Путешествие в Тунис
Шрифт:
— Пятьдесят тыщ, штыков и сабель.
— Я сам был в красных, но мне приелось, — продолжил Сам-Семенов, — все треп, формальности, возня. Вот Антонов — революционер. Он знает, что нужно. Не болтун. Он знает…
— Наш лозунг — советы без коммунистов. Каково?
— Разумно, — сказал матрос.
— Что-то есть, — согласился Спицын.
— Теперь — к делу, — подытожил Сам-Семенов, — сколько у вас оружия?
— Один «Максим», одна винтовка, маузер, две ленты.
— Отлично! У меня — обрез, наган, и всё. Я тут наскоком. К Анюте.
Он опрокинул чарку водки и крикнул: «По саням!»
Лихая процессия покинула село: на первых санях ехали братья Дюжевы, Степан и Никанор, на вторых — Сам-Семенов, а с ним — матрос Годына и агитатор Спицын. У всех на руках были синие повязки.
— Теперь мы синие, — сказал агитатор, — как жить теперь?
— Живи, как жилось, — ответил матрос, — лекции читай. Ну, а красным попадешься — держись! Три шкуры снимут.
На выезде из села братья Дюжевы вдруг резко осадили лошадь: «Ну все, влипли!»
— Что такое?
— Сдается, отряд Руперса впереди!
На повороте показались конники и красный флаг.
— Выходит, быть нам на первом суку!
— Ну уж нет!
Они хлестнули лошадей, и те их донесли до церкви. Взвизгнули пули. Упали сраженные братья Дюжевы — Степан и Никанор. Оставшиеся занесли оружие в церковь, закрыли железную дверь.
Сырое, гулкое пространство. Тут уже успели все изгадить. Вытянутые лики святых склонились с фресок, и кто-то написал: «Господи, прости хулителям храма твоего».
— За мной! — сказал Годына и поволок «Максим» наверх, по узкой и крутой лестнице.
С колокольни расстилался вид: равнина снежная, лес черный и маленькие люди на площади внизу.
— Эх, пропадай моя телега! — Годына установил пулемет, заправил ленту и застрочил. Люди рассыпались.
Больше часа отбивались они, пока не кончились патроны. По лестнице стали подыматься.
— Ну все, — сказал Сам-Семенов, — пора прыгать!
— Как прыгать, что, зачем?
— Прыгать, потому что иначе предстоит допрос. Расступись! — с этими словами Сам-Семенов заломил фуражку, свистнул и шагнул вперед.
— Думаю, — задумчиво произнес Годына, — и мне пора. — Он надвинул бескозырку по самые уши, закусил ленты и ласточкой прыгнул вниз.
— Что они там, с ума посходили? — раздался голос с латышским акцентом. Комполк Руперс набил новую трубку: — Хоть одного возьмите!
Когда, наконец, вышибли дверь и ворвались в звонницу, рядом с «Максимом» сидел дрожащий Спицын и бормотал: «Я свой, товарищи!»
— Своя у волка свинья в сарае! — был ответ. — Откуда синяя повязка, гад?
— Что же вы, гражданин Спицын? — Руперс мерял площадь ровными шагами. — Позор на весь Тамбовский ревком!
— Я, я, я… — и Спицын заскулил.
— Я сам тебя расстреляю, сволотш! — Руперс расстегнул кобуру, достал наган и навел его в грудь Спицыну:
— Держи!
Тот охнул и задергался. Руперс добил его тремя выстрелами, продул наган.
— По коням! — И красный
отряд с боевой песней поскакал прочь, по следам недобитых семеновцев.IV. Русская повесть
13 декабря 1788 года молодой граф К. выезжал из Петербурга на учебу в Германию. Было прекрасное безветренное утро, скрипел снежок и звезды таяли на зимнем небосводе.
— Прощай, барин! — сказал старый дядька-учитель, перекрестил его и отвернулся.
Закутан в шубы по уши, смотрел граф, как исчезали петербургские заставы. Пошли мелькать столбы и жалкие чухонские избы.
Проехал Дерпт, Ревель, Ригу.
Климат становился мягче, дороги лучше.
Новый 1789 год он встретил в Кенигсберге, в гостинице Шварцблоха. Там собралось довольно много людей приличных.
— Вы, русские, — сказал графу швед Адольф, — народ упрямый, дикий, но нерастраченный. Вам надо много тратить.
Хозяин согласился. Все пили за Россию, за нерастраченный талант.
На следующий день Адольф повел гостя к великому Гольдштейну, философу. Говорили о системах, о мирах, о Провидении.
Гольдштейн составил гороскоп России и показал на точку X. Сказал, что здесь опасность.
Затем путь молодого графа пролег в Варшаву, Берлин, и вот он прибыл Лейпциг.
В кривой Хайнгассе, недалеко от ратуши, граф К. снял комнату и занялся науками.
Он изучал Декарта, Лейбница, Гольдштейна, Монтескье.
По вечерам кутил, а после пива все говорили о Франции, о Конституции, о мире.
Прошло пять лет, и, получив магистра, граф К. сложил пожитки в дорожный кофр и двинулся домой.
Берлин, Варшава, Рига, Ревель, и вот…
Вид Родины обескуражил графа. На станции близ Нарвы медленно меняли лошадей, в трактире были мухи.
— Россия, — с горечью подумал он, — до кой поры? — и записал в дорожном дневнике: «Глянул окрест, и опечалилась душа моя. Разбой и произвол кнута».
В Москве он поселился в переулке на Арбате, обставил же квартиру по-немецки: все карты мира, черепа, коллекции монет и трубок.
Ночами у него клубился дым. Шли споры — о Конституции, о царстве справедливости. Среди друзей особо выделялся Федор Б. — лет двадцати, отчаянный картежник, офицер.
Однажды он сказал: «Французский опыт — пора в Россию! Тиранам — смерть!»
Об этом тут же узнали. За ним пришли. Он гордо поднял голову, пошел на выход. За ним всплакнула Дуня, сенная девушка. Метель замела его следы.
Его дорога пролегла в Сибирь. Минуя города, с конвоем, он быстро добрался до назначения.
В губернии Тобольской нашли ему село — Орехово, среди лесов и хлябей. Шел 1800 год.
В Орехове попал Федор в избу зажиточную, к староверам. Отец — костлявый великан, мать необъятная, иконы с Троеручицей, застенчивая дочь.