Путешествия по следам родни

Такое у русского немыслимо никогда. Подчеркиваю: н е м ы с л и м о н и к о г д а. А если он все-таки нечто сделал с умом, с толком, с интригой, отбрасывая лишнее и располагая недостающим, смотри, нет ли у него в роду англосаксов или хоть евреев. Может, он Михаил Кузьмин, оттого и пишет сюжетно.

Вот и мне в то лето захотелось инстинктивно в те места, но уже не проездом в Великий Устюг, а попутешествовать. И как знать, припало ли бы это желание, знай я, что в Бабушкине проживает двоюродная сестра Ольга Антоновна. Вряд ли.

А так я вывалился из рейсового автобуса весело и бодро, как борзая, и с тем же исследовательским инстинктом. Почему здесь, а не ближе, в Бабушкине, и не дальше, в Никольске, не знаю, но думаю, что все дело в дороге. Уже несколько минут я торчал при выходе на подножке, а водитель всё рулил и на подступах к Минькову въехал в такой дождь, что, когда злорадно остановил машину, я испугался ступить на асфальт: дождь стоял стеной, как мокрый плащ. Отвесные струи изливались без ветра, автобус скрылся фырча. Я бросился трусцой по осклизлой тропе к ближайшему дому по дощатым мосткам, мимо распахнутого палисада, где поливало тощую мокрую березку, но поскольку козырька или другого укрытия не нашлось, вбежал, возбужденный и продроглый, в обшитое крыльцо, продолговатое, с тремя крашеными ступенями (вроде веранды). Там было свежо покрашено коричневой краской, стояли детские сапожки и несколько стоптанных бот, а также сидел, обвившись хвостом и серьезно глядя на ручьи, лохматый серый кот. Я вбежал в эти ступеньки, отряхиваясь и вскрикивая, в возбуждении от открытой радости жизни, но из двери тотчас вышел крепкий парень с брюхом и строго спросил:

– Чего надо? Кто пустил?

– Я только дождь пережду…

– Нечего тут… - продолжал домохозяин, наступая животом на промокшего путника, и я тотчас сообразил, что он переживает за свои синие «жигули», которые тут же чуть дальше прополаскивало ливнем так, что они стучали, как цинковое корыто.

– Да пусть он переждет, - заступился следом вышедший коренастый старик. И от всего этого повеяло вдруг чем-то неуловимо знакомым: ага, старик – это тесть. Вроде у него там в деревне похожее крыльцо. Но этот парень определенно не шурин, потому что шурин не жмот, не сквалыга. Значит, Ольгин брат, Алексей. А вот дворик такой же, и там вон дверь в хлев: того и гляди, оттуда заблеют овцы.

– Да смотрю – у вас машина, а мне надо до Комсомольской. Не подбросите?

– Нет, никуда не еду. А дождь переждите, конечно, - подобрел собственник и возвратился в избу. Вместо него на крыльцо вышла сельская девчонка, а старик сказал доброжелательно и с любопытством на мокрый рюкзак поглядывая:

– Хо-ороший дождь, давно ждали. Теперь грибы пойдут.

– Как же туда уехать? Пешком ведь далеко будет?

– Верст двадцать пять. А вы сейчас выйдите к продуктовому магазину и у продавщицы поспрашивайте, будет ли какой транспорт или нет.

– Я бы заплатил немного.

– Не поедет он. Устал с работы, и баня истоплена.

– А-а.

– У вас там родственники?

– Нет. Я из Москвы. Журналист. Путешествую.

– Эк, куда вас занесло.

– Воздух у вас здесь чудесный. А после дождя сейчас всё заблагоухает.

– Туда вроде Васька Терехов ездит на колесном тракторе на сенокос, но он недалеко: километров семь всего. Но для верности поспрошайте у продавщиц.

«Хорошо прожить бродячей собакой у всех на подозрении», - подумал я с грустью и поблагодарил старика. Ливень прекратился, но, судя по бледной облачности, накрапывать могло еще долго. Так что обсыхать под кровлей у шурина не имело смысла. Кроме того, я боялся растратить подспудное ликование от предстоящего пешего похода. Поселяне всегда отнесутся с сердцем, даже если перед ними чужак с острова Бара. Я даже испугался, что он сейчас упросит сына подкинуть меня до места, и я вынужден буду вдыхать бензиновую вонь. Да я бы и подъехал, если бы целью не являлось пешее созерцание лесной природы.

Накинув рюкзак на правое плечо, я двинулся к шоссе и к разбросанным невдалеке по косогорам избам поселка Миньково. Это тоже был поселок лесозаготовителей, так что все было знакомо.

Скудость в лавке была большая: хлеб, селедка в рассоле, расколупанные яйца со скидкой и тут же стамески, сверла, ножовки и пестрые цветастые трусы, которые за нелепость и ширину называют «семейными» (в смысле вся семья в них влезет).

Природа вела себя так, что я ее боялся: т а к о й ливень разразился неспроста, это Бог обо мне плачет. Я был как та крыса, которая так долго прожила в теплом мучном амбаре, что, очутившись в канаве, обмерла со страху: не пахло мукой! Не пахло, черт побери, мукой! Следовательно, в Миньково я прибыл уже настоящим горожанином – перепуганным параноиком. Потому что если бы я же был деревенским парнем, Васькой Тереховым, и под таким же ливнем промок, я бы подумал: «промокнуть – разбогатеть. А грибов повылезает после такого дождя!» Но в те дни я был болен, этот врачебный целительный дождь страшил; пожалуй, еще два-три года – и увидел бы, как из моего пупа вырастает лотос, а на нем сидит Брахма и задумался, как ему на хрен из ничего что-либо создать (и на том спасибо, что в то путешествие я не был больным индусом, а только лишь русским. Но с питанием тоже случались перебои). Так что дождь поливал, а я его боялся.

В этом путешествии трудность опять та же: как не наврать. Как вспомнить и воспроизвести действительно то, что было, а не то, что из статус кво программируют. Вы думаете, это я сам пишу? Да ни в одном глазу: полтора десятка двоюродников. Поэтому отстранимся от любых влияний и попытаемся вспомнить летний день – почти еще утро, часов десять – 1995 или 1996 года, пояс хвойных лесов, пролегающих по 60 параллели. (Придется все-таки русскому Гераклиту обнародовать большое вводное предложение: вот сижу сейчас за пишущей машинкой и чувствую этих полтора десятка почти на ощупь. Ага, злорадствуют они, сами заинтересованные и, возможно, даже спровоцировавшие и поездку, и ее описание, - ага! Он, сидя за машинкой, поехал в Бабушкино. К бабушке поехал. Очень хорошо. Давайте навалимся на него, чтобы его состарить, чтобы он стал дряхлым как бабушка. Ему сейчас известно, что у него там кузина проживает, - так давайте же сделаем так, что, живописуя читателям об этом поездке, он в отношения, в современные отношения с этой своей кузиной вляпается по самую макушку. Не дадим ему вспомнить, к а к было дело, а пусть свяжется с Ольгой Антоновной. Чтобы очерк стал не о том, что было, а о том, что есть и будет). Итак: пояс хвойных лесов, утро. Я в том легкомысленном настроении, когда свое желание сам с удовольствием и реализуешь. Избы стоят как они умеют только в пересеченном месте: и улицей, и боком, и тылом, и особняком. Мне не то, чтобы неохота отсюда уходить, а как-то жаль. Потому что только до Комсомольской двадцать пять километров. Какой бы ни был энтузиаст, а узнав, что машины туда почти не ходят, испытываешь смущение. В магазине со мной и говорить не стали, так что сам застеснялся собственной назойливости.

На площади я минуту постоял, как если бы предстояла ответственная и занимательная работа, затем молча двинулся в указанном направлении. Дорогу объяснили очень хорошо и подробно, поворотов и разветвлений нигде не предвиделось. В магазине и те, кого расспрашивал, сочли меня странным и чужим, и так скоро дали это понять, что если бы еще и третий кто с таким же недоумением воззрился, они бы мое ликование отравили. А так я прошел улицами вдоль огородов как в террариуме среди рептилий – осмотрительно, с опаской. Через несколько сот метров дорога вошла в лес; по обе стороны лежали узкие канавы, полные воды. Я останавливался и смотрел, не водятся ли там пескари или тритоны, потому что трава от течения шевелилась и кое-где уже палые листья медленно плыли. Версту, другую, третью эти узкие канавы тянулись, оплетенные кое-где корнями рябин и черемух, и этот путь что-то смутно напоминал. Нет, я по нему не ходил, - это исключено, - но то обстоятельство, что вода протекала в обычной канаве под уклон, смутно беспокоило. Да, был ощутимый уклон, но канаве определенно было лет пятнадцать-двадцать, и речкой она не являлась. Я вынул из рюкзака перочинный нож и положил в карман: с холодным оружием даже природный феномен не так страшен.

А вскоре многое и разъяснилось. Васька Терехов, который по заверениям туземца сенокосил за семь верст, оказался самое большее в трех и, спятив прицеп и откинув его борта, загружал туда вилами свежую кошенину. Я так понял, что он даже не сушил, а вывозил траву свежей. Его баба и два парня вяло орудовали граблями, потому что свежая и, к тому же, недавно промокшая трава загребалась валковато. Вода из обеих канав здесь, прямо на его пожне, вливалась в ручей, а дальше дорога шла уже заметно на подъем. Это была даже не пожня, а л я г а - влажный лужок, на котором, если его не косить, вымахивает чудовищный сальник и кипрей.

– Не знаете, машина сегодня в ту сторону будет? – спросил я на всякий случай.

– Не, седни не будет. В ту сторону не ездят.

– А как же в Комсомольскую народ попадает?

– Другой дорогой. Из Бабушкина автобус ходит. А этой дорогой неделями никто не ездит.

– Далеко еще туда?

– Кил'oметров двадцать. Успеешь дотемна.

«Что меня попрекать крестьянским трудолюбием?» - разозлился я на собственную совесть, невольно залюбовавшись сноровкой Терехова.