Путешествия по следам родни

«Может, тебе доехать до сестры?» - спрашивал голос. «А деньги где?» - сердился я. Погода стояла прекрасная, странническая, для левитовских мужиков. Стена физически ощутимого страха уплотнялась по мере приближения к цели. Без сомнения, в 1971 году я добирался тем же путем и, без сомнения, днем, но ничего знакомого хотя бы отдаленно не находил в пейзаже. Это была совершенно иная дорога – совершенно иная: ничего похожего. Ни синь-пороху, никакой зацепки. Оставалось предположить, что при подходе к деревне Лисино я все же начну узнавать окрестности: ведь не могло же быть, что две недели воспринимаемого бытия совсем выпали из восприятия и, следовательно, из памяти.

Дорога была насыпная и приподнятая, с канавами по обочинам, но все же грунтовая. Возле какой-то деревеньки в несколько изб старик со старухой загребали сено. За околицей от тракта ответвлялся довольно гладкий проселок, и, оказавшись на распутье, я спросил у стариков, как пройти в Лисино. «А вот этой дорогой и иди», - сказал сухопарый старик, опершись на граблевище, в то время как его старуха накладывала копешку. Он указал на проселочную дорогу. «А как эта деревня называется?» - «Вершиха». – «Ершиха?» - переспросил я с заблаговременным испугом, припоминая ночевку в деревне Ершово. «Вершиха», - сказал старик. Что-то у меня со слухом, решил я и больше переспрашивать не стал. Меня мучила жажда, но и просить у них напиться я тоже постеснялся. Но, отойдя от этой феокритовой пары метров двести, я все же остановился и развернул топографическую карту Вологодской области. В этом месте никакой деревни Вершиха (или Ершиха) не значилось, зато была деревня Митиха. Я решил, что это невероятно, - до такой степени слышать д р у г о е, и, следовательно, путают топографы. Такое объяснение меня устроило. Показалось даже символично, что ночевал в деревне Ершово. А теперь вот миновал Ершиху и, поскольку вечереет, тоже могу заночевать. Рыбу я люблю, даже мелкую. Другое дело, что вся эта территория называется Митиха. Возможно, до Митихи я еще не дошел, а Вершиха (или Ершиха) – маленькая деревенька, и топографы ее не нанесли на карту. Проблема ночлега меня волновала, но я решил все же добраться до деревни Лисино: оставалось совсем немного. Странно, однако, что я здесь по-прежнему ничего не в силах опознать.

Участок приподнятой, очень прямой грунтовой дороги, освещенный красным закатом, скрывался в лесу. Я бойко и очень настороженно шел туда, как партизан, засланный в тыл врага, отсутствие которого как раз и настораживает. Но едва я эту мысль допустил, сзади затарахтел мотоцикл и на очень большой скорости промчался мимо. Даже при беглом взгляде было заметно, что мотоциклист сильно пьян, - так полоскалась его рубаха. Он уже доехал до лесу, но вдруг, к моему испугу, развернулся и устремился на той же скорости обратно; я понял, что за мной, и решил не садиться. Не доезжая, он опять развернулся и стал поджидать меня. «Тебе в Малинники? Садись!» Он руки не протянул, но обратился с такой услужливостью, что испугал ею: в сознании вдруг возник шурин, сельский механизатор. И вот этот сельский механизатор сейчас с готовностью подбросит меня к теще (а я уже с ее дочерью не живу лет десять). Главное же заключалось в том, что он принял меня за местного, знакомого ему мужика и, хоть не назвал по имени, пребывал в этом убеждении: так и читалось на его нетрезвом лице, что я возвращаюсь к Поликарповым, зовут меня Толька, и он сейчас спросит, не помню ли я, как до службы в армии мы кадрили одну девчонку (хоть я старше). «Мне в Лисино. Я лучше пешком». – «Да садись!» - повторил он с той настойчивостью, которая так опасна у пьяных. Я молча сел сзади и ухватился за кожаный ремень. Он рванул с места и на ходу начал выспрашивать о Поликарповых. Мотоцикл был с люлькой, которая, казалось, запаздывала от ведущего колеса и подпрыгивала, как бешеная. На трехсотом метре я вывел его из заблуждения относительно Поликарповых и девчонки. Он тут же, опять в виду леса, развернулся вместе со мной и буркнул: «Дальше не поеду» - уже с тем угрюмством, которое тоже случается у пьяниц, когда трезвеют. Счастливый, что жив и снова располагаю собой, я остался на дороге, а он рванул прочь с густым выхлопом отработанного газа. Было заметно, что я его в приятной пьяной беседе обидел, не согласившись быть Толькой, и он это дело мне запомнит. Создалось ощущение, что он со специальной целью меня и догонял. По инерции движения я еще какое-то время шагал вперед в невзрачном лесу; сопротивление намерению было таково, что я уже подыскивал глазами, где развести костер, хотя до деревни было пройти всего - ничего. И странный мотоциклист, и то, что я совсем не узнавал места, и внутренняя тревога, какую испытываешь, собираясь, например, кощунствовать, тревога, которую никак не мог для себя ясно определить, от чего она, - все это сделало меня при подходе к деревне колеблющимся, неуверенным, жалким левитовским босяком, который опасается, не потравят ли его здесь собаками. Физические силы продолжать путь через Малинник на Сямжу были, но останавливал небывалый прежде страх.

Но вот в кустарнике слева и скорей, чем предполагал, возникла незнакомая деревня, расположенная на многоуровневом валковатом взгорке, вразброс, без улиц. Место было до того мирное, что я стоял на углу изгороди, облокотясь на жерди, четверть часа, обвыкая, как написал бы Проскурин, наслаждаясь этим странным после тревог необычным миром в душе. «Может, я правда Толька Поликарпов?» Главное, что все эти четверть часа не у кого было спросить название деревни и испытать, не узнают ли меня е щ е р а з; теперь бы я уж не стал разрушать иллюзии знакомых поселян. Не могло быть, чтобы я когда-либо прожил здесь две недели: всё здесь было незнакомым. Я вертел в пальцах хвостик колючей ежи и пустыми грустными глазами взирал на эти ярусно расположенные избы, пытаясь определить, в которой же жил с Поповым, Марюковым, Коношевым и, кажется, Соломатиным. Возможно, вот в той двухэтажной бочковатой избе.

Наконец к водонаборной колонке неподалеку вышла одутловатая баба в кофте. Порасспрашивав ее и уклонившись от любопытства, которое вскоре стало назойливым, я почему-то скоро почувствовал, что набиваться на ночлег в деревне Лисино не стану, а переночевать с костром по-цыгански где-нибудь на обочине – не захочу. «Может, я правда Толька Поликарпов? Можно же начать откликаться на чужое имя, - грустно подумал я и тут же с усмешкой себе возразил: - Да ведь можно же сменить фамилию, и перемену официально оформить через загс. – А я, может, хочу нелегалом!» - огрызнулся я на себя же, и прения закончились.

Определенно, в мой дом кто-то снес кукушкино яйцо, а меня сделал виноватым; я летаю-летаю над гнездом кукушки, а он, сука, процвел за мой счет.

Повесив рюкзак на изгородь, где стоял, я двинулся было осматривать деревню, но кое-где распахнутые ворота сараев, брошенные велосипеды, мотоциклы да несколько кур придали ей то очарование инобытия, какое испытываешь в краеведческом музее перед расписным коромыслом: можно у смотрителя попросит разрешения потрогать, а можно и дистанционно изучить. Вид у меня праздный и неуместный, но я житель местный. Потому что мною никто не интересуется. Двухэтажная изба даже и вблизи оказалась намертво незнакома, но не испытав даже грусти по поводу того, что из дежа-вю попал в жаме-вю, я спустился мимо рюкзака к дороге, а оттуда тропой и лугом к кустарнику, в котором предполагался ручей. Конечно, в этой деревне мы и жили: террасное-то расположение я все же помню. Уже порядочно смерклось, но там, в кустах, азартно вопили мальчишки, как они вопят, отправляясь в экспедицию к индейцам, так что потянуло узнать. Там действительно протекал ручей, по ходу тропы растекшийся лужей, и они из камней мостили там переправу. Двое были с удочками, и действительно: в водоеме, который был, что называется, воробью по яйца, разгуливали жирные пескари. Мальчишки вопили как резаные, выковыривая плитняк тут же из русла. А между тем все это дело можно было перешагнуть, не замочив ботинок. «Мог бы и поселиться здесь, - проворчал внутренний голос. – чего и разведывать, все равно ведь не останешься». Я с ним согласился. Казалось странным, что может иметь столь судьбоносные последствия для личной биографии, заночую я здесь, вернусь или отважно устремлюсь в Малинник. Банка консервов терпеливо сберегалась, аппетит предугадывался волчий, а к ней ничего не было. Я напился из ручья и сказал мальчишкам пару саркастических шуток по поводу их мостостроительства. Надо было что-то предпринимать. Они предлагают мне жительство в красивой деревне с капиталом в одну банку килек, а у меня на шесть томов неопубликованной прозы. Одна злобная рецензентка, помню, исправила как-то в моей рукописи слово «неумный» на «неуместный», как более точную характеристику моего героя, и тогда разозлившее, теперь это определение показалось правильным. Звали ее Любовь Грязнова: Любовь да еще Грязнова. И вот я стоял в деревне Лисино и не знал, понравится ли лисе, если я здесь заночую. Хитрить тут было вроде ни к чему, но паранойяльный смысл мог довести и до Малинника: там было слаще. И вот я эти высокоумные задачи решал, а меня уже подзуживали возвращаться, раз памятливый Борхес ни хрена тут не опознал и задание выполнил.

Не то чтобы поражение, а как бы разочарование легло печалью на этот вечер. Картофель здесь теперь не выращивали. Та деревня, с клубом и красавицей, и могла быть Малинником, но я помню, что добирался до нее минут десять, а эта, если верить карте, располагалась верстах в десяти, никак не меньше. Я немножко прошел вперед, но понял, что и дальше окрестности окажутся н е т е м и. Может быть, мы узнаём что-либо, когда ожидания совпадают с намерениями? Но, в таком случае, в каком измерении жил я осенью 1971 года? И почему мотоциклист меня узнал? Нет, я и сам в молодости несколько раз узнавал незнакомцев (когда в виду облика возникало убеждение: ага, вот это кто! Это Толька Поликарпов!). Но все же чаще «узнавали» меня. И это неприятно удивляло: я бы предпочел, чтобы н е п о м е с т у, а по телевизору – и потом давать автографы. А эти знакомцы, как правило, искали собутыльника. А ведь с шурином я выпивал, и чего бы, черт его дери, ему меня искать. Но от шурина в этом – только мотоцикл с коляской.

Это двоюродник из Майклтауна. Точно: я с ними никогда не пил, хоть жили в одном поселке. Обиделся. Ведь моих родственников там как собак нерезаных, и все моложе. Может, все же начать пить?

В Малинник я не насмелился: «малиной» называют воровскую братву. Какие-то они здесь странные, с грустью думал я об аборигенах. Вот и та одутловатая баба в красной кофте – могла бы и приветить. Чего приходил искал?

Возвращался без страха, зато и без любопытства. Мысль поискать грибов и мирно отужинать у костра сохранялась, но я ею брезговал. На подступах к деревне Вершиха (Митиха), отделенный от нее гигантской лужей и двухметровым бурьяном, подле дороги стоял живописно заброшенный дом без переплетов, но с таким озеленением в виде молодых ольх на крыльце и завалинах, что я дерзнул пробиться к нему через бурьян. «Ну, сколько можно исследовать тлен, мусор, запустение, гнилые лачуги, российское скотство!» - ворчал внутренний голос, пока я совал любопытную голову в загаженную внутренность строения, где бы там комфортно отужинать. «Это правда, грязно», - со вздохом соглашался я, как малыш, который поднял с тротуара окурок, а мать ему – по ручонкам и вытирает их надушенным кружевным платком: «Что ты собираешь всякую дрянь!»

Только бы снова с мотоциклистом не встретиться, а то заставит выпить, с огорчением думал я, выбираясь на дорогу. Лопухи, татарник и запущенная ива были так густы и грязны, что отряхивался потом долго. Лисицы имеют норы, и птицы небесные – гнезда, а Сын человеческий не имеет где преклонить голову. Искомое место должно было быть зелено, красиво, с уважительными и приятными сотрапезниками, с любезным мудрым разговором. А э т и опять «узнавали» меня, э т и, с которыми не хотелось иметь ничего общего. И банку консервов, последний козырь, приходилось вскрывать, поскольку с в о и в редакции 50 рублей не одолжили. С в о и часто говорили мне приятные слова, утешали мудрым и любезным разговором, зато от этих, которые в норах, я мог бы иметь наваристый борщ с мясом и нелицемерное уважение. Но запах бензина я не любил, а некоторые могли и сажей выпачкать.

Уже был тот час, когда глазомер не нужен. В сущности, она меня сюда и отправляла, экс-супруга: поезжай, мол. в деревню. Она имела в виду – с в о ю деревню, Бежецкого уезда Тверской губернии. Но поскольку от нее же было сообщение, что теща умерла, то теперь не знаю, как быть: напрашиваться на ночлег или не надо? Ее сообщение могло быть дезой, как вообще информация, исходящая от врага (а другом ее и через десять лет после развода я бы не назвал). Вместе с тем так похолодало, такие упали потемки, что следовало быть под крышей. Так пищит поздняя птаха, которой днем очень хорошо леталось, а теперь никак не найти насест по вкусу. Отличие было то, что в Вершихе, средь ее трех-четырех изб, вилась лишь тропа, тогда как в тверской деревне имелся пруд и проезжие колеи. Вдобавок к тому, что потемнело, образовался сильный ветер, и стало пробрызгивать. Я спасал достоинство. Возле запертого сарая (или бани) с длинным кровельным козырьком, под которым вполне можно было спастись от дождя, я приготовился развести костер. Тропа к сараю кое-где была вымощена битым кирпичом и вела через хорошо ухоженную усадебку. Я прошел к дверям избы и постоял под окном, но не постучал. Было какое-то злое удовольствие всё здесь исходить-измять, повыдергать морковь и бобы, помять укроп и повалить оградку вокруг томатов. Я бы сделал и большие разрушения, если бы не чувствовал одновременно, что, возможно, ночлега все же придется попросить. Я был здесь именно застигнут ночью – врасплох. Топлива было – завались: переплетенные колья прежнего плетня, жерди, доски. Я развел костер прямо у завалины сарая, и он вскоре под низовым ветром заполыхал так жарко, что мог перекинуться и на сарай. Почему-то этим людям, на усадьбе которых я нашел гостеприимство, не хотелось слишком сильно вредить, и я принял меры безопасности: умерил огонь, поправил поломанные томаты, снова молча постоял под окном избы, ближайшим к крыльцу. Но опять не постучал. Дождь брызгал, горстями, но ветер был такой, что разнесло бы. Я еще зачем-то сунулся к близлежащим домам и обошел закрытый грузовик (автофургон). Настолько без охоты, как я эту ночную деревню, исследовала бы крыса глухой чулан, в котором заведомо нет никакой поживы. Это было всё мертвое: стены изб, дребезг стекла под ветром, темное тулово стального грузовика, очень мокрая трава. Неужели нельзя выкосить хоть посередь-то деревни, чтобы не было похоже на прерии? Сходство с тверской деревней было фрагментарным (только потому возникшим, что я там бывал, мог сравнивать), но это могли быть иные деревенские родственники (с которыми не был знаком, которые поэтому не распахнули дверей, к которым поэтому неловко напрашиваться); они дали мне территорию на ночь. Обследовав вероятностные ходы, как обеспокоенная крыса, я вернулся по тропе через ухоженный огород к костру. Стена сарая, в переменчивых бликах огня, надежно скрывала, дождя все не было, и я принял решение ночевать здесь. Место было сухое, в рюкзаке на этот раз была вязаная толстая диванная накидка, которую я уже употреблял в путешествиях в качестве пледа, под голову можно было положить рюкзак.

Ершово – Ершиха. Все правильно, все симметрично.

Налево лежал темный сырой кочкастый луг, на котором стояла та заброшенная изба, сзади – сарай, изгородь, а направо – загородка из жердей (кораль), в которой на изрытой, истоптанной земле замерли несколько лошадей и бык-двухлеток. Бык, с самого моего появления и пока я разводил костер, окаменело стоял у ближней загородки, растопырив широкие короткие рога, и с такой настойчивостью осмысливал мою деятельность, что я на него разозлился. Ветер метал огонь во все стороны, он был расплавлено-белый, и быка интересовало, что это значит. Коров в загородке не было, а гнедые лошади пугливо и тоже неподвижно стояли в ее дальнем углу. Нигде не шумело от порывов, животные пялились на меня во все глаза, а когда я наконец подошел к ним, молча шарахнулись все разом. Я отчего-то впервые с грустью понял, что это звери. Из глубин блестящих своих глаз, в которых отражались блики моего костра, они смотрели пугливо и молча, как смотрели бы на волка, если бы паслись в ночном. Это были звери, и я был для них зверь. Только им было непонятно, что я делаю. Когда я понял, что они меня боятся, и перестав, в свою очередь, опасаться, что бык проломит перекладины и бросится на меня, дабы разрешить недоумение, я вдруг почувствовал себя очень хорошо. Вот три Лошади и Телец, усмехнулся я про себя. С Тельцом мы немирно расстались, и он сейчас продолжит со мной разбирательство на ином уровне. А вот именно что тот был мужчиной, недаром же у него на правом соске вырос отвратительный волос: нельзя было целовать – так кололся.