения каких-либо двух людей на одной земле.

– Слава богу! дожили, – обрадовался Митишатьев. – Но это, князь, не дуэль, это как раз то, о чем я тебе давеча изволил докладывать, а именно, что мы живем друг на друге. У нас не может быть дуэли. Мы можем лишь убить друг друга.

– Мне безразлична классификация, – твердо сказал Лева. – Главное, что одного из нас не станет.

– Однако логику ты не утратил. Даже… я бы сказал, приобрел… Хорошо. Идет. – И Митишатьев направился в уголок смерти Пушкина и вернулся с пистолетами. – Вот что я отметил, любопытно, что когда ты тем или иным способом, когда писал или вот, как сегодня, оказываешься в своем, совсем своем мире, которого, кстати сказать, нигде, кроме как в тебе, не наблюдается, то ты становишься как раз тот, тот самый… Я сегодня целый день к тебе приглядывался: дурак, думал, или не дурак, все-таки дурак! За что только тебя твоя Фаина так любит! – никак не мог понять…

От слова «Фаина» Лева пошатнулся.

– Слушай, на тебе лица нет! – воскликнул Митишатьев.

Лева провел по лицу, проверил.

– Есть. Дай пистолет.

Митишатьев все удивленнее взглядывал на Леву, лицо его странно светлело. «Однозначен… – непонятно пробормотал себе в ответ. – Однозначен!»

– Слушай, Лева, прости меня! – сказал он искренне.

– Дай пистолет.

– Да ну тебя! – Митишатьев передернулся, изъязвился. – На. Держи дуру.

Он, однако, успел выбрать себе поновее и с усмешкой подал ему ржавый, двуствольный.

– А как стреляться? Барьер? Сходиться? Ты знаешь, что это, как?

– По жребию, – сказал Лева. – Кстати, надо тебе объяснить насчет классов. Я понял. – Он говорил с медленным прозрачным усилием. – Разные классы – это отсутствие отношений между ними. В том смысле, в котором мы сейчас все в отношениях. Сейчас всё – отношения. Допустить отношения с другим классом – недопустимо. Если они допущены, то мы уже равны, мы одного класса. Дуэль – это отказ от отношений, это прекращение самой их возможности. Поэтому мы равны, и дуэль у нас может состояться по всем правилам. Это справедливо, и справедливость установлена. Все.

– Ты прекрасен, – сказал Митишатьев. – Я сдаюсь.

– Нет. – Лева был тверд.

– Я был уверен, князь, что вы не примете моих извинений. Я думаю, вам стоит отойти и прислониться к тому шкафу, чтобы вы не упали в случае легкого ранения. Я же отойду к тому.

Лева протащил свое достоинство к шкафу с усилиями командора.

– Ну-с, орел или решка?

– Орел, – сказал Лева.

– Рубль, юбилейный! – усмехнулся Митишатьев. – Итак, бросаю. – Тускло звякнув, но сверкнув по всем правилам, рубль был ловко пойман тем же Митишатьевым. Разжимал он кулак с той значительной медлительностью, как игрок приоткрывает прикупленную карту при игре в «очко», – те же пригородные ужимки. – Однако решка! Веришь?