Путь в Версаль (др. перевод)

– Уходи, – простонала она, – ты меня напугал до смерти…

Старик удивленно на нее посмотрел, вытер нос рукавом, поднял бадью и послушно ушел.

Анжелика добралась до спальни в неописуемой панике. Так вот отчего в этих стенах ее охватывает то радость, то боль. Здесь бродит призрак Жоффрея де Пейрака. Жоффрей де Пейрак – призрак! Какая печальная участь для того, кто был сама жизнь, кто любил жизнь во всех ее проявлениях и чье тело было создано для наслаждений!

Она закрыла лицо руками и почувствовала, что сейчас расплачется.

Вдруг в ночной тишине кто-то запел нежным, небесным голосом, как поют ангелы над долинами в рождественский вечер.

Поначалу Анжелика подумала, что ей почудилось. Но чем ближе она подходила к коридору, тем явственнее слышался детский голос. Взяв подсвечник, она пошла по направлению к спальне сыновей. Тихонько приподняв дверную занавеску, она застыла, зачарованная представшей перед ней картиной.

Ночник из позолоченного серебра мягко освещал альков, где спали мальчики. Стоя на огромной постели, Кантор, в белой ночной рубашке, сложив пухлые ручки на животе и подняв к небу глаза, распевал, как ангел в раю. Голос его был необыкновенно чистым, а по-детски произнесенные слова звучали особенно трогательно:

В день РоздестваРодился Исюс.Он родился в хлевуНа солёме,Он родился в дальнем углуНа сене.

Флоримон, откинувшись на подушку, слушал его с явным удовольствием.

Тихий шорох вернул Анжелику к действительности. Рядом с ней стояла Барба и вытирала выступившие на глазах слезы умиления.

– Мадам не знала, что наше сокровище так прекрасно поет? – прошептала она. – Я хотела сделать мадам сюрприз. Но наш певец такой застенчивый. Он хочет петь только для Флоримона.

И в сердце Анжелики боль снова сменилась радостью.

Кантор унаследовал душу трубадура. Он запел. Жоффрей де Пейрак не умер, он продолжает жить в сыновьях. Один очень на него похож, другой поет, как он…

И она тут же решила отдать Кантора на обучение придворному капельмейстеру господину Люлли.

Глава XXXV

Анжелика обосновалась в том прекрасном квартале Парижа, где сосредоточился цвет высшего общества. Здесь строили множество светлых домов с чуть наклонными фасадами. Дворы и сады частных особняков образовывали посреди теснящих друг друга зданий островки зелени, где ароматы апельсиновых деревьев мешались с крепким запахом конюшен.

У мадам Моран было две кареты, шестерка лошадей, два конюха и четыре лакея. Прислугу составляли два камердинера, повар, секретарь, множество служанок и бессчетное число горничных и поварят.

Чтобы окончательно утвердиться в статусе знатной дамы Марэ, ей следовало бы являться в церковь в сопровождении как минимум трех лакеев: один нес бы подушку, другой – шлейф, а третий – вышитую сумочку с молитвенником.

Но Анжелика редко ходила в церковь, точнее, совсем не ходила. И это ее очень расстраивало, поскольку наносило вред ее репутации. Но обиталище Бога для нее было местом всегдашних мучений. Ей вспоминалось, как в детстве она совершила преступление… А потом перед глазами вставал костер на Гревской площади и распятие в поднятой руке монаха Беше…

Ее начинало физически тошнить, и она выбегала на паперть, в толпу нищих, сидящих на ступенях.

Она вынуждена была отказаться посещать службу вместе с подругами, и в обществе не переставали этому удивляться. В те времена, когда соблазнами считались либо плотский грех, либо ересь, но уж никак не вера в Бога, ее целомудренная жизнь и полное отсутствие религиозности всех потрясали.

Мадам Скаррон не раз пыталась втайне наставить Анжелику на путь истинный. Ей казалось, что та подпала под влияние прелестницы Нинон, которая, начитавшись греческих философов, обрела такую вольность в мыслях, что начала просто скандально себя вести.

Анжелика часто встречалась со вдовой Скаррон и на строгих приемах во дворце д’Омон, и на более свободных и оживленных собраниях у мадам де Монтеспан. Франсуаза обычно предлагала проводить ее, и они шли пешком, выбравшись из тесной кареты и не обращая внимания на то, что ходить по улицам в их кругу считалось проявлением дурного вкуса. Что их объединяло? Нищенское прошлое, то, что обе они тайком пользовались услугами мамаши Кордэ? Анжелика и опасалась мадам Скаррон, и любила ее по одной и той же причине: та поразительно умела слушать. Ее мелодичный голос, ненавязчивое внимание и неподдельный интерес вселяли в самое неподатливое сердце желание раскрыться. Анжелика всякий раз трепетала, чтобы, не дай бог, не сказать лишнего. А мадам Скаррон вспоминала, что родилась она в тюрьме и в двенадцать лет в Ла-Рошели выпрашивала тарелку супа у иезуитов. А потом, живя у своей тетки де Навей, где с ней обращались как со служанкой, она путешествовала верхом на одном из мулов, везущих носилки с кузиной.

Тая друг от дружки свои старые беды, они тем не менее чувствовали, что нелегкие судьбы сблизили их, и встречались всегда с удовольствием.

Другой подругой, жившей по соседству, которую Анжелика охотно посещала, была очаровательная маркиза де Севинье.

Она, как и мадам Скаррон, была до сих пор верна любви к давно умершему мужу, с той только разницей, что у Франсуазы эта страсть переросла в неуемные тайные амбиции, а мадам де Севинье, по ее собственным словам, «наполнила свое сердце дружескими чувствами». Провести с ней несколько часов, а потом получать ее живые и умные письма было истинным наслаждением.

Анжелика приезжала к ней, чтобы послушать разговоры о Версале, где маркиза время от времени бывала по экстренному вызову короля, который очень ценил ее компанию. Она увлеченно, с жаром, рассказывала о тамошних увеселениях: о турнирах, балетах, комедиях, фейерверках, прогулках. Заметив, какими печальными становятся глаза Анжелики, она всегда восклицала:

– Не надо так расстраиваться, дорогая! Версаль – это царство неразберихи, и там вечно такая толкотня, что во время праздников придворные приходят в бешенство, потому что король не обращает на них внимания. Однажды получилось так, что господа де Гиз и д’Эльбеф не смогли найти себе пристанища на ночь и им пришлось заночевать в конюшне.

Однако Анжелика была убеждена, что господа де Гиз и д’Эльбеф предпочли бы еще раз заночевать в конюшне, только бы их не отлучали от версальских празднеств. И она не ошибалась.

Королевский замок, куда стекался весь свет и где она не желала появляться до тех пор, пока не сможет войти туда во всем блеске, приобрел в глазах Анжелики волшебное сияние миража. Этот несравненный мираж стал единственным средоточием всех ее помыслов. Попасть в Версаль! Но найдется ли при дворе «короля-солнце» место для шоколадницы, пусть даже и очень богатой?

Она убеждала себя, что когда-нибудь да найдется. Ведь она уже столького сумела добиться!

Людовик XIV тратил сумасшедшие суммы на украшение Версаля.

– Он заботится о красоте своего дома не меньше, чем о красоте собственной физиономии, – сказала как-то мадам де Севинье.

Когда умерла от рака королева-мать, король, потеряв сознание у ее изголовья, уехал затем в Версаль и пробыл там три дня, блуждая среди липовых аллей, подстриженных шарами самшитовых кустов и мраморных богов и богинь. Версаль был ему как бальзам на рану. Он обливался слезами, нежно призывая ту, что сделала его королем, и видел перед собой ее образ. Она являлась ему в черном платье, которое оживляли либо яркое фигаро, либо кружева и великолепная нитка жемчуга, спускавшаяся до колен, с бриллиантовым крестом… У него перед глазами стояли прелестные маленькие руки… Он подолгу задерживался в покоях, где принимал ее, которые были украшены так, как любила Анна Австрийская: пышными, как кусты, букетами жасмина и китайскими безделушками из золотой и серебряной филиграни. В Версале, по крайней мере, он не доводил мать до слез.