Путь к Софии
Шрифт:
Но какую власть может иметь рассудок, когда часы бегут один за другим, а дочь его, дитя его, единственное, что еще оставалось у него на этом свете, потерялась где-то на заснеженных глухих улочках в ночной темноте. Он видел, как она блуждает в метели во мраке. «Девочка моя! Миленькая!» — беззвучно шептал Леандр, расхаживая от окна к окну и снова порываясь бежать искать ее. Но его уговорили все, кто отправился на поиски, дожидаться их здесь. И потому он вынужден сидеть беспомощно дома. Ожидание казалось бесконечным. Не в силах устоять на одном месте и слушать упреки матери, он то направлялся к выходу, то снова подбегал к окну, пока наконец решил, что выйдет на улицу и будет ждать у входа в дом.
Он подошел к фонарю, над которым полоскался на ветру обмерзший флаг. Вьюга металась вокруг него, осыпала его снегом. Ее все нет! Все нет! Где она может быть?! Мрачные, одно ужаснее другого предположения мелькали в его голове. Нет, нет, отгонял он их.
Снег хлестал ему в лицо. Снежинки таяли на ресницах. А может, он плачет? Если бы он мог плакать, как его мать! Или же кричать, как она, обвинять, угрожать... Все его чувства словно замкнулись внутри. Им всецело владел только страх за Сесиль, который единственно придавал ему силы. Он не думал ни о злосчастном письме, с которого все началось, ни о причине поступка Неды. И была ли причина? Она полюбила другого. Честно, прямо сказала ему об этом. Не как Марго... И было ли это причиной? «Причина, вероятно, во мне», — шепнул ему тут какой-то голос. Не голос рассудка, нет. Хотя, если бы сейчас он был прежним, рассудительным Леге, то, возможно, тоже оправдал бы Неду и отыскал бы вину в самом себе. Но он уже не был прежним, да и какое значение мог бы иметь ответ — в ком причина всего, что случилось... Теперь он был только охваченный ужасом отец, который ждал. Нет ничего страшнее ожидания, но в ожидании была и надежда. И у него не оставалось ничего другого, как ждать.
Напротив их дома, у мечети, где сейчас был лазарет, остановилась повозка с ранеными. Оттуда доносились голоса. Двое пьяных турок прошли совсем близко, бросив на него насмешливо-удивленный взгляд, дохнули винным перегаром. Он не шелохнулся. А что, если ее повстречали такие же, как эти двое, или еще похуже... Снова в голове его замелькали всякие ужасы... Воспоминания прошлого года. Восстания... Изнасилованные дети... убитые дети, дети, насаженные на штыки, зарезанные, изрубленные топором... Какой разум может постичь такое? Страшная, дикая страна! Тогда он был потрясен до глубины души, возмущался, писал доклады... А теперь… Теперь... Но нет! Нет! Эти страшные слова невозможно произнести... Только не его Сесиль... его веселая девочка. Как она совсем недавно скакала на одной ножке, и смеялась, и не давала ему письмо! Лучше никогда не приходило бы это письмо! Никогда, никогда! «И никогда бы я не встречал ее... И никогда нога моя не ступала бы сюда... Боже мой, неужели Сесиль все еще не нашли? Неужели ее все еще нет!»
Он словно окаменел. Не чувствовал холода, хотя замерз. Снег покрыл его сплошь. Он не стряхивал его. Он только лихорадочно вслушивался в неясные звуки ночи. Там раздался чей-то голос... Проехали телеги... Фиу-у! — завывает вьюга. Какой-то крик… Неужели? Нет. Снова пьяные... В последнее время эти османы предались безудержному пьянству. Война оказалась сильнее их веры… А сейчас скачут лошади... Сюда! Фаэтон. Его фаэтон. Он инстинктивно сделал шаг, второй... Его! Он узнал его, узнал… Подъехал к фонарю... Они... Витторио... И еще кто-то, Марикюр... и между ними она! Она! Слава тебе, господи!.. Обезумев от радости, он кинулся к экипажу, поскользнулся, едва удержался на ногах.
— Сесиль! Детка... Сесиль!
Витторио отстранил его руку, оттолкнул его. Сошел. Марикюр почему-то медлил.
— Сесиль! — нетерпеливо крикнул Леге. — Что произошло? Что с тобой, детка?
— Погоди, погоди, мой несчастный друг, — подняв Сесиль на руки, сказал Позитано. — Она уже не ответит тебе...
Леге вырвал девочку у него из рук. Не верил. Сесиль была тяжелой, неподвижной. Он поглядел на ее безжизненное лицо, повернул к ним голову, снова перевел на нее взгляд... Вдруг, покачнувшись и застонав, он бросился к дому. Позитано и Марикюр едва успели его подхватить. У освещенного входа он остановился и снова вперил взгляд в лицо девочки — все в кровоподтеках и синяках, оно были обезображено. Он припал к нему, стал покрывать поцелуями, потом зарыдал в голос и чуть было не рухнул наземь, но друзья поддержали его.
— Скоты! Звери! — неистово, захлебываясь, кричал он. — Мое дитя... мое единственное... Несчастное... Несчастное дитя! Кто этот изверг?.. Этот... этот...
— Мы нашли ее в одном из бараков, где размещаются патрули. Блюстители порядка... — сказал с холодной ненавистью Позитано, но тут же разрыдался и он.
— О... О... права моя мать... Дикая... жестокая страна...
Глава 18
Как предписывала отправленная накануне диспозиция генерал-адъютанта Гурко, рано утром 13 декабря части Западного отряда начали рискованный, сулящий много всяких неожиданностей переход через Балканы. Главная колонна, в авангарде
которой был генерал Раух, должна была отправиться по расширенной саперами (насколько позволяли условия) тропе, той самой, по которой прошли Климент и Коста. В головном эшелоне этой колонны намеревался быть и начальник отряда со своим штабом. Другая, двигающаяся правее колонна, чуть поменьше, под командованием Вельяминова, должна была пройти по той же тропе к подножию Мургаша и спуститься затем в Софийскую котловину у села Жилява. Ее задачей было прикрывать с запада фланг ведомых Гурко войск, которые намеревались развернуться у Чурека и Потопа, и точно так же, не теряя времени, двигаться к Софии. Третьей колонне — Дандевиля — было приказано выйти из Этрополе и продвигаться к Бунову через вершину Баба. Ее задача была еще труднее, потому что войска должны были действовать на совершенно открытой местности. Но, с другой стороны, именно от быстроты передвижения этой колонны зависела возможность отрезать пути к отступлению армии Шакира.Части принца Ольденбургского и генерал-адъютанта графа Шувалова, которые действовали сейчас фронтально против неприятеля на Арабаконакском перевале, должны были «оставаться на занятых ими позициях, зорко следить за неприятелем и в случае его отхода незамедлительно перейти в наступление и преследовать его по пятам». Его высочество и старый, близкий императорской семье генерал-адъютант были недовольны возложенной на них задачей. Они и без того не любили Гурко и подозревали, что он их умышленно оставил на второстепенных участках, другими словами, считали, что он не доверяет им как военачальникам. Какая-то доля истины в этом была, но это относилось только к принцу, но не к графу Шувалову. В диспозиции общее командование их частями и тылом было возложено на прибывшего несколько дней назад из Плевена генерал-лейтенанта барона Криденера, командира девятого корпуса. Он был чином ниже Шувалова, и это вызывало у обоих генералов еще большее недовольство.
Что касается санитарных частей и дивизионных лазаретов, в диспозиции давались самые подробные указания. Лазарет благотворительного общества княгини Шаховской оставался в тылу, но летучие отряды Красного Креста распределялись между Вельяминовым и Дандевилем. Но, как часто бывает с отдельными деталями во всех диспозициях, в последний момент пришел приказ, отменявший предыдущее распоряжение; согласно этому приказу, врачи и сестры милосердия орханийского лазарета Красного Креста, где служил теперь Климент, вместо того чтобы выехать в Этрополе (где он встретил бы своего брата), были приданы авангарду главной колонны и направились в Чурек.
Утро было морозное и туманное. Шоссе, ведущее к перевалу, было сплошь загромождено войсками, и санитарные линейки, на которых ехал персонал Красного Креста, едва-едва двигались.
Климент находился в одной из последних линеек, на которых везли медикаменты. Кроме него, Бакулина и Григоревича, который не выносил тумана и все время ныл, на мешках с ватой и бинтами удобно устроилась, сохраняя по привычке кокетливую позу и кутаясь в меховую шубку, Ксения. В линейке ехала еще одна сестра — молчаливая, необщительная Нина Тимохина. Эта бледная белокурая девушка с глубоко запавшими глазами была далеко не так красива, как Ксения. Ее лицо сразу же напомнило Клименту слова его друга Аркадия: «Лед, братец, а может, и не совсем лед, но чувствуешь, что она словно за какой-то стеной, за которую невозможно проникнуть». Климент не мог бы сказать, что за несколько дней их знакомства он узнал о ней хоть немного больше, чем знал прежде. Но все же он сделал для себя одно открытие: молчаливая, необщительная Нина Тимохина с ранеными и больными преображалась. Однажды он даже слышал, как она поет. Но, зайдя к ней потом в палатку и попытавшись заговорить с нею, он увиден в ее глазах выражение, которое обеспокоило его, почувствовал, что снова оказался перед той самой стеной, о которой говорил Бакулин. И ему стало за нее больно. Он удивлялся ей и тревожился за нее. Как можно до такой степени любить, спрашивал он себя, думая о не знакомом ему Павле, ее женихе, оставшемся в засыпанной снегом могиле у Плевена. Ведь так и свалиться недолго. Постоянная угнетенность ослабляет сопротивление организма...
Но теперь, в пути, он не думал больше ни о ней, ни даже о Ксении, чье присутствие в линейке вначале приятно волновало его. Его наполняли совсем другие чувства. Он вглядывался через крохотное оконце в густой туман, из которого выплывали отдельные силуэты, отдельные усатые лица, нахмуренные или улыбающиеся, торчали ружья... До него доносились голоса, ржание лошадей... «Едем, едем, едем, — твердил он про себя. — Какой великий, решающий час наступил!» И представил себе, как его близкие просыпаются сейчас, ничего не подозревая... А Андреа, наверное, еще спит! Думал он и о Косте, и почему-то впервые с того дня, когда они потеряли друг друга, он встревожился: где Коста, что с ним стряслось? Но потом успокоил себя: «Он так же, как и я, сейчас в пути. Встретимся с ним в Софии».