Путешествия по следам родни

– Да ладно! – возразил я тоже довольно простодушно. – Мне только термос залить.

До сих пор жалею, что отказался, потому что молока от настоящей коровы давно не пил. А молоко было, кажется, густое, из тех, что мажется по губам, как сливки. Из большой чистой комнаты виднелся угол кровати, а на ней под одеялом в новой телогрейке и шерстяном платке с кистями лежала сморщенная длинноносая старуха, и я понял: мать. Баба жила с матерью. Ходиков с гирей, отмеряющих время сухим деревянным стуком, не было, но я все равно понял, что попал опять к своим: к бабке по матери. Это была Тарнога Вологодской губернии, а годы, может, пятидесятые. Хотя, конечно, это были и Черусти Московской губернии 1997 года. Меня опять неприятно поразило, как все это просто делалось и сколь сложна в моем частном случае, сложна в воплощении покупка земельного участка в километре отсюда и постройка хорошенького дома-усадьбы силами наемных рабочих – при моем проекте и на мои деньги. «Чего Он мне на хрен все это кажет? – немного рассердился я на Вседержителя. – Сам в яслях родился».

Тем не менее, настроение было бодрым и, дождавшись на станции автобуса, посреди местного народа я покатил в неизвестный город Рошаль. С удовольствием отметил по пути следования, что возвышенные боры и сумрачные ельники все-таки здесь есть, но выйти отчего-то не захотел.

Город Рошаль оказался несусветно просторным, широким, аккуратно застроенным пятиэтажными кирпичными домами, хорошо заасфальтированным и незамусоренным, так что годился бы и для губернского. Во всяком случае, он показался не меньше Вологды; а может, я просто заснул в автобусе, потому что сидел рядом с очень толстой и румяной бабой, из тех, возле которых сразу забирает сон. Она мне докладывала, какой у них прекрасный город, словно угадывая мое тайное намерение в нем поселиться. Я бы и поселился, если бы не привходящие обстоятельства, страх перед конторами по продаже недвижимости и перед орудующими там оборотистыми городскими юношами, у которых в голове никакой поэзии, зато полно финансовых расчетов. Впрочем, я, конечно, мог бы обменять московский свой угол на квартиру здесь, но ведь это означало бы постоянное местожительство и плотную привязку к месту, а этого хотелось избежать. А город казался, и правда, симпатичным, как картинка,, а по улицам, чистым и ухоженным, гулял прямо-таки конденсат воздушных болотистых испарений Мещоры. Казалось, что весь город заготавливает тростник. Нервозности ни в ком не чувствовалось; напротив, жители были вежливы и обходительны и двигались без суеты, как рыбы в большом аквариуме. Я обошел множество продуктовых магазинов, хотя мог позволить себе только мороженое, да и то одно, местного производства, чтобы посытнее. Потому что датское или германское мороженое, я знал из опыта, было просто склизким дерьмом, которое исчезает, едва к нему прикоснешься.

Понимаете, какая штука. Допустим, у вас есть готовность и желание купить или обменять квартиру, но нет механизма реализации. Так Чичиков ездил покупать мертвые души, потому что ему не на что было купить живые. Купив живые, надо начинать хозяйствовать. Будь я умный человек, я бы рос на месте в Тотьме, чтобы оттуда меня пересадили на еще более удобное место в Вологду; в Вологде среди местных грибов я бы опять должен был возрастать-служить, пока меня не заметили бы грибники из Москвы; в Москве уже в питомнике на перегное среди других шампиньонов я бы должен расти-возрастать н а м е с т е, чтобы заметили из Кремля. Увы, я все путал: не любил быть замечаемым, а любил – свободным. Так что и в Рошале садился на автобусы городского маршрута, кружил, выходил где попало (где хотелось). И как-то получилось, что дважды ссаживался у одной и той же конторы ритуальных услуг. Ходил по улицам, читал объявления о продаже квартир. Зашел даже в несколько совсем неприличных общаг для петеушников – на запах из кухни, где девчата из ремеслухи готовили клеевую пищу. Нет, у них свободных комнат нет, а комендант общежития сейчас в отпуске. Стало понятно, что придется издержаться на гостиницу, и это как-то успокоило и отвлекло от дурной игры по поиску утраченного места (а ля решерш дю пляс пердю). Переночевать-то здесь, в поглянувшемся городе, у меня достанет денег, так что идите вы все, мои враги и сомустители, куда подальше.

И остальное время уже не носился на привязи, как футболист за мячом, а спокойно пешком пошел в гостиницу, снял у красивой hotelier (не подберу аналога) одноместный номер на совсем безлюдном этаже, вошел, закрылся изнутри, раздвинул шторы и отворил створку рамы на худом нижнем шпингалете (верхнего не было).

Всё! Я дома! Кто разучился или не хочет вставлять с в о й ключик в е е замочек, тому одиноко на Руси. Для меня женщины в последнее время не существовали, хотя многие мужчины сейчас просто изошли бы слюнями от одного вида красотки, которая сидела в холле за конторкой с настольной лампой и телефоном не далее как в десяти метрах. Я же только испросил у нее кипку газет и журналов, застелил ими по всему проходу крашенные половицы возле своей кровати, разобрал постель, разделся до трусов и, оставив одежду где снял, с гоготаньем варвара забрался меж холодных крахмальных простыней. Голова, руки, ноги – всё гудело от усталости. Из-за штор еще проникал теплый свет неяркого предвечерия. Отрубиться сразу или почитать журнальчик с полу? Я достал журнальчик с полу, но только затем, чтобы положить на него сверху свои очки. «Не раздавить бы утром», - подумал я, отбывая в объятия Морфея.

Спалось баснословно.

11

Один неважный писатель и неважный же общественный деятель из соседнего Егорьевска, давно и любезно исподволь мне гадивший, имел обыкновение язвить и подтрунивать. Утром, когда я армейским шагом шел по шоссе уже за городом по направлению к Шатуре, я вспомнил одну его издевку: «А н е х у д о б ы с к о т о м к о й п о Р у с и о т п р а в и т ь с я, а?» Он-то говорил в пожелательно насмешливом тоне, но я-то, почти исполняя его напутствие, знал теперь, что это и вправду не худо. Мешали вот только автомобили, которые, несмотря на воскресный день и на то, что дачи остались уже за спиной, все еще туда и обратно по шоссе с воем проносились. Сидевшие за баранкой за лобовым стеклом существа казались в этот прозрачный утренний час опасными маньяками; они думают, что транспортироваться можно только быстро, с воем и где указано, а мне нюхай после них гарь и вонь. Цивилизация указывала мне с вызовом, что надо пользоваться средством передвижения, а я ей – что надо счастливо жить доступным образом; и мы друг друга не понимали. Утро млело мирным светом, а они все еще сидели в своей четырехколесной постели и мчались сломя башку куда поманила теща. Покупать себе помещение – что за блажь, прости Господи. Хотя, конечно, что может быть удобнее – рвануть в другой город к знакомому, у которого есть что транспортировать в иное место. Но в этом случае не очень понятна твоя роль зубчатой шестерни в коробке п е р е д а ч: крутиться куда скажут. Да нет же, я, конечно, и немного завидовал тоже. Но в то воскресное утро шоссе было на удивление пустынно, и я мог наслаждаться пешим ходом сколько влезет. Помню, почти сразу за дачами, в сухом высокоствольном сосновом бору, усеянном сухими пыльными иглами и смолистым валежником (им и соблазнился), просидел несколько часов, разложив большой горячий костер и посматривая со своей суходольной верхотуры на этих дураков, гнавших по шоссе внизу. Смолистый воздух только что не льнул к ноздрям, сладкий смолистый дым уносился ввысь, сосновые иглы верещали в пламени, смола топилась, кусок хлеба с маслом был до чертиков вкусен, приправленный пахучим кофе. Даже удалось пару часов соснуть, но я понял, что слишком затягивать удовольствие тоже не следует. Но я определенно побаивался людей и вероятностных ориентаций, которые они мне наперебой стали бы предлагать в людных местах; без них было как-то спокойнее, хоть это и отдавало классической китайской философией. Но отца, например, я только и помнил сидящим где-нибудь на поваленном дереве с прутиком в руках и беспечностью во взоре; немудрено, что и я это дело любил. За спиной виднелся сухой заброшенный, заросший сосенками песчаный карьер с остатками свалок по краям, внизу извивалось шоссе, а впереди лежал, по замыслу, удачный многодневный пеший переход. Почва здесь была пружинистой и гулкой, как новенький диван, и на ней больше решительно ничего не росло, даже травка. Я до того разомлел, что еле отделил задницу от теплой земли. Солнце висело уже порядочно высоко в кронах.

Река Поля вьется меж отлогих зеленых берегов и возле деревни Власово неширока. Опять ворохнулось желание отдохнуть на ее приютных берегах и порыбачить, но ко времени с ней знакомства я уже стал не умнее автомобилистов, и меня так же влекло, точно пришитого неведомой нитью к быстро бегущей втулке. То есть, просто как невозможно лейкоциту стрельнуть сквозь стенку вены, так и мне оказалось трудно сползти хоть в кювет с этого проклятого шоссе и растянуться на травке: брел и брел, как нанятый. Даже на мосту не задержался, хотя кофейную глубину пронизанного солнцем русла заметил боковым зрением. И опять – ни одного камня. Что с нее взять – волжская река!

Знание бывает не только излишним, но и вредным. Поэтому, когда этот неведомый параноик стал мне, усталому путнику, внушать: «В л а с о в о, В л а с о в о», я сурово ответил, что отношения с Тельцами у меня давным-давно закончились, поэтому не пошел бы он, параноик, к своим параноидальным знаниям, оставив меня в покое. Телу было удобно и чуть жарко от ходьбы, а внеположная мысль, проникшая зачем-то внутрь, была попросту не моя, навязана: может быть, теми, кто жил в этом населенном пункте. Я купил в местном ларьке яблочного соку и двинулся по подсказанной дороге к автобусной остановке, намереваясь немного подъехать.

Сквозь деревню продевался, как нитка через игольное ушко, хилый ручей в дренажной канавке (если только я не путаю ее с другой из наслоившихся путешествий), в поле по-над Полей (не удержался не скаламбурить) и впрямь паслось стадо коров, солнце ласково жмурилось, и я спросил прытко пробегавшую тетю Лиду (которая, правда, проживала за тысячу с лишним верст отсюда), не сдает ли кто в деревне комнату: параноидальный глас свыше меня все-таки смутил, и я решил пожить во Власове, дабы узнать, не восстановятся ли таким образом взаимоотношения с Телкой (Москва, район Таганской площади). Но превратность и заведомая двусмысленность ситуации заключались в том, что она давным-давно решилась не в мою пользу: «Чего ты сюда ходишь? Ведь все давным-давно сказано», - удивлялся отец телки, похожий на седобородого изможденного апостола Луку (кажется, Луку) с какой-то картины Веласкеса (а может, Мурильо: пусть искусствоведы надо мной позубоскалят). Сейчас объяснюсь еще подробнее, если не собьюсь. Когда тетя Лида, обнажая некрасивые железные зубы вперемежку с некрасивыми же своими, сказала, что «Витя вить, слышь, сдает фатеру, да пыко спит, змей» и ходко побежала этому бобылю Вите колотить в дверь, я понял, что попал прямо в деревню, где родился, и теперь прошусь к отцу на постой. К отцу, который, однако, несостоявшийся тесть с Таганки. Я понятно выражаюсь? Ничего не перепутал – страну, например? «Ужо-ко я ему стукну!» - уже за калиткой болтала словоохотливая тетя Лида, много меньше ростом, чем она была в действительности, и я со страхом понял, что они-таки вовлекли меня в свои дурацкие игры и вот-вот облагодетельствуют, зная, как я люблю все деревенское и ненавижу город. Платить Вите за постой даже с учетом будущих денежных поступлений было нечем, и я поопасился, что за удовольствием образа жизни утрачу совсем ее качество: Витина избенка была неказиста. Кто же кого дурачит? Они искренне мне пособляют, хоть, может, и небескорыстно, а я некоторым образом навешал им лапши, как, в свою очередь, мне те московские мальчики-фирмачи, которые покупают-меняют вашу квартиру, хотя им нечем платить клиентам. Это был порочный круг добрых намерений каждого из ныне живущих поколений в отношении другого, вектор – обдурить поколение постарше (иногда и от старших к младшим). Но пуще всего я, конечно, испугался, что Витя проснется и с радостью ухватится за проходящего пилигрима, которому здесь приспичило пожить, так что я, еще пока тетя Лида стучала, просто дал деру к автобусной остановке, видневшейся неподалеку. И особенно укрепился в намерении не задерживаться, когда один приятель, который когда-то меня с этим Тельцом знакомил и которого я еще неделю назад помнил очень бедным, саркастически ухмыляясь, промчался мимо на новеньких пепельно-серых «жигулях» шестой модели. Просто чуть не сбил меня, скотина! Ясно становилось, что апостол Лука проявил к нему большее благорасположение, чем ко мне, и потому-то приятель надо мной потешается. На автобусную остановку я пришел совсем кислый вслед за бывшей женой и дочерью. Им, правда, меня обхитрить не удалось, и они куда-то скоро подевались с остановки, но и я в свою очередь решил, что, пожалуй, можно пройти еще версты три-четыре и где-нибудь дальше сесть: было еще не поздно.

Вот такая была моя одиссея, в таком царстве-государстве я проживал. Идти по шоссе за деревней Власово стало уже не так весело, как было с утра: что-то гнело, давило, ноги прилипали к пустынному асфальту. Это всё определенно начинало претить; впору было, как партизану на вражеской территории, деревни огибать. Уже за околицей навстречу попался с ведром на локте отец одной знакомой еврейки (о которой уже тоже шла речь в этих путешествиях), и внимательно на меня посмотрел. Но впереди, слава Богу, уже никого не виднелось, кроме приветливого леса, так что я не стал затворять глаза и уши отрадным впечатлениям дня.

Когда слева по курсу сквозь сосны показалось совсем круглое и очень в этот час голубое Белое Бордуковское озеро, я не стал сворачивать на его берега, а прошел чуть дальше и свернул за обочину в лес: возникло щемящее чувство, что где-то здесь е щ е о д н о ч и с т о е м е с т о, которое надо посетить. Углубляться в лес я не стал, а, обнаружив старую рухнувшую сосну с еще недообломанными сучьями, мшистый взгорок, крохотное травянистое болотце чуть поодаль и по всему пространству куртины живописно зеленого пахучего можжевельника (в один из кустов я сразу воткнул нос), миролюбиво и счастливо всхохотнул и сбросил рюкзак. Площадка была очень сухая, сухой мох-сфагнум, оплетенный пересохшей болотной травой, пружинил под ногами и разил зноем, сосны росли редко, вразброд, а под ними приветливыми купами располагались полутораметровые кусты можжевельника, очень свежего, пахучего, усыпанного лиловыми ягодами. Когда я набрал горсть ягод и засыпал в свой жадный, горячий от продолжительной ходьбы и а в о щ н ы й рот (не подберу общеупотребительного аналога), то было такое чувство, будто разжевал сосновую шишку в том месте, где она крепится к ветке. И сразу понял, остановясь здесь, что у меня авитаминоз и что весь этот участок надо особирать. Оказалось, однако, больше возни с костром, чем предполагал; недостатка в топливе не было, кругом были рассеяны сосновые обломившиеся ветки, но почва под костром начала бойко выгорать сразу во всех направлениях. Возникла реальная угроза, что я наделаю пожара в торфяной местности. Пришлось бегать с крепкой дубинкой и лишний огонь, вспыхивавший то здесь, то там, из зеленых моховых подушек выколачивать. Наконец выгорел участок, достаточный, чтобы можно было оставить огонь без присмотра, и я не спеша пошел в разведку местности. Смолистые, темно-желтые, бурые, коричневые пятна пестрели повсюду, точно на картине жизнерадостного импрессиониста; с сосновых стволов слетала кое-где и шевелилась на ветру пластинчатая, точно луковичная, шелуха (у смолокуров и собирателей живицы есть для нее специальный термин), их почвы, усыпанной шишками и сучками, опять ничего не росло, ни синь-пороху, ни кустика брусники, но в храме леса меж его колонн замечательно легко дышалось, а если задрать голову, виднелись клочки голубого неба. В болотце в ботинках я уж не полез, но и туда, в заросли перевитого и поваленного, как кудель, тростника, хотелось заглянуть. Птичьего пения не было слышно, но какие-то легкие тени в ветвях перепархивали, и я бы не взялся утверждать, что это только солнечные блики. Было желание повторить сладостный эксперимент, совершенный в лесу под Решетниковом, вкусить опять того же состояния святости и счастья, с каким наверно просыпался у себя в скиту поутру Сергий Радонежский, но что-то поторапливало, просило здесь не задерживаться, беспокойно и всечасно пыталось мое счастье отравить: мол, конечно, порадуйся, но недолго, пробежкою. Мне было горько от сознания, что я не могу (мог бы, если бы не эти егозы) поселиться в лесу; даже, не спеша, обмозговать эту возможность мне не дают. И тем не менее, беспокойные егозы, когда возвращаюсь в город, на контакт и светские отношения со мной не идут. Вы понимаете, какое это несчастье – дегустировать от прекраснейших блюд, когда не можешь или не позволяют съесть целиком хотя бы одно! Выходило, что эти мерзавцы, будущее которых частично зависит и от моего выбора, очень боятся, что я возьму да и уйду в скит, хоть на носу ХХ1 век, они уговаривают меня и на этой можжевеловой поляне долго не задерживаться, а как чуть до дела и я предлагаю им прямые и честные отношения, они сами, того и гляди, норовят забиться в какую-нибудь, вроде этой, благодетельную щель спасать душу. Я отогнал эти горькие размышления, поправил и набил валежником костер, выкурил сигарету и принялся собирать ягоды можжевельника в пластмассовый стакан термоса. Собственно, эти сизые плодики называются шишкоягоды. Я активно принялся за дело, но, обобрав несколько кустов и весь исколовшись, вдруг с досадой ощутил себя немного евреем, отцом той еврейки, который только что мне повстречался, - евреем в том смысле, что стремлюсь извлечь пользу и выгоду. «Из ягод я приготовлю настойку, чтобы восполнить весенний недостаток витаминов, а остальное съем, тщательно разжевывая», - вот каковы были соображения, которыми я сейчас руководствовался. Если евреем и часть остального населения живут п о т а к и м законам, то это же ужасно, это же сепаратор, соковыжималка, миксер, это же – ни минуты не знать счастья. И к себе, который, пусть на десять минут, принял природу и окружающую среду за дойную корову, озабоченную меня ублажить, я ощутил легкое презрение. Ягоды меж тем едва покрывали дно, и на кустах их висело еще много. «Похоже, евреи, особенно местечковые, по жизнеощущению до того нищие духом, что пытаются извлечь пользу даже из картофельных очисток», - подумал я, вспомнив, однако, себе в возражение, что т а еврейка, купив и отремонтировав квартиренку на берегу реки Рожайки, обзавелась еще и «фатерой» в Москве и, следовательно, принцип высасывания пользы отовсюду не так уж плох. Встав в тупик перед сложностью жизни, я опустился возле пламенного костра на поваленное дерево и загрустил, машинально поедая ягоды. Ведь выходит, что надо жить либо в лесу, либо в обществе. О н и, в том числе и евреи, живут целиком в обществе и относятся к соседу с такой утилитарной экспансией, с таким прагматизмом, точно магнит, нацеленный на везде-поиски-железа (в том числе золота). Могу ли я так обустроиться в обществе? Увы, мне и в голову не приходит всех ненавидеть за инаковость и во всех искать выгоду для себя.

Значит, придется повторить судьбу отца, тетки с железными зубами и прочих русских простофиль? Потому что у властелина мира при взгляде на можжевельник возникает мысль о производстве и продаже джина.

Я сидел на валежнике и, поедая шишкоягоды, крепко думал.

(Нет, вру: ни о чем особенном я тогда не думал; это сейчас меня вынудили такую концовку очерка приделать. А тогда лишь щемило, что взамен пребывания в таком вот очаровательном месте – пассаж, кросс, бег).