Путь пантеры
Шрифт:
Он вовремя остановился, не додумав слово: «Бог».
«Я знаю, что в Космосе нет никакого Бога. Нет!»
Фели цапнула Рома за рукав.
– Пойдем!
Он расширил глаза. Глядел поверх ее головы.
– Что это?!
Она проследила за его взглядом.
– Это? Тепантли. Раньше тепантли складывали на городских площадях. Теперь – только на кладбищах. Здесь, где наши лежат, красивое тепантли, правда ведь?
Стена из черепов. Тепантли. Она возвышалась перед малюсенькой, как цветок магнолии, кладбищенской часовней. Белая часовня, закрытые каменные лепестки. Наверху, в пустом проеме, – колокол. Он тихо звонит. Мерные, медленные удары.
Мороз легкого ужаса иглисто, мятно и страшно оцарапал спину.
Ром нарочно улыбнулся. Делано рассмеялся.
– Не надо, – сказала Фелисидад, став вдруг серьезной, – ну что ты. Здесь все…
Она вздохнула. Искала слово.
Хорошо? Светло? Спокойно? Чисто?
– Здесь живет Бог, – просто сказала она.
И добавила:
– И все наши боги.
«Наши. Чьи? Кто хозяин богов? Майя? Мешико? Ацтеки? Бешеные захватчики-иберийцы? Как далеко уходят наши нищие, худые и костлявые ноги в почву, к корням, в толщу земли?»
Они взялись за руки и пошли в глубь кладбища. Уже синяя плотная тьма накрыла Мехико, набросила на кладбище непрозрачный густо-лиловый плат, похоронную мантилью; а в дырки кружев черной мантильи просвечивали звезды, бешеные огни, синие белки людских глаз, белые молнии взброшенных в приветствии рук. Многие тут были в белом. Белые рубашечки мальчиков, белые кружевные кофты старых почтенных дам. Белые брюки мужчин, отцов семейств, худых, заморенных работой, и толстых, это значит – зажиточных. А вот и девочки-ангелы. Они летят, ножками семенят! И у каждой в руках – расписная калавера.
– О Господи, – сказал Ром, застывая на месте и крепче сжимая ладонь Фелисидад, – Фели, гляди!
– Что?
– Калаверы… они в сомбреро!
– Ну и что?
– Да это еще что! – глаза бегали. Ловили незабываемое. – Гляди, тут… череп-генерал! А это, гляди! Дамочка расфуфыренная! Зубы выкрашены золотом, ух ты!
Девочка несла на шесте, высоко поднимая, странную калаверу. Костяные щеки размалеваны помадой. Зубы золотые блестят. На макушке – кокетливая шляпка, усаженная бумажными розами и гвоздиками. Там, где у черепа уши – серьги висят, величиной с коньячную рюмку.
– Ну и видок, – Фелисидад фыркнула. – Шлюха!
Ром беззвучно повторил по-испански: puta.
– А разве…
– И шлюхи тоже умирают, Ром! Еще как умирают!
Он кивнул.
Тесно сплетясь жадными, жаркими руками, прислонившись боками, поминутно целуясь внутри вакханалии веселой Смерти, они пошли в глубь кладбища, и снизу, с земли, и сверху, с колокольни, и сбоку, в руках детей и стариков, их озаряли огни: царство огней, и они – цари в нем. Временные. На время. Все временно. Все переменно. Лови момент. Лови воздух ноздрями. Завтра тебя не будет. И деревянный ящик станет твоим домом.
– Скелет – он нетленный, – важно сказала Фелисидад. – Кожа и мясо сгниют, а кости останутся. Понимаешь теперь, почему они…
Махнула рукой на цветное буйство радостно оскаленных калавер.
У каждой калаверы – своя морда: вот рыбак, вот летчик в шлеме, вот клоун в колпаке. Кто кем был при жизни – тот тем и стал после смерти.
– Да, – согласился он.
Почему-то не было противно, когда он слушал ее речь о гниющей плоти.
«Все есть процесс. Ты же ученый. Ты понимаешь: время проходит, и живое должно стать неживым и уступить место другому живому. Иначе прервется связь поколений. Бессмертное поколение, одно-единственное на Земле. И нет развития. И нет радости. И нет трагедии. И нет ничего.
Есть вечный первичный живой бульон. Он никогда не будет мыслить. И любить».– Калака нетленна, – повторил он и вслушался в эти слова. Они успокаивали.
«Хоть что-нибудь нетленно в этом горящем и сгорающем мире. Хоть что-то. Хоть кость. Хоть пепел».
– Они все сейчас вернулись сюда, – сказала Фелисидад и вытащила из сумки бутылку «риохи». – Открой!
Ром зубами вытащил затычку. Фелисидад смело отпила. Протянула Рому. Он выпил.
Глаза и рот превратились в огни.
Стало весело и все равно.
– Куда мы?
Брели среди могил.
Вокруг них плясали детишки, в ручонках у смуглого паренька мотался огромный, вдвое больше ребенка, позолоченный скелет – в поварском колпаке, в белом халате, к костям кисти прикручена грубой веревкой поварешка.
– К бабушке Лилиане и дедушке Бенито. Ух ты! Чем она нас угостит, предивная калака?!
Подбежала к мальчонке. Щелкнула скелет ногтем по черепу.
– Накорми нас!
Мальчик с готовностью полез в карман поварского халата, вытащил энчиладас в промасленной мятой бумаге. Протянул Фелисидад.
Она стала есть, крутить головой, как кошка, жующая вожделенное мясо.
– М-м-м-м! Вкуснятина! А мы – тебя угостим!
Сунула руку в сумку.
– На буррито!
Мальчишка запрыгал на месте, завизжал на высокой ноте.
Ром глядел, как мальчик ест буррито, размахивая калакой, будто флагом.
– Что, плохо тебе? – Фелисидад прищурилась, оглядывала Рома, будто он внезапно стал ей чужой. – Привыкай. Это наши обычаи! А ты знаешь, кого сегодня, Первого ноября, вспоминают? У чьих могил больше всего народу?
– Не знаю. Знаменитых… стариков?
Фелисидад расхохоталась. Кудри прыгали по плечам.
– А вот и нет! Мертвых младенцев! Грудничков усопших! Гляди!
Потянула его за руку. Он смотрел: около крошечных могилок на коленях, в ряд, стояли люди, молодые и старые, кто в черном, кто в ярких цветастых платьях и плащах; кто-то молился, сложив руки лодочкой, кто-то гладил сахарный мрамор могилы, а кто-то – высоко поднимал над головой маленькие, величиной с котенка, скелетики, махал ими в ночном воздухе, и между ребрами у иных калак позванивали привязанные за нити колокольчики.
Ночь полнилась гулом и звоном, пахла вином и сырой землей. Здесь прошел дождь? Или люди сами поливают землю: вином, мочой, слезами, спермой, ключевой водой и терпкой текилой, а она все вбирает, все вберет, все – возьмет?
«И меня. И Фели. Да. И нас».
Фелисидад шагнула к стоявшему на коленях старику. Он так низко согнулся, втянул грудь, что плечи касались друг друга. Он напоминал куколку, из которой никогда не вылетит бабочка. Сухую, мертвую.
– О ком вы молитесь, сеньор?
Ей пришлось перекрикивать хор девушек и юношей – они, сбившись в кучку, громко и фальшиво распевали неподалеку, и факелы выхватывали из мрака то острый юный локоть, то румяную щеку, то рыжий мед вьющихся по ветру волос:
– Если бы мог ты бегать, мертвый,
Убежал бы без оглядки!
А не можешь – вот к могиле
Волокут тебя за пятки!
Старик поднял невидящие стеклянные глаза. Глаукомные бельма спустились низко, закрыв всю радужку. Морозные узоры затянули ясные зеркала. «Его сюда привели за руку. Чтобы не упал, не споткнулся. Побыл со своими. Черт, ему же скоро к ним… уходить! Молится, чтобы легче… перейти?»