Пушкинский дом

Так они продвигались.

– Видишь ту маску? – прыгал Лева. – Хорошенькая… Мадам! – он галантно шаркал. – Какое прелестное домино! Домино… – Леве вдруг стало так смешно – все засверкало в слезах, в длинных острых усиках света… – Домино! ведь как все переигралось! Тогда бы не поняли, что значит это слово сейчас, а сейчас уже никогда не поймут, что оно значило раньше! Представляешь, она решила, что я предлагаю ей сыграть в домино! Ахматова, играющая в домино… – И Лева согнулся пополам от хохота.

Так они продвигались, придерживая эфесы своих шпаг, быстрым шагом сквозь толпу – их остановил спор… Лева ужасно разгорячился.

– Да нет же, я тебе говорю! Ты не на того льва думаешь!.. – Они как раз стояли подле адмиралтейских львов, играющих шарами. – Ни в коем случае не сидел Евгений на этом льве! «На звере мраморном!..» Пушкин всегда точен в таких вещах… Ну какой же это мраморный? когда он был мраморным? это же литье! Вот, смотри, позеленел совсем… Ну какой черный мрамор… – Лева махал рукой и приходил в отчаяние. – Ну как же может быть – поэтическая вольность!.. Не может быть.

И вдруг, в доказательство, с ловкостью необыкновенной уже сидел Лева верхом на льве и стучался в него…

– Слышишь, гулкий! какой же мрамор! да я тебе тех, сейчас пойдем, покажу… те совсем другие звери. Ну вот же, смотри! – Лева скоблил зверя монеткой, чтобы до металла… – Да не дергай ты меня за ногу! ну, пусти, пусти же! – И он лягнул.

– Ай! что же это? – удивился Лева и, сообразив, расхохотался от души: – Смотрите! он в костюме милиционера! Ах-ха-ха-ха-ха! А маска где? ну да, в фуражке можно и без маски… Да пустите же! я ведь не на том льве сижу!..

Дуэль

Стрелялись мы.

………………………………………

Это было на рассвете. Я стоял на назначенном месте с моими тремя секундантами. С неизъяснимым нетерпением ожидал я моего противника. Весеннее солнце взошло, и жар уже наспевал. Я увидел его издали. Он шел пешком, с мундиром на сабле, сопровождаемый одним секундантом. Мы пошли к нему навстречу. Он приближался, держа фуражку, наполненную черешнями. Секунданты отмерили нам двенадцать шагов.

………………………………………

– Бросьте жеребий, доктор! – сказал капитан.

Доктор вынул из кармана серебряную монету и поднял ее кверху.

– Решетка! – закричал Грушницкий поспешно, как человек, которого вдруг разбудил дружеский толчок.

– Орел! – сказал я.

Монета взвилась и упала звеня; все бросились к ней.

– Вы счастливы, – сказал я Грушницкому, – вам стрелять первому! Но помните, что если вы меня не убьете, то я не промахнусь! – даю вам честное слово.

………………………………………

– Я буду драться серьезно, – повторил Павел Петрович и отправился на свое место. Базаров, с своей стороны, отсчитал десять шагов от барьера и остановился.

– Вы готовы? – спросил Павел Петрович.

– Совершенно.

– Можем сходиться.

Базаров тихонько двинулся вперед, и Павел Петрович пошел на него, заложив левую руку в карман и постепенно поднимая дуло пистолета… «Он мне прямо в нос целит, – подумал Базаров, – и как щурится старательно, разбойник! Однако это неприятное ощущение. Стану смотреть на цепочку его часов…» Что-то резко зыкнуло около самою уха Базарова, и в то же мгновение раздался выстрел.

………………………………………

Кириллов тотчас же заявил, что дуэль, если противники не удовлетворены, продолжается.

– Я заявляю. – прохрипел Гаганов (у него пересохло горло)… – что этот человек (он ткнул опять в сторону Ставрогина) выстрелил нарочно в воздух… умышленно… Это опять обида! Он хочет сделать дуэль невозможною!

– Я имею право стрелять как хочу, лишь бы происходило по правилам, – твердо заявил Николай Всеволодович.

– Нет, не имеет! Растолкуйте ему, растолкуйте! – кричал Гаганов.

Оказалось, что из всех присутствовавших ни один не был на дуэли ни разу в жизни и никто не знал точно, как нужно становиться и что должны говорить и делать секунданты…

– Господа, кто помнит, как описано у Лермонтова? – спросил фон Корен смеясь. – У Тургенева также Базаров стрелялся с кем-то там…

………………………………………

– Плевать я на тебя хочу, – спокойно сказал Передонов.

– Не проплюнешь! – кричала Варвара.

– А вот и проплюну, – сказал Передонов.

– Свинья! – сказала Варвара довольно спокойно, словно плевок освежил ее… – Право, свинья. Прямо в морду попал…

– Не ори, – сказал Передонов, – гости.

………………………………………

…Едва дыша, они ворвались в свое учреждение. Они в него вбежали, влетели, ввалились, упали – рухнули. Все тело представляло собою один сплошной пульс. Но страх все еще нагонял… Лева внезапно нащупал ключи (они были в кармане! – он не сумел даже удивиться). Пополз запирать. Именно пополз – и потому, что ноги были как две воздушные колонны, вроде аэростатов, и не держали тела, и потому, что боялся показаться в застекленную часть двери. И вот так, движениями, преподанными ему кинематографом, подкрался он к двери, как партизан, закладывающий мину под поезд, и – сидя на корточках и боясь высунуться за край, за границу дерева и стекла, – стал, в позе столь неудобной, подкрадываться ключом к замочной скважине. Так неопытные воры взламывают, как он запирал. Он боялся лязгнуть, каждый звучок раздавался в мире небесным грохотом. Ключ то не лез, то проваливался, то влезал, а назад – никак: Лева не помнил ключа… Скучно описывать, как долго он не справлялся с задачей, отчаивался и умирал. Наконец настойчивость его увенчалась, и он отполз, радостно и поспешно.

Укрытый теперь внутренней темнотой помещения, за двойными дверьми, он рискнул немножко высунуться и выглянуть в стекло…

Там никого не было.

«Уф! – сказал он и вытер тыльной стороной руки лоб, как в кино. – Кажется, пронесло».

«Пронесло?..» – хихикнул наглый голос, и только тогда Лева вспомнил про Митишатьева.

В глубине вспыхнул огонек папироски.

Митишатьев курил, сидя на столе вахтера.

И тут наконец странное спокойствие овладело Левой. Он сидел на полу, привалившись к косяку, так полно и отрешенно вытянувшись. Безопасное его тело испытывало счастье отсутствия. Пот просыхал, натягивался лоб, впадали щеки – сосудистое торжество. Раскаленное безумным бегом тело сжималось, остывая, – прохлада ветерка…

«Чего же я так боялся?! – удивлялся Лева с трезвой простотою. – Почему так бежал?.. От милиционера?.. Но ведь это именно нелепо – бежать от милиционера? Он же как раз ничего и не сделает! Не убьет. Не имеет права убить. Про него-то больше, чем про кого бы то ни было, известно, что он сделает и чего не сделает. Он не убьет. А что еще страшного? – Он вспомнил розовое, как земляничное мыло, детское, под деревенский пушок, лицо; синий розовощекий топот мундира – все-таки страшно. Но вовсе не потому. Страшно, что такое ребячье, мамкино лицо, это физическое неудобство солдатского тела, от сапог до воротничка, что убегающего – догнать, как в какие-нибудь горелки-жмурки, не подлежит обсуждению.