Пути памяти

Когда Алекс рассказывала мне об этих фокусах, я думал о призрачной архитектуре Шпира [89] , его факельных колоннах в Нюрнберге, призрачном колизее, который исчезал на рассвете. Я думал о созданных им неоклассических колоннах, растворяющихся в лучах солнца, в то время как камерные стены продолжали стоять. Я думал о Гудини [90] , поражавшем зрителей тем, как он запихивал себя в ящики и сундуки, а потом освобождался из них, не догадываясь даже, что всего через несколько лет другие евреи будут забиваться в мусорные баки, ящики и шкафы, надеясь там спасти себе жизнь.

89

Шпир, Альберт (1905–1981) — немецкий архитектор, один из нацистских лидеров, с 1933 по 1945 г. был главным архитектором Гитлера, спроектировавшим, в частности, стадион в Нюрнберге в 1934 г. В 1942–1945 гг. занимал пост министра вооружений. Единственный из нацистских руководителей, признавший свою ответственность за зверства режима, он отсидел 20 лет в заключении в тюрьме Шпандау.

90

Гудини, Гарри (настоящее имя Эрих Вайс) (1874–1926) — знаменитый иллюзионист, прославившийся тем, что в считанные секунды освобождал себя из всякого рода оков — цепей, веревок, ящиков, сундуков и т. п.

Мать ее умерла, когда Александре было пятнадцать. Отец нанял домработницу. Не реже раза в неделю Алекс с доктором играли в слова, а по выходным вместе разгадывали кроссворды из лондонской «Тайме». На любой случай жизни у нее был припасен целый арсенал крылатых выражений. Она работала секретарем в приемной отца, которую тот делил с двумя другими врачами. Когда у нее выдавалась свободная минутка, она придумывала анаграммы и крылатые фразы на медицинские темы вроде: «Если хочешь быть здоров — не лечись у докторов» или «Лечиться даром — даром лечиться». Она подумывала о том, чтобы самой стать врачом, но на это ей все никак не хватало времени. Алекс страстно любила музыку — она была профессиональной слушательницей, ходила на симфонические концерты и в джазовые клубы, слушала записи и по нескольким первым тактам могла определить, кто играет на трубе или на рояле. Встреча с Алекс в музыкальной библиотеке стала для меня чем-то вроде подарка судьбы, будто на мой подоконник вдруг села необычной красоты птица. Она была как бьющая через край свобода, как оазис в песчаных барханах. Ее фигура, казалось, сплеталась только из рук и ног, угловатая и грациозная, вся сотканная из частей и кусочков, соединенных общей неизъяснимой притягательностью. А когда ей хотелось казаться особенно искушенной и умудренной, и в лице ее, и во всем теле явственно проглядывал подросток. Беспокойная суетливость невинности тянула меня к ней, как железо к магниту; она прочно заполнила все пространство моего сердца, ершистая и заводная, чесоткой зудящая во всем моем существе, которое отнюдь не была намерена покидать.

Мне кажется, я был таким же неприкаянным, как и она, но меня совершенно не заботил облик, в котором я являюсь миру. Мы оба были тощими, как зубочистки. Интересно, что она видела, когда с любовью на меня смотрела? Отец забил ей голову овеянной романтикой Европой, где постоянно идут дожди, жизнь бьет ключом и звучит натянутой струной. Когда она вырывалась из привычного окружения британских одноклассников, ее тянуло к иммигрантам, к событиям, организованным профсоюзами. Ее отец питал особое уважение к грекам с тех пор, как стал свидетелем выступления против немцев пожилых женщин в Модийоне [91] — их оружием были метлы и лопаты. Может быть, Алекс казалось, что я был именно тем романом, который уготовил ей отец.

91

Модийон — деревня в материковой Греции.

Алекс любила развязно жестикулировать руками, но всегда в душе надеялась, что кто-нибудь возьмет ее за руки и одернет, плотно прижав их к бокам. Она походила на героиню эксцентричного водевиля, тщетно пытающуюся найти в легкой комедии серьезность драмы. Она тратила массу усилий, чтобы всегда идти в ногу с самой последней модой, и в то же время ей хотелось полноты духовной жизни — но даже на чтение у нее не оставалось времени. Когда отношения между людьми разлаживаются, последними исчезают благие намерения. Сошлись мы друг с другом сразу, а чтобы разойтись, нам понадобилось пять лет. Она часто подпрыгивала и висла на мне, как ребенок, обвив мне шею руками. Она как-то купила себе красные туфли и надевала их только тогда, когда шел дождь, потому что ей нравилось, как они смотрятся на мокром асфальте мостовой. Она была вечным двигателем, которому хотелось рассуждать о философии. И вообще, если Алекс не плясала, значит, она стояла на голове.

Мы частенько захаживали в «Бассель» или «Сладости Дианы», много говорили в прокуренной булочной Константина, где запах табачного дыма забивал хлебный дух. Она называла ее «Нитнатс-нок» — «Константин» наоборот. Алекс обожала перевертыши, обычно мы вместе их придумывали, когда гуляли в центре города. «Сенсация: поп яйца снес!» «Не зело пурген негру полезен».

Но полностью Алекс чувствовала себя в своей стихии, когда судачила с приятелями в «Топ Хэт», «Эмбасси Клаб» или «Колониал» [92] . Она сидела за маленьким круглым, покрытым скатертью столиком в ресторане гостиницы «Роял Йорк» и излагала свои левацкие взгляды с такой же соблазнительностью, с какой демонстрировала высокие каблуки. Как-то раз к нам подсел один грустный паренек. Его отец был хозяином матрасной фабрики, а сам он поддерживал профсоюз. Стыд, глодавший его постоянно, питали два источника. Позже, когда мы шли домой, Алекс, рассмеявшись, сказала:

92

«Топ Хэт», «Эмбасси Клаб», «Колониал» — популярные ночные клубы в Торонто.

— Нечего тебе его жалеть! Он сам себя загнал в угол, потому что потащился за юбкой в профсоюз!

Вульгарность Алекс шокировала меня, на что она и рассчитывала. Язык служил ей защитой; резкость выражений была формой брани. Она смаковала пикантное выражение «тащиться за юбкой», а мне было больно от нежности к потерянной невинности ее развязного языка.

Алекс была как шпагоглотатель, как пожирающий огонь чародей. Английский язык оживал у нее на языке, становился опасным, острым и жгучим инструментом. Алекс — царица кроссворда.

Она обожала заумные интеллектуальные беседы, готова была спорить ночи напролет, прижимаясь к парням в переполненных барах, забивая себе голову идеалами. Она была просто великолепна. Но, по сути дела, ее бравада была не более чем политическим распутством. Я не решался вдаваться в обсуждение деталей канадской политики с ее приятелями — марксистами голубых кровей. Как мне было говорить с этими сливками общества о придуманном ими коммунизме, если глаза их горели убежденностью и им никогда не выпадало на долю несчастье стать свидетелями того, как факты опровергают теорию? Меня тошнило от собственной неуверенности в себе; я был рассчитан на европейское напряжение, которое не подходит к местным розеткам.

Алекс не чувствовала себя уверенной лишь в одной области. Слишком гордая, чтобы распространяться о своей невинности, она флиртовала с мужчинами, чтобы держать их на расстоянии. Я восхищался ее словесной броней и учился у нее хранить в тайне собственную застенчивость. Как мог бы сказать Морис, Алекс была как нежное прикосновение в людской толчее, как всадница на состязании, которая ни за что не спрыгнет с высокого коня, чтобы покувыркаться с кем-нибудь в стоге сена. Но мои явные болезненные переживания будили ее страсть. Она прекрасно знала, что, когда я стою рядом, вдыхая запах ее духов, меня как будто разбивает паралич — я и пальцем пошевелить не могу.

Когда я встречался с Морисом и Иреной, обычные слова — кофточка, серьга, рука — могли напрочь выбить меня из колеи посреди разговора. Я терял дар речи. Если Морис замечал мою беду, он не мог не видеть, что Алекс была гибкой, как выдра, застенчивой, как буря страстей в сидевшем с иголочки костюме, когда она изящно перекидывала через спинку стула соблазнительно обтянутую брючиной ногу.

Проснувшись в номере «Роял Йорк», когда она стала мне женой, Алекс зевнула и сказала:

— Как бы мне хотелось хоть разок после себя оставить в номере гостиницы полный бардак.

Свитер Алекс лежит на кресле, шерсть впитала ее запах. По всем углам распиханы ее сумки, набитые таинственными предметами, которые то исчезают, когда она уходит, то вновь появляются, когда возвращается. Алекс переехала в квартиру, которую когда-то мы делили с Атосом, и теперь я иногда хожу по дому как потерянный. Так я приобщился к древней цивилизации женщин. Гликоли ее духов и косметики, притирок и присыпок сменили флаконы Атоса с льняным маслом, растворами сахара, поливинилацетатный и микрокристаллический воск, алкидные окиси и термоактивные смолы.

Когда Морис с Иреной приглашали нас с Алекс в гости, Ирена, сервируя стол, выкладывала на кружевную скатерть серебряные столовые приборы, подаренные ей на свадьбу. Хлопотливая и радушная хозяйка, Ирена, смущаясь от гордости, часто угощала нас своим замечательным пирогом с маком. Алекс хотелось, чтобы эти вечера дарили ей радость, но все время, что мы там проводили, ее что-то неотвязно беспокоило. Она брала себе немного виски, закуривала, удобно устраивалась в глубоком кресле, поджав под себя ноги, но я чувствовал, что в любой момент она готова слинять. Всегда, когда мы приходили в гости к Морису с Иреной, у нее было такое чувство, что она пропускает что-то, что происходит где-то в другом месте. Когда она шла на кухню помочь Ирене или обнимала ее прощаясь, сердце мое билось сильнее в надежде, что когда-нибудь Алекс на самом деле научится любить нас всех такими, какие мы есть.