Путешествие в Тунис
Шрифт:
Пробыв полгода на бастионе, Сергей решил вернуться к мирной жизни. Занялся частной практикой, завел семью, остепенился в Петербурге.
Но вот году в 60-м ему пришлось податься в Красноярск по делу приисков.
Самара, Тобольск, Орехово… Ему открыл знакомый старик семидесяти лет — Туманов. Последовал за чаем разговор. Старик был сед, спокоен и все твердил: «Ошибка страшная! Мы были в плену у заблуждений (западных теорий). Не знали мы России. А где отец»?
— Он похоронен в Висбадене.
— Прощай, Сергей! Наверное, уже не свидимся.
Сергей сел в сани, поехал в Красноярск.
— Калызин! — Тот обернулся: — Сергей! — Они обнялись.
Недолго длилась эта встреча. Продав имущество в Сибири, Сергей вернулся в Петербург. Пошла жизнь сонная, семейная.
Но вот однажды летом, с детьми, с женой он отдыхал на даче, где-то в Финляндии.
Сидел один он вечером, пил чай. Солнце склонялось над заливом, лягушки квакали в болоте. Как мотылек промелькнула мысль: «Куда? К чему? Зачем? Все прорва»!
Противное было ощущение, потом прошло.
— Махну-ка я в Европу!
Сергей взял сына Ивана, семи годов, в Висбаден.
По дороге — Лейпциг. Знакомая Хайнгассе. Какие-то мордасы…
Итак, Хайнгассе, 5. Два русских путешественника — папа с сыном. Отец — уже обрюзгший, в хорошем драповом пальто, в пенсне, и сын — худой, веснушчатый мальчишка, задумчивый.
Отец, Сергей, был неспокоен. Ночами плохо спал. Ему мерещились эмблемы, черепа. Иван рыдал, когда отец вдруг покрывался потом и был готов отдать концы.
Но приступ кончился, отец повеселел. На ярмарке все в том же Лейпциге сдружился он с купцом Барыгиным. Барыгин странный был купец: рябой, в картузе, подпоясан кушаком, сапожки из желтой кожи и задраны носы. Он сбыл сто бочек дегтя и получил хороший оборот.
Пошли гулять. В захожем лупанарии, с Сергеем, Барыгин взял троих девиц и начался кутеж.
— У нас, в Сибири, — он приговаривал, — я в баню брал десятерых.
Пока отец гулял, Иван сидел в гостинице, писал стихи. Сквозь едкий, дымный воздух Лейпцига он видел некие реалии.
Отец забрал его в Висбаден и там, в гостинице «Три Гнома», скончался мгновенно и страшно, схватив себя за горло.
Друзья из русской колонии его похоронили, и Ходченко, известный литератор, отвез мальчишку на родину.
Учиться начал Иван в Москве, в гимназии Завадских. Все годы учебы был он замкнут, не шалил и даже не спорил о мужике и воле. Стихи его были прозрачны, мистичны, а размышления — противны духу времени.
Однажды, после латыни, пошли они к Беглову.
Собачий лай, пустая улица. Метет пурга. Фонарь качается, отбрасывает тени. Идет Иван с приятелем, Бегловым. Тот говорит о воле.
— Как странно! Здесь, под фонарем, собачий лай и год 1875-й, — подумал…
Они поднялись на крыльцо, в сенях стряхнули снег с шинелей.
Убогое жилище, самовар. За столом — старуха-мать, сестра на выданье и некий человек, немолодой.
Опять же — бублики, варенье и разговор о важном.
— Вы молоды, Беглов! Россия хочет жертвенной, кипящей крови! — А мне уж 35. Я жить хочу, дружище! Я тут сгнию, а где политика, работа?
И в том же духе, те же разговоры… Сии беседы и события масштабов малых и больших имели место и в последующие годы…
Настал 1981-й год. В апреле студент
журфака Иван Батурин собрался в Лейпциг на учебу. Прошел групком, местком и комсомольское собрание. Упаковался, сел на поезд и был таков.Приехав в ГДР, был поселен в каком-то общежитии и стал исправно выполнять учебный план. Сей план включал: Декарта, Лейбница, Гольдштейна, Маркса и новых левых.
По вечерам — пил пиво в местных кафетериях, смотрел кино. Ходил на митинги в защиту мира.
Однажды, в «Дойче Бюхерей», напал на старое издание, «Анналы». Там говорилось о заезжем русском графе К. Сей граф, писалось в тексте, прошел с успехом курс наук и собирал дорожный кофр, когда в мозгу его мелькнула замечательная мысль…
— Зачем, — подумал граф, — менять устои, повторять ошибки рабов земных, когда в сознании работают созвучия слов новых и живых?
— Все истинное случается лишь здесь! — и он покрутил пальцем у виска.
Придя к такому мнению, граф сложил пожитки в дорожный кофр и двинулся домой по старому маршруту.
V. Моменты Ru
(главы из романа)
Глава 3
(Москва, 17 июля 1944 года)
Нас вывели на улицу Горького. Колонна растянулась на километры. Впереди — со всеми регалиями и моноклем в глазу — шагал — прямой как трость — генерал фон Шток. За ним плелись тысячи оборванных, загаженных солдат группы армий «Центр».
(кадр сбоку)
Я нес консервную банку. Когда прорывался жуткий понос — выбегал из колонны и справлял нужду. Московские подростки свистели.
(там же)
Жара — под 40, опорки прилипали к асфальту. (Вчера вырезал из шин подошвы и привязал бичевками).
(там же)
Какая-то баба плюнула, потом разрыдалась.
(6 часов спустя)
Парад закончился. Всех погрузили в товарные вагоны и повезли в Сибирь. В Сибири — таскали рельсы, прокладывали ветку до Иркутска.
(год спустя)
Пришел вечером в барак, живот сводило от голода, вышел прогуляться. Баба окрикнула — Эй, фриц! — тихонько провела к себе, налила щец: «На, жри!» — Давился, боялся расплескать.
(там же)
на всю жизнь запомнил эту Наташу, ее большую теплую грудь.
(выходит…)
Любовь сильнее смерти.
(Профессор Майерхофер задумался)
Итальянцы — хорошие пластики и рисовальщики, но посредственные колористы. Краски у них не играют, не светятся.
(кто лучше видит?)
Колористы — ясновидящие — лишь у северных народов. Сетчатка так у них, что ли, устроена… Из-за северной хмари глаза их требуют много солнца, зрачки расширены, вырабатывают пигменты. Вырабатывают блин пигменты, вырабатывают пигменты…