Путь стрельбы

Посидела, согнувшись и чуть качаясь от пульса в животе. Ничего больше не придумалось, что сказать.

Закурила. Подняла взгляд на бабулю и сказала:

– Вот так вот. Так что… хотела спросить – у нас в роду, случаем… – тут вырвался истеричный хмык, – экстрасенсов нет?

Бабуля посидела секундочку, потом тяжко вздохнула:

– Ото ж тя вхерануло…

И – всё. Но мне хватило понять, что она всё услышала и всё поняла. Ну и что я, как это пишут, выговорилась и мне, наверное, полегчало.

Она посидела ещё пяток секунд, раздумывая. На моей памяти, первый раз раздумывая над проблемой, что я подкинула.

Буркнула:

– Икстрасенсов, итить кадилом через коромыло… сча, погодь.

Встала и ушла, оставив меня курить и дохлёбывать чай. Ну и успокаиваться.

Через десяток минут вернулась, хлопнула об стол фотоальбом, села напротив. Глянула на меня.

Мне уже было неудобно. Пусто и стыдно, как обкакалась в автобусе. Ну, типа держала-недодержала. Не сдержалась…

Бабуля глянула на меня пронзительно, вздохнула, и молча отлистала альбом. Ткнула в фото:

– Вот она. Единственная фото, что осталась.

На древнем фото была молодая тётка в форме со снайперской самозарядкой в руках. Похожая на нас с бабулей.

Бабуля, тускло, с какой-то потаённой горчинкой сказала:

– Это мама моя. Комсомолка. Ворошиловский стрелок. В сорок первом ушла добровольцем. Бабка… которая меня растила до пятнадцати, пока не померла, рассказывала, что жрать иначе было совсем нечего. Отца… он только вот вернулся со срочной и на трактор сел… отца забрали в июле. А в августе же похоронка пришла. А потом пришло… указание, что с урожаем будет. В общем, мать тогда бабке сказала, что или она идёт воевать, а бабка со мной жрут её продатестат, или все втроём подохнем. Я – точно.

Вздохнула, помолчала, сказала резко:

– Похоронка на мать в сорок четвёртом пришла. Бабка тогда уже… ай, ладно, короче. Всю историю – потом. Приезжай на майские, там и посидим, помянем как следует. Счас не о том речь. Бабка про мать-то мало рассказывала. Всё больше вообще про чуйку. Правда, всё с церковью и богом мешала. Но не суть.

Бабуля откинулась, закурила «беломорину». Яростно закурила.

Чуть страшно стало. Не видела я её такой.

Пухнув пару раз, она сказала, не глядя:

– Суть в другом.

И замолчала, жуя папиросу.

Я – не дождалась, и спросила осторожно:

– В чём, Бабуль?

Она ещё раз пыхнула дымом и уронила одно слово:

– Стрельба.

Веско так уронила, будто оно всё объясняло. Но, видимо, не мне. Мне вообще показалось тут, что у неё что-то старческое уже.

Противно стало. Так что спросила натужно-осторожно-ласково:

– Что – стрельба?

Бабуля вздохнула, затянулась, посмотрела на фото, сказала как-то туповато-уверенно, как психи:

– Вот у неё чуйка была раскачана. В том числе – и на попадание в цель.

Я сидела молча. Страшно было, что у бабули тоже крыша потекла. От моих снов. Бабуля посмотрела на меня, давяще сказала:

– Не тупи, внуча. Стрель-ба!

У меня вырвалось нервное:

– Да что – стрельба?!

Бабуля вздохнула, буркнула:

– Вот что Сашке не прощу, так то, что он тебя отучил чуйку слушать. Сам глухой, всё на мозгах выезжал. И из тебя такое же лепить взялся.

Меня начало снова на плачь пробивать. От страха. От истерики. И я, то ли плача, то ли крича от ярости с ужасом:

– Бабуль… да какая ж нах, стрельба? Я, ять, месяц хожу и проклинаю все эти йабхатые пистолеты… и эту йабхатую экономику. На хер! Не хочу! Брошу нахер всю учёбу и пойду в дизайнеры.

Бабуля, мрачно, но с долей шутки:

– Угу. А потом тебя позовут… под подписку, строить секретный бункер.

Истерику – сбило. Ну, ощутила, что бабуля снова меня воспринимает. И чувство, что я ей пробила крышу – ушло.

Я вздохнула, успокоилась, буркнула мрачно:

– В доярки подамся.

Бабуля, весело:

– Ага… то-то Сашенька обрадуется… он-то растил-растил себе ресурс с кем нужным повязаться родственными связями, а тут – нате.

Вот – бесит! И то, что правду режет. И постоянные эти контры бабули с отцом. Захотелось рявкнуть, но она опередила – хлопнула ладонью по столу и рявкнула:

– Короче!

И продолжила гневно, резко, давяще:

– Эти сны твои – вещие. Мне видится, что это у тебя чуйка вопит, что надо научиться стрелять. Или тебе – звездец. Причём не через десять лет, а скоро. Ну, или учиться надо вот сейчас, потом – всё, поздно. Ты – за этим ехала?!

Я – замерла. В шоке. Ну, не видела никогда её такой. Чтобы орала на меня. И от бреда этого её про вещие сны и чуйку.

Бабуля устало сгорбилась, встала, буркнула:

– Пойду полежу что ли.

И, на ходу, не оборачиваясь, добила:

– А ты – хошь продолжай сопли жевать, хошь – иди учись. Мне пох.

Ушла. А я ещё раз закурила, хотя уже перебор был никотина. И осталась тупить в кружку. От всего этого тупить – от чувства, что обосралась, и что у бабули крыша – того.

Потупила, потом запустила скрипт «посуда». Встала, пошла собирать – мыть.

Бабуля – уснула. Будить попрощаться – не стала.

Вечером сидела ни туда, ни сюда.

Привычно налила коньяку, врубила сериал, начала нажираться, чтобы уснуть. И увалилась в какое-то унылое безмыслие. Поганенькое. Очень непривычное ощущение, что я где-то серьёзно лажаю, но не вижу, в чём и исправить не могу.

Выдернуло рявком рекламной паузы.

Вообще они суки с этой накруткой децибелов. Но вот тут – в тему пришлось.

Оставила недопитый стакан, сложила ноут, переползла в постель. Попялилась в потолок, предвкушая очередное пробуждение. Но дежурного страха, который забивала коньяком – не было. Наверное, потому, что внутри уже решила.

Прошептала-прошипела в потолок это решение:

– Да ну нах! Ещё раз присниться – заберу документы.

Закрыла глаза и ушла в сон.

Теоретически, наверное, мне снилось что-то ещё. Но запомнилось вот такое:

Ночь, лес. Поляна. Костёр. У костра на камне – котелок.

Я как бы лежу на куче веток, покрытой брезентом. И дремлю, глядя в огонь.

Вижу, не выходя из дрёмы, что из кустов за костром выходит прабабушка в пятнистом комбезе и винтовкой на плече. Она принюхивается, хмыкает. Садиться, берёт с травы дюралевую кружку, зачёрпывает из котелка. Дует на кружку, потом очень шумно всасывает-вдувает с поверхности.