Путь к славе, или Разговоры с Манном
Шрифт:
— Правда?
— Тебя это удивляет?
— Я и не наде… Я не думал, что ты знаешь, кто я такой, и даже смотрела мои выступления.
— Я тебя раньше видела, кто-то говорил мне, что ты смешно рассказываешь. К тому же я ведь молодая девушка в полном здравии. Мне нравится смотреть, как выступает красивый молодой человек.
Вот что я вам скажу: тут у меня язык словно онемел и замер во рту. Я напрочь оцепенел. Я стоял столбом, надеясь вопреки надежде, что Томазина не заметит, как она наркотически на меня действует.
— Я — Томазина. Томми.
— Джеки.
Пауза.
— Ну… — сказала она.
— Ну…
— Я так понимаю, ты меня куда-то приглашаешь.
Боже… Неужели это не сон? Неужели это все на самом деле происходит? Неужели, после всех моих мечтаний, бесплодных и пламенных,
И я прикинулся обаятельно-самоуверенной звездой:
— Да, но раз мы оба знаем, что я собираюсь пригласить тебя, то я просто решил подождать, когда ты скажешь «да».
— Но раз мы оба знаем, что я скажу «да», то я просто решила подождать, когда ты выберешь место, — парировала она, не помедлив ни секунды. Можно было подумать, мы с ней всю жизнь обменивались такими молниеносными репликами.
Я предложил:
— «Файв-Спот»?
— Я уже там, — откликнулась она.
Не важно, что раньше я никогда не бывал в «Файв-Спот». Все знали: если хочешь показать, что ты следишь за всеми новыми веяниями, не вылезай из «Файв-Спот». Это был джазовый клуб на Бауэри, где музыканты экспериментировали с «новым» джазом и «прогрессивным» джазом с тем же непрошибаемо серьезным видом, с каким, наверное, ученые парни в Лос-Аламос экспериментировали с атомом. А мне такая музыка никогда особенно не нравилась. Сырая, бесформенная — как будто кто-то сбрасывает вниз по лестнице барабан вместе с палками, потом трубу, а им вдогонку — кошку. Но в те годы все тащились от этого шума. Под эту музыку битники читали вслух стихи, а белые отщепенцы шатались по трущобам. Джаз был звуковой дорожкой той эпохи, и звуки эти были тогда особенно яростными, дикими, не подвластными никаким правилам. Монк [16] называл это «бип-боп». Потом это назвали «бибоп». Такую музыку играли Диззи, Сонни, Мингус и «През» [17] , и никто из нас ее не понимал, а раз мы в нее не врубались, значит, это было нечто этако-ое. Люди ходили в джаз-клубы точно так же, как прихожане ходят в церковь. Когда проповедь оканчивается, ты все еще не постигаешь Бога, зато чувствуешь, что немного приблизился к Нему.
16
Монк, Телониус, по кличке «Шар» (1919–1982) — джазовый пианист, играл в ночных клубах Гарлема.
17
Сонни (букв. «Сынок») — Теодор Уолтер Роллинс (р. 1929), выдающийся джазовый тенор-саксофонист. Мингус, Чарлз (р. 1922) — джазовый музыкант (басист), композитор, аранжировщик, руководитель оркестра; также пианист. «През» — джазовый музыкант (тенор-саксофонист) Лестер Янг (1909–1959). Прозвище «Президент», позднее сократившееся до «През», дала ему певица Билли Холидей.
Снаружи, на холоде, кучка людей дожидалась своей очереди, чтобы войти в «Спот». Двадцатка парню на входе — и мы с Томми спустя полчаса проникли внутрь. Мы заняли столик в дальней части зала, такого маленького, что дальняя часть была практически ближней. Мы сидели достаточно далеко от сцены, чтобы продолжать поддерживать беседу. Но недостаточно далеко от того джазового артиста (и не дай бог ошибиться и забыть назвать их артистами), игравшего на ксилофоне, который волком смотрел на нас из-за того, что мы не слушаем его, когда он старается нас просветить.
Черт с ним! Я ведь с Томми Монтгомери.
Мы немного выпили и покурили — какой же ты без этого любитель джаза, — и Томми в двух словах поведала мне краткую биографию мисс Монтгомери. Она была девчонкой из Филадельфии, даже моложе, чем я думал (в некоторых штатах я нарушил бы закон, если бы просто улыбнулся ей), но уже ветераншей. Первый раз она победила на конкурсе юных дарований в одиннадцать лет, с тринадцати выступала в клубах в Пенсильвании и Джерси, а в пятнадцать записала свои первые песни. Ей даже удалось
вплотную поработать с крестным отцом «соула» [18] . Это содружество просуществовало недолго, и то, что она сказала (или чего не сказала) об этом человеке, заставило меня подумать, что их связывала не только музыка.18
Имеется в виду музыкант и композитор Рей Чарлз (полн. имя Рей Чарлз Родинсон; 1930–2005).
Стоило мне представить, стоило мне только представить ее с ним — пускай он был звездой огромной величины, пускай в ту пору я не подозревал о ее существовании, — и я мгновенно возревновал. Тут я и понял, что если до сих пор еще не влюбился в Томми по уши, то вот-вот сделаю это.
Потом Томми принялась расспрашивать меня, и от некоторых вопросов мне пришлось увиливать. Зачем филадельфийской девчонке знать, что я рос в гарлемской грязи и нищете? К чему милой юной леди из хорошей семьи слышать о том, чем потчует себя мой отец, который ждет меня, валяясь на полу? Я не пытался лгать ей о том, кто я такой… что я такое. Я только кое-что пытался скрыть.
Томми сменила тему:
— Почему тебе хочется быть комиком?
Я пожал плечами:
— Наверно, потому же, почему тебе хочется быть певицей.
— Это не ответ.
— Я хочу, чтобы у меня была пристойная жизнь — а это единственный путь к ней, какой я знаю.
— Разве сейчас у тебя не пристойная жизнь?
— Не такая, какой мне хотелось бы.
— А какой тебе хотелось бы?
— Чтобы пожимали руку, чтобы похлопывали по спине. Чтобы все, что нужно, можно было получать тогда, когда нужно. Если станешь кем-то, то никто уже тебя не будет пихать. А если попробует, то ты его пихнешь. Пихнешь как следует.
Вдруг я заметил, что повысил голос и тон. Заметил, что громко разглагольствую, а Томми смотрит на меня широко раскрытыми глазами.
И — так же мягко, как я был резок, — Томми произнесла:
— В тебе много злости.
Я сразу смягчился:
— Во мне много злости потому, что ее в меня вбили.
— Смех сквозь… Как это любят говорить про комиков? Видимый миру смех сквозь невидимые миру слезы?
— Невидимые миру слезы сквозь слышимый всюду смех.
— Значит, поэтому ты хочешь быть комиком? Чтобы над тобой не смеялись? Чтобы свести счеты?
Басист закончил свое соло, длившееся добрых десять минут, и публика принялась хлопать и щелкать пальцами — не потому, что басист очень хорошо играл, а потому, что именно это полагается делать, когда джазовый артист заканчивает десятиминутное соло.
Я спросил Томми:
— А ты почему поешь?
— Потому что у меня есть внутри что-то такое, что я хочу дать послушать другим, — какая-то часть меня, которую стоит услышать.
— В тебе есть и такие части, на которые стоит посмотреть.
— Ты меня не слушаешь. — В голосе Томми послышалась легкая досада. Острить нужно к месту, а когда девушка вроде Томми — девушка, которая живет ради песни, — рассказывает о том, что значит для нее музыка, не время для шуток.
Первое свидание. Похоже, я превращаю его в единственное и последнее.
Томми:
— Мне хочется сказать что-то своей музыкой, мне хочется говорить с людьми. Это для меня важно. Если тебе нечего сказать, когда ты там, — она махнула рукой в сторону сцены, — какой тогда вообще смысл туда выходить?
— Ну, знаешь… А я просто рассказываю анекдоты. Я не проповедую Десять Заповедей.
— Почему заповеди? Это может быть что угодно.
— Да? Ну так мне угодно, чтобы это был мой билет в лучшую жизнь. Ни больше ни меньше.
Томми, недовольная моим ответом, устремила все свое внимание на квартет: сценические импровизации вдруг сделались для нее интереснее, чем все, что я мог сказать ей.
Я проводил Томми домой — к западу от Бауэри, через Вашингтон-сквер-парк, затем по Седьмой авеню. Расстояние от «Файв-Спот» до дома Томми помогло растопить образовавшийся между нами ледок. Я земли под собой не чуял. Выпивка, джаз, дым от чужих косяков, забитых еще в клубе, и Томми — все это смешалось в коктейль, который веселил и будоражил меня — и сделал почти непригодным для каких-либо других видов кайфа.