Путешествия по следам родни

Валентина Кудрявцева не знала почти ничего о заповеднике. Надежды юношей питают: я пообещал ей в благодарность прислать свою книгу, когда выйдет. Муж, прикованный к постели, не выходил из головы, так что мне было не до амуров и не до волокитства. На улицах чистого, подтаявшего городка ощутимо реял дух тверской родни, чуть ли не в каждом мужике, я которого я спрашивал дорогу, узнавался тесть – лысый добродушный губошлеп.

Допускаю, что в явлениях мира много сходства, подобия, параллелизма. Например, все российские районные Дома культуры представляют собой побеленное здание дворянской постройки с колоннами по фасаду, внутри которого пустынное фойе, зал на двести мест со сценой и кулисами и витая лестница наверх. Центр районного города представляет собой обычно П-образное в плане здание одно-, редко двухэтажных торговых рядов со сквозными сводчатыми галереями и осыпавшимися ветхими ступенями. Но то, что я обнаружил, проникнув на территорию гаражных мастерских через пролом в деревянном заборе, озадачило и меня: почудилось, что я вышел прямо к слесарке механических мастерских в Майклтауне: те же разбросанные по подворью кузова без колес, задние и передние мосты без кузовов, несколько гаражей с разверстыми воротами, там и сям на голубоватом снегу лужицы мазута – и слесарка, простая изба с двускатной крышей, закоптелым окном и низко повисшей толстой сосулькой у желоба. Отворил дверь и увидел приветливо распахнутый розовый зев жарко натопленной печи, кучи ржавого железного лома, лавки вдоль стен и бутылку водки на столе, уже пустую. Нет, здесь было отличие – не стоял фрезерный станок и над ним не склонялся токарь в жирной, как масленичный блин, спецовке. А вскрытая банка килек в томате, колода затрепанных карт, смачные ругательства и латунная пепельница, полная окурков, - все было знакомо. И мужики тоже как будто свои: седатые, точно пожилые бобры, морщинистые, голубоглазые и без передних зубов. Это-то и настораживало: очарованному сказками о счастливой жизни хлебопашцев, механизаторов, егерей, мне исподволь предлагали известную до омерзения майклтауновскую рабочую вольницу. Еще и не рассветало как следует, а эти уже надрались, как и те: веселый пьяный кураж, которого достигает русский мужик, как я заметил, через неделю от начала запоя, дружное коллективное остроумие наперегонки. Мужская крепкая дружба за чашей. Только у шотландцев она, как правило, в кабаке, а у русских, как правило, на работе: один сдвинул набок асбестовые прокладки во свидетельство того, что он на ремонте, лесовоз другого стоит в пятнадцати километрах отсюда груженый, но с пустым бензобаком, третий ночной сторож, которому давно пора домой, четвертый еще не получил разнарядку; ждут пятого, который точно знает, будет ли сегодня мастер, потому что тот в загуле, так что видевшие его третьего дни ясных указаний на сей счет не получили. После полудня можно ошабашить, если все пойдет путем. В заповедник ехать? Кто его знает, не близкий конец ехать-то по эдакой дороге…

Слабый мечтатель перед доводами здравомыслия, я слушал и ждал, понимая, что Кудрявцева меня уже не ждет, а здесь от меня ничего не зависит. Соберутся рабочие к обеду, прочухается мастер – авось поедем. Тяга в печи была славная, несмотря на весеннюю капель, под устьем на стальном листе еще валялись березовые поленья, опростанную бутылку спустили под стол и завели предварительные сугубые разговоры о второй, а я, безденежный, безработный, бездомный, в лоне родного народа ощущал себя сиротой. Они и правда были здоровы и натуральны, я с радостью глядел в их добрые лица, но все же лучше бы моя тетка была Кублицкая-Пиоттух, мать писала бы детские рассказы, под Москвой было бы родовое имение, а в Питере казенная квартира. (Впрочем, если честно, тогда я об этом не думал: приязнь и родство не анализируют; но только после их рукопожатий свою правую непроизвольно пару раз нюхнул: пахло немного как бы авторемонтной мастерской, где я и начинал когда-то юношей).

В этом путешествии авантюризм уже сознавался: так, наверное, дрожал Владимир Ильич, скрываясь накануне Октябрьского восстания. Только на его пути валялась неприбранная власть, на моем – идиллия общественной пользы: в компании бородатых егерей и охотников я окрепну, поздоровею, наберусь впечатлений. И образцы были: Соколов-Микитов, Гамсун. Одно худо: хотя они жили в лесу, и того и другого публиковали, а обо мне никто не слыхал. В Москве меня ловили на живца, а здесь – на блесну: чтобы живец остался жив, а я бы попался на обманчивую блескучую ж е л е з я к у. Поэтому при внешней экспансивности и vivacit`e (не подберу аналога) изнутри я укреплял обороноспособность. Враждебность, как ни странно, оказывалась в том, что предлагалось заглотить, - в простонародной правде. Не в природе, нет, не в устроении быта на манер Робинзона или супругов Стивенсонов на Самоа (это я как раз любил и м о г), а в том, что, завоевав их симпатии, устроим личное счастье, хотя бы и бродяжье, я полностью лишался позиций и веса в столице. Это был Восток – Москва. Я был восточный писатель – не Стивенсон. Прочтите жалобы какого-нибудь японца, древнего или поновее, высланного из Киото, и вы многое поймете. При такой иерархии бюрократии в Москве демократические иллюзии могли мне дорого обойтись.

И все-таки через два часа, когда подвалили еще рабочие и подали обшарпанный автобус, я за этой яркой блесной кинулся дальше. По сторонам шоссе, узкого, как тропа, через морозную наледь стекла бежали навстречу хмурые припорошенные ели, я бодрился и расспрашивал мужиков о заповеднике. Сообразив, что я намерен там поработать, они прониклись глубоким скепсисом, дни с кислой миной, другие – с резонерской. У них там у самих жрать нечего. Они продают нам лес на вывозку – тем и сыты. У них и жить негде: сам Желтухин на выходные, а то и середи недели в город возвращается. Да ну что ты, какая охота – вороны задрипанной не стрелили. Чудной ты человек! Хлеб завозят раз в неделю. Вот приедет хлебовозка в пятницу – на ней и вертайся: нечего тебе там делать.

Мало-помалу я замкнулся, чтобы эти натуралисты не залили меня помоями: энтузиаст, по их мнению, был тот вредный человек, который не понимал законов жизни, носил розовые очки и надеялся противу здравомыслия. Опять появилось несообразное чувство, что я в Майклтауне с рабочими лесопункта еду на раскряжовку деловой древесины. Можно заробить и по стольнику на рыло, если пильщик продержится до вечера, а Алик Армеев не уедет с делянки. Сейчас они первым делом распояшутся и в бытовке примут на грудь. Похоже, я наследовал родителям и всей тамошней и отчасти московской рабоче-крестьянской родне чересчур прямо, до деталей. Моя Кублицкая-Пиоттух ничего не писала, она была несчастная деревенская суеверная старуха.

В низине, у запорошенного сруба с двускатной крышей, автобус затормозил, и несколько человек с флягами и бидонами запаслись ключевой водой: это был так называемый «святой колодец». Почему святой, мужики толком не ответили, а еще через полчаса мы уже въезжали в поселок.

Он назывался Заповедник – несколько десятков изб, разбросанных в сильно пересеченной местности: косогоры, лощины, овраги, ручьи, клинья ельника. Женщина по имени Яна, с которой к концу поездки мы остались вдвоем, дала первоначальные наставления, чтобы мне хоть выделили койку в общежитии. С северодвинским поляком я не был даже знаком, - только с белорусом, женатым на одной из моих московских кузин, - а между тем западнославянский элемент все настойчивее защищал и страховал меня, как птенца, выпавшего из гнезда: волосы цвета воронова крыла, очи, грассирующее «г». Всё в ней было чуждое, даже радушие, даже готовность, с которой она согласилась вечером показать поселок, - настолько, что теперь уже не помнится образ, как не помнят настил моста, по которому второпях прошли. Она свернула в один из соседних финских коттеджей с вороватым видом сластены, у которой к вечернему чаепитию припасен торт, а я отправился в контору с довольным видом человека, которому не дадут пропасть. Между тем не покидало чувство, что из столицы вслед за мной тянется некий страховочный линь и что, если не удастся здесь угрузнуть, осесть – с Пятницей, козами, дикарями, - по нему еще можно будет выбраться восвояси: так паук, в сеть которого упала хвоинка, выскакивает очертя башку из укрытия и почти тотчас же прячется вновь: фальшфейер, фальстарт.

А вот и племяш! В яркой куртке цветными клиньями, как клоунское трико, в вязаной шапке «reebok», румяный, сильный, он промчался мимо на лыжах, с силой отталкиваясь палками, так что на миг я ощутил себя просто клопом, привидением перед этой мощью. Правда, он выглядел иностранцем, рекламой альпийского горнолыжного курорта (недоставало солнцезащитных очков) здесь, среди бревенчатых хижин и драных телогреек, но что это он, точнее – что это сама сигнатура новой цивилизации, чувствовалось. Так мог бы выглядеть отпрыск высокопоставленного московского начальника, захоти он здесь прокатиться. А с другой стороны, конечно, - это было и некоторым образом мое идеальное представление о быте, как я его организую в короткий срок. Это будет сытая сырная Голландия, это будет английский ландшафтный парк: вон там будет катальная горка, как у выдры, вон там беседка, там гнутый мостик с чугунными перилами.

Дальше пошло хуже. Разыгрался почти фарс. Но если подпустить сатирической тональности, исчезают два тона, две доминанты, которые действовали в те дни: во-первых, меня переполнял страх, во-вторых, - жизнерадостность открывателя новых земель. Я торговался о коне, разумея платить за корову. Это было почти равнозначно в крестьянском хозяйстве, но мне объяснили исподволь: сними руку с московского коня и положи ее на заповедниковскую корову; пусть обе твои руки будут здесь. Тогда ты здесь обоснуешься, мы дадим тебе корову. Только забудь, откуда приехал. Хочешь – живи в Нелидове, Валентина Кудрявцева будет твоей коровой, хочешь – здесь: с Яной поладишь вечером. Коровы так и лезут: обротай и веди во двор. Признаюсь, я растерялся от этого предложения: в рюкзаке была только рубашка и двое носков, в кошельке – десять, много – пятнадцать рублей, а недвижимость осталась в Москве.

Иначе говоря, ступив на эту землю, еще не дойдя до конторы, я понял, что мне предлагают в с е р ь е з здесь остаться. В полном соответствии с замыслом.

Читатель! Если у вас сволочная родня, лучше сразу меняйте фамилию и прикидывайтесь сиротой.

Желтухин оказался человеком необыкновенно приятным. Точнее, в сутки попав из одних добрых рук в другие в виду третьих, готовых меня подхватить, как подмасленный пирожок с повидлом, я и в Желтухина сразу влюбился: симпатичный лицом, худой как подросток, рассудительный, мягкий и печальный человек, он добродушно и сразу поинтересовался, есть ли у меня деньги на обратную дорогу, а узнав, что я собирался здесь заработать, а возможно, и обогатиться, усмехнулся и добавил: «Получите у кастелянши комплект постельного белья, поживете пока в общежитии. Там у нас уже живет один молодой специалист. Найметесь у кого-нибудь поколоть дров. Подумаю, что для вас сделать». Свое письмо он узнал, но удивления или смущения не выразил и принял меня как родного. Потом еще с полчаса влюблено рассказывал о заповеднике и его научных исследованиях с тайной, как показалось, мыслью, что я как литератор каким-нибудь боком заповеднику пригожусь, к его бедствиям и скудости внимание высокого начальства привлеку. «Устраивайтесь! У нас здесь славно».

Этот прием меня до того ошарашил, что я вышел за дверь, к мусорному вазону, возле которого ласково долбила дырки первая весенняя капель, в заторможенном раздумье. Вот, слава Богу, я и на воле, вот и при деле! Вот и нужен, слава Богу, вот и стал свой. До чего приятное место: елки, елки, одиночные, парные, молодой березняк, бугристые снежные берега ручья. Вероятно, в этом ручье и рыба водится, весной половлю. А тишина – божественная! Финские домики в две квартиры, иные серые от времени, иные еще смолистые, огороды. 1958 год.

Неприятно только, что общежитие. В имущественном смысле после приватизированной квартиры некоторая ретардация. А впрочем, пустяки: первый ледок так хрустален, зелен, небо так голубо, воздух так звонок, что лучше не забивать голову пустяками. Я с наслаждением и уже не спеша побрел по укатанной дороге к безлюдному пространству низких изб. В душе шевелилось предощущение весны, которая не за горами. Я всех прощал и соглашался здесь поселиться. Главное, что нужен, свой, задействован, и это мне дали понять в течение суток многие. Покинь меня, печаль!