Путешествия по следам родни

НЕЛИДОВО

Убеждение, что нужно покинуть Москву, крепло, рисовались картины счастливой жизни на природе. Я выходил только до булочной, но, пережидая поток автомашин, чтобы перейти улицу, возвращался уже больным: гул стальных коробок напоминал, что я по-прежнему заперт. Широкомордые, опухшие от пива москвичи (пейте пиво пенное, морда будет здоровенная), одетые частью как приказчики и нэпманы двадцатых годов, а большей частью – как чекисты и комиссары (кожанки, кепки, перчатки с раструбами), казались марионетками чудовищного спектакля: возобновленное время, пошедшее по кругу. Озадачивало, что в с е к а к о д и н: мужчины, женщины, старики, подростки – все в искусственной коже: карманы, молнии, металлические застежки; да и кожа-то по большей части черная. Влезешь в троллейбус – удивляешься, не в катафалке ли. Я как-то пробовал надеть свою – так сразу вспотел, точно в шкуре кентавра Несса. Куртка облегала и снимала все желания, кроме одного: рыскать, промышлять. А я родился в местности, где на картинном разнообразии лесов, полей, рек, оврагов, угоров, делянок и перелогов человек встречался не чаще лося.

Я зачастил на Никольскую улицу, где заседало Географическое общество СССР, в надежде напроситься в экспедицию хоть на плато Путоран (как раз в те дни туда отправлялась киногруппа, и я набивался хоть помощником геодезиста – таскать нивелир). Мыслилось тоже, что после такой экспедиции помимо возвращенного здоровья соберется немало полезных свежих впечатлений и дневниковых записей. Так все это и представлялось. Но как я не льстил этим парням из туристического бюро, они подарили мне только пару красивых видов сибирских рек да однажды, довольно грубо, предложили отправляться автостопом, раз уж неймется. Я не стал им докладывать, что таким образом уже немало попутешествовал и предпочел бы теперь оплачиваемое бродяжничество. С этой же целью я разослал письменные запросы во многие заповедники страны, от Печенгского до Сихотэ-Алинского, хотя и не представлял, как туда доберусь в случае благоприятного ответа. К февралю 1998 года мне ответили отовсюду и везде отказали: нет ставок, денег, жилья.

Позднее, читая астрологическую характеристику Стрельца, я понял, что поведение и увлечения тех лет были н е м о и, навязанные – отцом и, особенно, сестрой, что произошло довольно странное и длительное наложение на привычней мне психотип домоседа и философа устремлений, пусть и весьма давних, моей сестры, которая прошла от Карпат до Саян и от Кавказа до Архангельска из одного лишь активного любопытства. Приходится таким образом признать, что и увлечение-то было не мое, перелицованное, переданное мне как-то раз неожиданно нагрянувшим племянником. Это была как бы идущая снизу генетическая конвульсия, которой я вынужден был подчиниться. А поскольку такое мирочувствие мне было внове, такие разведывательные планы походов и наблюдений меня возбуждали, я им с восторгом подчинился и вовсе не считал навязанными.

Дерево, хотя бы тот же бамбук или сосна, растут за счет верхушки из верхушечного сочленения: как штырь их складной удочки или антенна из ячейки транзистора, выскакивает этакий весенний проросток и, вытягиваясь за сезон, оттесняет крепежный узел, почку, сочленение, перевясло. Проросток устремляется ввысь, а фундамент закольцовывается. Так и племянник: нагрянул, передав мне вибрации своей матери и, оттеснив, пророс. Однако в те жни, в феврале 1998 года, свое поведение я никак не связывал с агрессией родни. Хотелось уехать – и я подыскивал работу. А поскольку после литературы больше всего любил лес, природу, работать в заповеднике казалось прельстительнее всего.

И еще: не исключался и такой вариант, что я просто оставлю московское жилье на год-два, а затем, почерпнув здоровья и набегавшись, вернусь, чтобы продолжить дело всей жизни. Я тогда еще не знал, что племянник тоже пописывает и что честолюбивые родители готовят его в Академию; пока же он приторговывает как коммивояжер, а точнее – как шалопай. Я никак не предполагал, что мне вырыли яму и втихаря и втайне подготовили заместителя помоложе. Да ради Бога, если бы это было въяве, если бы я знал об этих поползновениях родни. Мало ли, Боже мой, Успенских, Бестужевых, Дюма, Маннов, Доде, сосуществовавших мирно и по-родственному, состоявших в переписке и обучавшихся друг у друга литературному мастерству. В моем же случае оказывалась элементарная штука: подсидеть, подложить свинью, подвести под монастырь, украсть. Я бы общался с этим балбесом, как гончаровский Адуев-старший, если бы мне, в противность этому герою, было хоть что-нибудь известно. Я и думать-то никогда не думал о нем, а не только что подозревал сестринские козни; мне всего лишь напрочь отказывали в удаче, за двадцать лет не заключив ни одного литературного договора, но упреками я осыпал семью, с которой состоял в разводе, и родителей. А на практике оказывалось до обидного просто: я работал, а плоды пожинали.

И вот теперь мне внушались идеи о пользе здоровья и сельской жизни. Не говорилось: уступи молодому; внушалось: отдохни, попутешествуй, оздоровись. Это совпадало и с внутренним убеждением, хотя я еще пытался быть честолюбивым м носил стихи по редакциям. Но отказ, жертва, рокировка уже были предрешены. Яма уже была вырыта. И копали из провинции, о чем мне и в голову не приходило. Им, наверное, казалось, что в Москве – рай. А мне – что рай в лесу. Вот такая рокировка в длинную сторону, такой взаимополезный размен. В те годы издавалась одним предприимчивым евреем толстенная, листах на восьмидесяти, газета бесплатных объявлений под названием «Из рук в руки», которую я часто почитывал. И вот эта-то недвусмысленная передача и з р у к в р у к и и происходила как раз, о чем я и не подозревал. Казалось, это сама Природа-мать зовет меня на лоно.

И зов был услышан.

Ближе других располагался Центрально-Лесной биосферный заповедник. От его директора господина Желтухина я получил такой же стандартный отказ, как и отовсюду, но что-то меня вновь и вновь возвращало к этой местности в верховьях Западной Двины. Дорога на Ригу мнилась почему-то особенно привлекательной. Чтобы уравновесить недобрые импульсы с Северной Двины, предполагалось подробнее исследовать и Западную. В Великих Луках родилась и провела военное детство теща, в Нелидове добывал бурый уголь тесть. Без логической последовательности предполагалось, что в этом случае их безобразно эгоистичная дочь откроет, наконец, дверь своей московской квартиры для моих редких посещений, безумная родня, используя преимущества п о л н ы х с е м е й, перестанет, наконец, рвать меня на части, провинциалы прекратят р ы т ь, и я, наконец, устроюсь комфортно. Пока же я был только возбужден, нервничал, как перед экзаменом, меня выгоняли: уступи. Уступи место молодому: молодым везде у нас дорога. А не хочешь – наложи на себя руки: после смерти похвалят.

Но я уже склонялся к обмену. К переприспособленчеству. И сего ради побежал на Рижский вокзал, на электричку до станции Шаховской, чтобы через Ржев и Зубцов добраться до Нелидова. Хотя бы до Нелидова, потому что до латышских границ уже прежде ездил. Если бы мне сказали, что мною двигают польские гены северодвинского родственника, что это через мой задний проход, через анальное мое отверстие пытается прорасти к темени и там дать всходы мой племянник, я бы, может, попытался адаптироваться, не выходя из крохотной московской квартиры размером с бабушкин сундук. А так я мчался, точно апостол Павел к Закинфу, точно Андрей в Ливадию, точно Петр к Тиру: с той же полоумной верой в з о в свыше. А так как, кроме странников и ненавистников цивилизации Стрельцов, в родне было навалом и сумасбродных Водолеев, которых хлебом не корми – дай поиграть словами, то, стоя на перроне с билетом до Новоиерусалимской (дальше – не хватало денег), я думал, что, съездив туда, избавлюсь уж заодно и от тети Лиды – одной своей очень несчастной и больной родственницы. Лида – Нелидово: всё очень просто. Логики никакой, а сумасбродства навалом. А в это время в километре от меня проживала родная дочь, которая за восемь лет не изволила ни разу позвонить отцу (так же, впрочем, как и человек сорок других московских родственников). И я начинал понимать, почему Емельян, возвращаясь с базара с возом горшков, нахлобучивал горшки на заснеженные придорожные пни (чтоб «робята не мерзли»). Похоже, разумные старшие братья относились к нему так же, как моя родня ко мне. Сумасшедший – это в ы н у ж д е н н ы й поступать неправильно, чтобы у нормальных все было ништяк.

Впрочем, письмо Желтухина и документы, необходимые для трудоустройства, я взял, рассудив, что в гостеприимстве мне все же не откажут. Народу, как и во всех электричках западного направления, было мало, но после Истры я стал бояться билетного контролера, который меня разоблачит: всевозможные страхи были привычны в те годы.

Страхи и беспокойство как фон. Помню половодье, многолюдный разлив Черкизовского рынка, который заполнял всю площадь станции метро и затекал черным рукавом даже под опоры моста, узкие протоки среди всевозможных продавцов и меновщиков, через которые приходилось пробиваться с усилием, точно шахтопроходчику, и грузинского паренька, с тем, знаете, тонким анемичным лицом, саблевидным носом, бледными усиками и дуговидными сросшимися бровями, которые столь обычны у кавказской голытьбы: переминаясь с ноги на ногу возле своих глазированных ярких матрешек, он буквально умирал от торгового возбуждения, снуя и пританцовывая, как рыбка в тесном аквариуме. Я минут двадцать наблюдал за ним с перил моста, и до меня впервые дошло, что значит п р о д а т ь для южан. Он был так возбужден и растерян, точно перед ним грудами лежало золото и брильянты, и он не знал, опупев от пароксизма, как все это загрести, как присвоить. С таким же, наверно, огнем в крови врывались татары пограбить в осажденный Нижний Новгород, так же р ы с к а л и и п р о-

м ы ш л я л и. Так и представлялось, что в это же время где-нибудь под Зугдиди его скрюченный и стройный от недоедания отец в рваном бешмете ковыряет кайлом ссохшуюся землю, выгнав сына к русским на отхожий промысел. В этом-то страхе и беспокойстве пребывал и я, с той разницей, что я, по обычаю предков, стремился в скиты и к уединению, ощущая тяжелый спазм злобы к захватчикам.

В той стороне, в Зубцовском районе, обосновался к тому времени еще один поляк – писатель Пьецух, но точного адреса у меня не было, и остановка в Зубцове не планировалась.

То ли транспортники сочувствуют действительно неплатежеспособному зайцу, то ли сама неплатежеспособность бедняка делает его невидимым, раз из пустого кармана не выколотить штраф, то ли мелкое прохиндейство стало мне удаваться, но только в Волоколамске я погрузился в рейсовый автобус до Ржева, не заплатив ни копейки. Как цыганенок, потеревшись возле торговки яблоками, умудряется стибрить одно, так и я, покрутившись возле автобуса, проскользнул в салон мимо контролера. Контраргумент в виде корреспондентского удостоверения был и, хотя оно не давало права на бесплатный проезд, творил иллюзию не хуже Кио: иногда удается провести людей, убедительно подготовясь к отпору. От Ржева до Нелидова я добрался на местном поезде и, уже на подступах к городу, верный экспансионистским настроениям, познакомился с немолодой симпатичной нелидовчанкой Валентиной Кудрявцевой и – ля-ля, бу-бу – напросился к ней на ночлег. Не покидало чувство споспешествования и везения, подхвата вовремя и кстати, которое сопровождало, вероятно, и Тимофея, несущего слово Божие прямо из Галилеи и званного в гости к Титу: для богословских разборок. Впрочем, было видно, что Валентина – добрая уравновешенная провинциалка, которой мои проблемы не кажутся неразрешимыми: на ловца и зверь бежит. Передо мной вновь предстояла норма: простота, доверчивость, открытость, радушие. Она еще не сошла с ума от жажды обогащения и не отсиживалась за двойными пуленепробиваемыми дверьми, как большинство знакомых москвичей. Она была мне родня, не будучи ею. Было отдаленное чувство, что так могла бы принять меня бывшая супруга, если бы я был ее братом (область та же, Тверская, тесть когда-то копал бурый уголь), но в этом случае вызывает недоумение тот факт, почему она не могла поступить со мною так же и напрямую: я ведь так часто набивался в гости, даже приходил – и не был принят. Чувство усилилось, когда, продрогший, голодный, я очутился в ее уютной трехкомнатной квартире и в прихожей встретил ее дочь – ровесницу своей: такую же статную красивую томную и молчаливую девушку. Меня даже опять взял параноидальный страх, я без конца извинялся и, похоже, произвел впечатление вконец затравленного зайца, который к тому же свалился в реку. Ее мужу только что сделали тяжелую операцию, на этом поезде она ездила его навещать; было сомнительно, выживет ли, и, принимая меня, только что оперированного (возможно, впрочем, что я только еще прикидывал этот вариант, но тогда рамки путешествия следует отодвинуть на 1997 год), она как бы сдваивала, дублировала: у Валентины Кудрявцевой, ее мужа и дочери случилось вот это, а у меня, моей жены и дочери – вот это, похожее. Взаимозаменяемость кегель мне не понравилась, я отошел ко сну на чистых простынях, но с кислой рожей. То есть, что же получается? Если ее муж откинется, я, москвич, приехавший поискать работу, свободно вставляюсь в лунку вместо выбывшего? Квартира была отделана вагонкой и покрыта лаком, холодный ветр шевелил кисею занавесей и гулял по ногам, обутым в суконные мужнины тапочки, на последние нищие рубли я купил полкило сосисок, за ужином и поутру сам все их стрескал и чувствовал себя глубоким проходимцем. Странность заключалась в том, что всё то же – уютные холодные апартаменты, пустой холодильник с недоеденной куриной ногой, красавицу дочь – мне не позволяли иметь из какого-то злобного удовольствия. Вот тебе чугунный мост, но ты поезжай в объезд и вплавь. Вот тебе дворец, а вот – мираж дворца. В детстве мы часами дулись в шахматы, мне удавались фланговые атаки. Сейчас это было похоже на то, как если бы тупой самодовольный король огородил себя частоколом защиты, и его защиту приходилось переманивать на фланг.