Путешествие к центру Европы

Директору икалось. Он думал, что это его вспоминает народный контроль, и аврально хватался за карман, где хранились стройматериальные накладные со словом «уплачено»… Но нет, директора поминал не контроль. Сам его председатель Леня Топодовский лично воздвигал директорский причал, гениально используя с этой целью казенные трапы. Попутно в территориальных директорских водах трудился, копая винтом канал, подконтрольный фрегат «Зюйд».

Нет, поминал директора глеханик Пихуля, таскавший, как говорится, «на горбу» различные материалы для дачи.

— Я не холуй и не шестерка! — вызывающе шумел на бегу Пихуля, сгибаясь под балкой. — Нехай бы он себе сам таска…

Пихуля рухнул в канал с ядерным всплеском. Синий, как труп, облепленный водорослью механик накидывался на начальство.

— Или вы думаете, я подхалим, да? — Пихуля, дрожа, пытался раскурить рыжий сигаретный окурок. — Тогда так и поставьте в известность!

— Пихуля, — кричал Кушелев, деликатно оттесняя ладошками мокрого механика, — ты ли это, Пихуля? Я же тебя просто не узнаю. Все ж знают твое золотое сердце, Пихуля. Что ты не откажешь человеку…

Не отказал человеку и весь комбинат. Для подвоза стройэлементов была мобилизована рыболовецкая флотилия в составе следующих водоизмещений: «Партизан», «Скат», «Литак», «Зюйд». Армада, груженная инвентарем, готовилась к походу на дачу.

— Флаг и гюйс поднять! — скомандовали капитаны Горбов, Пирса, Двегуб и Егорий. — По местам стоять, с якорей сниматься! Подвахтенные — вниз!

По поднятию госфлага двинулись на Львово, норд-норд-вест, курсом на кушелевскую обитель. Штормово дымя, флотилия входила в Днепр. Директорское лицо овевал такой очень сильный морской ветер — норд-ост. Кушелеву захотелось выкрикнуть страстное, удалое, но в пейзаже чего-то не хватало. И директор вышел по рации в эфир. Из ящика долго сыпалась морзяночная чечетка и чуждая фокстротная лабуда, но Кушелев поймал-таки голос председателя подчиненного рыбоколхоза «Перемога».

— Иванушка! — воззвал директор. — Шли парусник в подкрепление… И сарынь на кичку.

— Чего? — не понимал председатель. — Чего, кроме парусника?

Кушелев устыдился. В самом деле, было в этой «сарыни» нечто не стенько-разинское, не освободительное, а скорее даже разбойничье. Тем не менее вскорости забелели на горизонте бомс брамс-реи колхозного дредноута.

Вечером же назрел конфликт. Капитаны морской походкой пришли в кабинет. Атмосфера была насыщена, как если бы каждый пришедший принес под бушлатом по электрическому скату.

— Мы окончательно заявляем, — сказал самый неразговорчивый «кэп». — Вы нас за лакеев и лизоблюдов не считайте. Работаем для дачи в служебное время, а не в свободное. Факт?

— Факт, — подтвердил струсивший Кушелев, — И я по-человечески признателен вам за помощь. Что касается оплаты — и по табелю и так, — не сомневайтесь…

— Сочтемся, — сказали «кэпы» и ушли в ночь, полыхавшую тревожным южным фосфором.

Директору не спалось. Ему мнилась гадость, и таковая в подлинности произошла. У судна «Зюйд», того, что варварски рыл канал, сломался винт. Не выдержал, паразит. Благо, свой ремонтный цех тоже вник по-человечески и поставил новый. Увы — тррах… Песок заполнил втулки вала и разбил его, гниду. Правда, цех снова вник и дал ремонт, хоть и влетело это в огромную госкопейку…

А как все в целом шло хорошо, по-товарищески! Своя бригада каменщиков во главе с Пругловым ставила стены, а тонкий умелец-плотник Сироклен со товарищи покрывал их крышей. Глядь-поглядь, дом был готов…

Вот какую историю рассказали мне в Придатске.

* * *

Вчера я встретил Шихту. Он прогуливал огромного директорского боксера. Это отвратительно ласковое животное то и дело лезло к грузчику целоваться.

— Тьфу, — отплевывался Шихта. — Помогаю вот… Тьфу!

В обед к ним приходит младший грузчик с двойной фамилией Елин-Палкин. Глядя на его ласковое лицо, Шихта думает, что действительно обезьяна произошла от человека. Он дает Елину мелочь, а тот идет за бутербродами. Считается, что Елин по-дружески помогает Шихте, но в глубине души оба знают, что они моллюски.

МИГ ПОЗОРА И ВЕЧНОЕ БЛАЖЕНСТВО

Третьего дня мне позвонил Олег Борисович и спросил, не собираюсь ли я заняться изготовлением камышитовых плит или продажей мороженого с лотков. Я сказал, что не собираюсь.

— Ну, а разведением тропической флоры, — не унимался мой друг, — каких-нибудь там баобабов, не думаешь?

Я ответил, что ни выращиванием баобабов, ни каким-либо другим несвойственным мне делом заниматься решительно не намерен.

— А что? — в свою очередь, поинтересовался я.

— Видишь ли, — Олег Борисович хихикнул, — мне звонили из пятидесятого творческого объединения и просили написать сценарий музыкальной комедии. Я им сказал, что подумаю.

Мой друг — добросовестный писатель. Он никогда не писал плохих музкомедий, но зато создавал монументальные исторические полотна. Почему же на студии вдруг решили, что он способен вот так, с ходу взяться за труднейшее и темное для него дело? Сначала мы предположили, что человек со студии, сделавший такое предложение непрофессионалу, занят не своим делом. Потом, поразмыслив, мы сошлись на том, что все обстоит не так просто.

— Лично я откажусь, хотя предложение и очень заманчиво, — заявил Олег Борисович. — А ты напиши исследование об индивидуумах, с чрезвычайной легкостью берущихся за любое дело, и постарайся взойти к истокам этого явления.

Заряжая авторучку, я вспомнил историю с двумя симпатичными гражданами. Один был хорошим кинооператором, другой — хорошим беллетристом. Так и обстояло дело, пока оператор, решивший, что он ничем не хуже других, не взялся собственноручно ставить эпопею. Поскольку же в слове «еще» указанный мастер кино совершал даже не четыре ошибки, а пять («изсчёо»). он привлек означенного художника слова к созданию шедевра. Беллетрист боролся с собой, как гладиатор, целых два дня, но на третий пал, согласился. Ему необыкновенно нравились термины «наплыв», «раскадровка», но что представлял собой этот самый наплыв, у литератора было на этот счет полное «затемнение». К концу эпопеи от обоюдной ненависти соавторы заболели аллергией, а писатель, как более ранимый, подцепил еще и тик нижних конечностей. Вместо Брокгауза и Ефрона родились Каин и Авель, вместо шедевра получилось непередаваемое безобразие.

Поразительно! Мне, например, почти не удавалось встречать людей, которые не хотели бы по тому или иному случаю податься в аспирантуру. Меч искусительного соблазна болтается над головами решивших, что они «ничуть не хуже других людей». Начинается обычно с того, что родитель говорит, как правило, единственному и принципиально любимому чаду:

— Пора, пора тебе, Лелька, в аспирантуру… Вон дочка Бориса Олеговича уже, того, на самой грани защиты… Позор, конечно. Но ты-то выдюжишь, ты-то ей не чета.