Пути памяти

Из огромного, сложенного из известняка зала вокзала «Юнион Стэйшн», изрезанного подъездными путями, туннелями и переходами, пассажиры поезда, отошедшего от океанских доков Монреаля, выплескиваются на улицы Торонто. Дождливый вечер начала сентября.

У выхода с вокзала толпился народ, но это — единственное скопление людей вокруг: улицы города, разбегающиеся от здания, пустынны, как тьма вокруг светлого ореола лампочки. Путешественники расселись по такси, и уже через несколько минут большая привокзальная площадь совсем опустела.

Мы с Атосом ехали на север по безлюдному городу, огромному городу-привидению, окутанному саваном дождя. Мимо проплывали каменные здания, плакавшие слезами дождевых капель: почтовые отделения, банки, гостиница «Ройял Йорк», ратуша. То же самое чувство было, ное, у папы, когда он мальчиком впервые приехал в Варшаву со своим отцом. Трамваи на безлюдных улицах, такая же моросящая серость дождя, глянцево блестели листья деревьев. Мы ехали с Атосом по Торонто мимо высоких зданий, по залитым ярким холодным светом широким проспектам в потоке больших автомобилей, а со всех сторон нас неотступно преследовала навязчивая развязность рекламных щитов, понатыканных везде, где только можно себе представить: зубной порошок, лосьон для волос, бесчисленные учреждения и организации, женщины в таких позах, вид которых приводил меня в смущение.

Такси привезло нас на западную часть улицы Сент-Клер, где кто-то из университета предложил нам снять частично обставленную квартиру. Мы прошлись по комнатам, покрутили краны умывальников, заглянули в стенные шкафы и навесные ящики на кухне. Несколько минут Атос расхваливал окна с сетками от насекомых.

— Электричество, водопровод. После Закинтоса, — сказал Атос, — мы будем жить здесь, как в гостинице.

Не распаковывая вещи, мы вышли на улицу и дошли до ресторанчика, реклама которого извещала нас о том, что он открыт всю ночь. Я заказал первую в жизни канадскую трапезу: хлебцы, обжаренные в масле, и тарелку овощного супа. Атос съел первый в жизни кусок тыквенного пирога. Атос, который никогда не курил ничего, кроме трубки, купил канадские сигареты — «Макдоналдс», с девушкой-шотландкой на пачке — и торонтскую «Телегрэм». Официантка со значком, на котором было написано ее имя Эме, предложила Атосу чашку кофе, и я ждал ее с напряженным нетерпением, потому что никак не мог взять в толк, что значит «бездонная чашка» [65] . Вкус жиденького кофе скривил лицо Атоса гримасой. Над каждым столиком висела лампочка. Из окна, рядом с которым мы сидели, виднелась вывеска на доме, где мы поселились: «Сад на болоте». На кухне приветливо звякали тарелки, оживленно судачили официантки в крахмальных белых передниках, но мне было грустно в этом ресторанчике. Я впервые видел людей, евших в одиночестве в общественном месте, — это зрелище выводило меня из равновесия, нужно было время, чтобы я к нему привык.

65

«Bottomless cup» — «бездонная чашка» (англ.). Предложение посетителю кафе или ресторана напитка, добавку которого он может получать бесплатно.

Несмотря на усталость, Атос был возбужден. На следующее утро ему надо было рано встретиться с Тэйлором в университете. Мы вернулись в «Сад на болоте». В квартире была только одна кровать; я лег на диване. Вместо одеял мы укрылись пальто. Сквозь тонкие шторы с улицы просачивался свет фонарей. В полутьме ночного города голова у меня была забита английскими словами, я лежал в комнате и долго не мог уснуть даже после того, как до утра стих грохот и скрежет трамваев.

Через некоторое время я услышал, как Атос, стараясь меня не тревожить, прошел по скрипучему полу через прихожую в кухню. Потом он подошел ко мне и сказал:

— Все в порядке, Яков, спи. Я скоро вернусь и принесу завтрак.

Я даже голову не мог оторвать от подушки, чтобы с ним попрощаться. Другой на моем месте помчался бы открывать свой новый мир, а меня охватило оцепенение отчаяния. Я уставился в потолок и стал считать мертвых мошек на люстре, пока снова не забылся сном, в котором мне пригрезилась девушка с пачки сигарет «Макдоналдс», в одной руке она держала электробритву, в другой — зубной порошок «Пепсодент».

Университетские аудитории заполнили люди, вернувшиеся с войны; небольшой географический факультет был забит до отказа. Атос готовил лекции, вел исследования и каждое утро уходил так рано, что на сон ему почти не оставалось времени. Я часто видел, как он садился в трамвай со сдвинутыми на лоб очками, а из раскрытого портфеля у него во все стороны торчали бумаги. Пока Атос дни напролет учил студентов в здании «Макмастер» на улице Блур, я занимался греческим и английским в школе «Афина». Я с радостью взял на себя ответственность за покупки и уборку квартиры. Мне было приятно, что теперь я мог заботиться об Атосе, а он мог на меня положиться. Готовил, правда, в основном он, но это занятие доставляло ему удовольствие — у плиты он отдыхал и расслаблялся. А каждое воскресенье, какая бы погода ни стояла на дворе, мы ходили гулять.

За кухонным столом в квартире на Сент-Клер Атос учил меня тонкостям английского языка. Английский был моей пищей. Всегда до него голодный, я запихивал язык себе в рот. Потоки слов растекались по телу не только теплыми струями, но и волнами безотчетного страха, потому что с каждой новой порцией знаний прошлое понемногу уходило в небытие. На нашей кухне Атос терпеливо ждал, пока я грыз гранит науки, пережевывал его и глотал.

Газеты и журналы доносили до нас все новые факты отгремевшей войны. Мои ночные кошмары будили Атоса в нашей небольшой квартире. После тяжелой ночи он брал меня за плечи и говорил:

— Яков, мне очень хочется украсть твою память, пока ты спишь, отнять у тебя все ночные кошмары.

Ребенку трудно судить о лицах взрослых, но большинству из нас всю жизнь кажется, что мы можем отличить лицо хорошего человека от физиономии мерзавца. Солдаты, выполнявшие долг, возвращали матерям отрубленные головы дочерей — с заплетенными в косы волосами и нетронутыми заколками, — и лица их не были отмечены клеймом злодеяния. Черты их лиц не искажались, когда они творили свои «подвиги». Куда могли вместиться их ненависть и отвращение, если не в глаза, невидимо обращавшиеся вспять в орбитах, чтобы мысленным взором постичь непостижимый факт преступления всех пределов человеческих? Есть такая точка зрения, что если черты лица человека не извращает клеймо злодейства, то и совести пробуждаться не обязательно. Но такое объяснение заведомо ложно, поскольку некоторые солдаты смеялись, палочками выкалывая глаза живых людей, разбивая еще не окрепшие черепа младенцев о добротный кирпич добротных домов. Я долго верил, что по лицу человека о нем нельзя ничего узнать. Когда Атос обнимал меня за плечи, когда говорил: «Посмотри на меня, посмотри на меня», чтобы убедить меня в своей доброте, ему и в голову не могло прийти, какой ужас он в меня вселял, как бессмысленно звучали его слова. Если лицо не раскрывает истину, где же она сокрыта? В руках! В руках.

Я старался схоронить образы, скрыть их под покровом греческих слов и английских, под рассказами Атоса, затолкать в глубь всех геологических эпох. Замутить память воскресными прогулками с Атосом по лощинам и оврагам. Годы спустя я пытался уйти от них, используя целый набор других уловок, другую лавину фактов — расписания поездов, лагерные записи, статистические данные, методические указания. Но по ночам мама, папа, Белла, Монс просто поднимались, отряхивали землю с одежды и ждали.

* * *

Атос учил меня готовить стифадо с овощами, йемисту — фаршированный перец и даже бутимату — печенье с черной патокой и корицей, которое он любил есть ночами, работая над курсом истории географической мысли.

Наш первый торонтский снегопад Атос решил отметить достойным ужином. Он послал меня на преобразившиеся улицы купить рыбы. В первые месяцы нашей канадской жизни я ходил за покупками только в ближайшие магазины, не рискуя в одиночку забредать далеко от дома. В тот день улицы выглядели так необычно, что мне захотелось пройтись подальше. Я вошел в магазин, где раньше никогда не бывал, вытер ботинки о коврик и стал ждать. Из задней комнаты вышел мужчина и уставился на меня, опершись мускулистыми руками о прилавок. Фартук его был весь в пятнах. С сильным акцентом он гавкнул:

— Что тебе надо?

— Свежей рыбы, — прошептал я.

— Нет! У нас есть подозрения. — Он повысил голос. — У нас есть подозрения.

Я пулей вылетел за дверь.

Атос резал грибы около раковины.

— Какую ты купил рыбу? Кефаль? Палтус? Как бы мне хотелось, чтоб здесь была Дафна, она бы приготовила нам своих замечательных кальмаров!

Я стоял в дверях. Он бросил взгляд в мою сторону и увидел мое лицо.

— Яков, что стряслось?

Я ему рассказал. Атос вытер руки, скинул с ног шлепанцы и угрюмо сказал:

— Пойдем.

Я ждал его у входа в магазин. Я услышал, как он разразился взрывами хохота. Он смеялся. Атос вышел на улицу, лицо его сияло радостной улыбкой.

— Все в порядке, — сказал он, — все в порядке. Он сказал «куры», а не «подозрения» [66] .

Атос снова рассмеялся. Он стоял посреди улицы и хохотал. Я уставился на него, кровь прилила к лицу.

— Прости меня, Яков. Просто сдержаться не могу… Я так долго не смеялся. Входи, входи…

Больше я в тот магазин не заходил никогда.

66

В оригинале — «chikens» (куры) и «suspicions» (подозрения).