Путь Базилио

Рядом лежали — чтобы не сказать валялись — две молодые кобылки. Было видно, что они хороших кровей, из хороших семей, пока ещё стройненькие, неразъевшиеся — но бока уже предательски лоснились. Одна — золотистая черногривка — игриво раскинулась, демонстрируя всем интересующимся идеальное вымя с чуть заострёнными сосками.

Драпеза похотливо облизнулась. Вымя было её фетишем, и никакая ревность не могла тут ничего изменить. Ей мучительно захотелось вкусить этих сосочков. Прихватить у основания, потянуть на себя, помучить и отпустить, облизать, согреть дыханием и тут же сдавить зубами до крови… ооох.

«Жизнь надо прожить так, чтобы всем было мучительно больно», — подумалось ей почему-то. Мысль показалась ей несправедливой. Драпеза считала себя ласковой и нежной, а вымя — это вымя, это отдельно. У всех свои маленькие слабости, у неё — вот такая. И что? Та же Гермиона, например, во время любви слегка попукивает. И, кажется, сама не замечает. Надо бы ей всё-таки сказать… Сердце болезненно сжалось. Где всё-таки Гермиона? И главное — с кем?

— Чего задумалась? Давай к нам, — позвала Папиллома.

Драпеза с трудом оторвалась от созерцания прелестей незнакомки и сделала пару шагов. Какая-то коза приблудная пихнула её в подреберье, но сразу же извинилась.

Пеппи устроилась на хорошем месте, в правом углу. Там был загончик, где лежала Пржевальская и какая-то незнакомая пони, блондинка в голубой балаклаве. Лежать рядом с ней почему-то не хотелось. Молли подбилась под бочок Пржевальской и расслабилась.

На сцене суетилась приглашённая на разогрев пинк-панкушка Нюка — молодая кобылка в огромных фиолетовых очках, с гривой, раскрашенной в радугу. Увы, корни волос предательски бурели, выдавая пошленькую натуральную масть. Она наигрывала на ксилофоне и контркультурненько блажила.

— Ах вы козее племя! [69] Чтоб вам — сучее вымя! [70] Но придет моё время, Прогремит моё имя!

— кидала она в зал, предусмотрительно устремив взгляд в потолок, чтобы никто из высокопородных гостий не принял ничего этого всерьёз, на свой счёт, и уж тем более — себе в ущерб.

— Прозвенит моё стремя И спадёт моё бремя, Я зажгу своё пламя, Подыму своё знамя, Оросит моё темя Светозарное семя…

69

Стихи в данной главе частично принадлежат поэтам Шишу Брянскому и Юдику Шерману, одна или две строки украдены у Владимира Владимировича Набокова. Автор позволил себе немного видоизменить их, дабы приблизить к описываемым в романе реалиям.

70

Чтоб вам - сучее вымя!– Гидраденит, или «сучье вымя» - острогнойное воспаление нескольких расположенных рядом потовых желез. Вызывается золотистым стафиллококом. Обычно локализуется в паху или в подмышках. Область поражения выглядит как багровый припухший гнойник. Считается заболеванием, характерным для хомосапых, но иногда встречается и у поняш, пренебрегающих личной гигиеной. См. также: Булимия Студницына, «Справочник дерматолога» - Понивилль, Изд-во Понвилльского ун-та, 245 г. о.Х.

— Стремя ей за это не дадут точно, — прокомментировала Молли.

— Пожалуй, — сказала незнакомая поняша таким тоном, будто Стременем жаловала она лично.

Из толпы послышался свист и топот копыт. Похоже, публика была того же мнения.

— Какая пошлятина, — вздохнула Папиллома. — Кстати, Молли, ты новый мой роман читала? Живенько ведь, правда?

Драпеза отвела глаза и сделала вид, что необычайно увлечена вялыми шевеленьями в зале.

Папиллома Пржевальская, моллина подруга юности, в последние годы стала знаменитой писательницей. Впрочем, сама Пеппи предпочитала неброское «популярная авторка», а недоброжелатели — «известная графоманка». Доля правды в этом была. Пеппины романчики были известны как эталон дурновкусия. Зато читали их не только в Эквестрии, но и по всей Стране Дураков и даже в Директории. Посвящены они были бесконечным похождениям некоей Жюстины Сэлфи-Сью, сиротки-нимфетки с ангельской внешностью. В раннем детстве её выкрали мутанты и держали где-то в Зоне, творя с ней всякие непотребства. С той поры она подросла и от мучителей бежала — но домой никак не могла вернуться: безжалостная Папиллома протащила свою героиню по всем известным доменам и нескольким выдуманным. И везде её подвергали насилию, физическому и моральному. Обычно Жюстине удавалось-таки разжалобить или заняшить мучителей, но в последний момент её снова похищали — ну или случалось что-нибудь ещё. Благо, Сэлфи-Сью в романах не старела, не росла, и, главное, не теряла ни совершенной красы, ни беспредельной наивности. При этом Пржевальская отличалась невероятной продуктивностью: романчики буквально сыпались из неё. Относительно недавно вышла сорок девятая книжку про Жюстину. На сей раз злые хемули продали бедняжку в Московию для утех полярных медведей. Книжечка была похабной даже по меркам Папилломы. Молли читала и перечитывала её со стыдом и отвращением, в особенности пятнадцатую главу. Но, конечно, признаваться в том, что она суёт нос в такую бяку, Драпеза не собиралась. И уж тем более — самой Пеппи.

— А как тебе та сцена с медведем, который любил молочко с кровью? — щебетала литераторша. — Помнишь, в пятнадцатой главе? Я, когда писала, как раз о тебе вспоминала…

Молли стало жарко под шкурой. Она отвернулась и снова вперилась в пространство. И увидела в зале Гермиону.

Фру-Фру была одна. Совсем одна. Это Драпеза поняла сразу же, с первого взгляда. А по тому, как она крутила головой и тянула шею, было ясно: она пришла сюда затем, чтобы кого-то найти. И эта кто-то была, увы-увы, вовсе даже не Молли Драпеза.

Сначала Молли Гвин показалось, что она приняла удар достойно. Отвернувшись, она с переспросила у Папилломы, о чём будет следующая книжка. Та с некоторым удивлением напомнила подруге, что как раз об этом она говорила последние пару минут. Молли извинилась, сослалась на шум и рассеянность, и демонстративно повернула ухо к Прежвальской.

— Пятидесятый роман — юбилейный, я хочу удивить читателей, — возбуждённо рассказывала Пеппи, слегка подхрипывая и глотая слюну. — Представь, Жюстина всё-таки возвращается в Эквестрию! Добирается до Понивилля! И уже здесь, в Понивилле, её похищают…

Гермиона последний раз обвела вглядом зал, повернулась и нырнула в толпу, направляясь к бару.

В этот самый момент Молли, наконец, прочувствовала — всем телом, всем сердцем, всем сознанием — что Гермиона её бросила. Даже не бросила, это всё-таки какое-то решение, какое-то действие, какое-то переживание. Просто забыла. Если вообще когда-нибудь помнила.

О да, о да, Гермиона никогда не любила Молли Гвин. Не было того вечера в Красном Зале, не было той ночи в её доме, не было этих сладких криков наутро, не было совместных выпасов, ночёвок в сене… Ничего не было. Во всяком случае, для Фру-Фру. Была тётя Молли, мамина подруга, с которой однажды случилось что-то вроде небольшого романчика. Так, без особых отношений. Это как донашивать за мамой попонку, которая маме разонравилась…

Пока Драпеза расковыривала свежую сердечную рану, обстановка в клубе переменилась. Нюша допела последнюю песню — фиговатую, как и все прочие — и ушла. На бис её не приглашали.

Два чернопёрых страуса-эму вынесли из-за кулис барабан на подставке и гроздь блестящих тарелок. Мартышки с лирами — блондинка и брюнетка — заняли свои места по краям сцены. И наконец, появилась вокалистка Львика.

Все как-то разом затихли.

Молли, упивающаяся собственным горем, сначала не поняла, что в этой девице этакого-такого: просто крупная пони светло-золотистой масти. И только когда та властно хлестнула себя хвостом по бёдрам, до Драпезы дошло, что хвост-то у неё не лошадиный, а как у крупного хищника: длинный, гибкий, с пушистой кисточкой на конце.

Львика демонстративно зевнула, показав очень белые клыки, и издала негромкий, но убедительный рык.

— Ребилдинг? — спросила Молли Гвин.

— Да, — подала голос поняша в голубой балаклаве.

— Что, в Директории теперь и с нами работают? — слегка удивилась Драпеза, невольно отвлекаясь от личной драмы.

Незнакомка промолчала.

— Ну хорошо, а зачем? — Молли захотелось прояснить ситуацию.

— Ради голоса, — снизошла до ответа голубая балаклава. — Остальное — так, аксессуары.

Львика рыкнула ещё раз, посильнее. Мартышка сжалась, как от удара, потом протянула длинные руки к лире. В воздухе повисло и затрепетало чистое трезвучие. Вступила вторая лира, появилась пупица с блокфлейтой. Образовалась какая-то смутная, обещающая мелодия.

— Весну! Весну давай! — закричали в зале.

— Мррррмр, — ответила Львика и поклонилась.

Мелодия стала чётче, эму подбросил вверх попку и ударил клювищем в барабан. Заныла блок-флейта — сладко, жалобно, слёзно-напевно.