Пять четвертинок апельсина (др. перевод)

У двери материной спальни я помедлила, хорошенько напрягая слух. Оттуда не доносилось ни звука. Я знала, что раз уж она приняла таблетки, то, скорее всего, будет спать как убитая, но рисковать было нельзя: а что, если она проснется и поймает меня? С превеликой осторожностью я повернула дверную ручку, и вдруг доска под моей босой ногой скрипнула, да так оглушительно, словно взорвалась шутиха. Я замерла с поднятой ногой, прислушиваясь к дыханию матери – вдруг проснется? Нет, она дышала по-прежнему ровно, и я проскользнула в комнату. Один ставень на окне остался открытым, и в комнате было почти светло. Мать лежала поперек кровати. Ночью она ногами спихнула с себя одеяло и простыни; одна подушка тоже валялась на полу, а вторую удерживала ее отброшенная в сторону рука. Голова матери под каким-то на редкость неудобным углом свисала с кровати, распущенные волосы мели пол. Я ничуть не удивилась, увидев, что рука ее покоится как раз на той подушке, в которую я засунула узелок с апельсиновыми корками. Я опустилась возле нее на колени. Дышала она медленно, с трудом. Под темными, как синяки, веками беспорядочно двигались глазные яблоки. Я медленно и очень осторожно сунула пальцы внутрь той подушки, на которой покоилась ее рука.

Вынуть узелок оказалось нетрудно. Я быстро нащупала его, подтащила к прорези и, крепко вцепившись в него ногтями, вытянула из потайного убежища. В один миг он благополучно оказался у меня на ладони, а мать даже ни разу не пошевелилась. Только глаза ее продолжали метаться туда-сюда под темными веками, словно все время следили за чем-то ярким, ускользающим. Рот у нее был полуоткрыт, по щеке на простыню сползла нитка слюны. Повинуясь внезапному порыву, я сунула мешочек с корками прямо ей под нос, предварительно помяв его как следует для усиления апельсинового запаха; она что-то жалобно прохныкала во сне, отворачивая голову от запаха и хмуря брови. Тогда я, убрав мешочек поглубже в карман, принялась за дело, на всякий случай поглядывая на мать, словно на опасного зверя, который, возможно, только притворяется спящим.

Для начала я подошла к каминной полке, где всегда стояли часы, тяжелые, с круглым циферблатом под позолоченным стеклянным колпаком. Они выглядели несколько странно, как-то чересчур помпезно над простой черной каминной решеткой и совершенно не вязались с остальной обстановкой спальни, но мать получила их в наследство от своей матери и считала одной из самых больших своих ценностей. Я приподняла стеклянный колпак над часами и осторожно перевела стрелки назад. На пять часов. Потом на шесть. И опустила колпак на место.

Затем я передвинула предметы на каминной полке: фотографию отца в рамке, фотографию какой-то женщины – мне говорили, что это моя бабушка, – глиняную вазочку с засохшими цветами, блюдечко, на котором лежали три шпильки для волос и одинокий миндальный орешек в сахаре, оставшийся после крестин Кассиса. Фотографии я повернула лицом к стене, вазочку поставила на пол, а шпильки для волос, лежавшие на блюдечке, спрятала в карман материного фартука, валявшегося тут же. После этого я в артистическом беспорядке развесила по комнате ее одежду. Одну ее «деревяшку» пристроила на абажур, вторую – на краешек подоконника. Платье аккуратно повесила на плечиках за дверью, а фартук расстелила на полу, точно скатерть для пикника. В довершение всего я открыла дверцу гардероба так, чтобы в зеркале на внутренней стороне дверцы отражались кровать и сама мать, лежащая на этой кровати. Проснется и первым делом увидит собственное отражение.

На самом деле я действовала не из каких-то злых побуждений, а просто желая сбить ее с толку. Я не имела ни малейшего намерения причинить ей боль или как-то особенно сильно ее расстроить; мне хотелось ее обмануть, заставить думать, что этот воображаемый приступ был настоящим, что она, сама того не ведая, переставила в комнате все предметы, перевесила одежду, перевела стрелки на часах. От отца я знала, что она порой и впрямь ничего не помнит о своих поступках; а когда у нее от головной боли мутится сознание, она вообще все видит и воспринимает как-то искаженно, неправильно. То ей чудится, что кухонные настенные часы разрезаны пополам и одна их часть видна ясно, а вторая куда-то исчезла и вместо нее только пустая стена; то вдруг бокал для вина самостоятельно изменит привычное место и начнет коварно перемещаться вдоль края тарелки. То чье-то лицо – мое, или отца, или хозяина кафе Рафаэля – вдруг лишится некоторых черт, словно под ножом какого-то ужасного хирурга; или вдруг испарится полстраницы в книге кулинарных рецептов, а буквы на оставшейся половине начнут как-то странно приплясывать.

Конечно, тогда я ничего этого толком не понимала. Подробности открылись мне лишь благодаря ее альбому, когда я наконец сумела разобраться в ее сумбурных записях, сделанных микроскопическим почерком, а порой и вовсе нацарапанных вкривь и вкось, будто в лихорадке. Иногда, впрочем, я поражалась холодной констатации факта, граничащей с полным отчаянием: «В три утра, пожалуй, что угодно сочтешь возможным». А иные ее слова свидетельствовали о том, что она с каким-то безучастным, почти научным любопытством подмечала симптомы своей болезни: «Я вся поделена на части, как циферблат этих часов».

10

Когда я вышла из дома, Рен и Кассис еще спали; по моим прикидкам, у меня было примерно полчаса доделать все до того, как они проснутся. Сначала я проверила, ясное ли небо. Да, оно было ясное, чуть зеленоватое, с бледно-желтой полоской на горизонте. Рассвело всего минут десять назад. Однако мне следовало поторопиться.

Я принесла из кухни ведро, сунула ноги в «деревяшки», ждавшие меня на коврике возле двери, и поспешно кинулась к реке. Срезая путь, я промчалась через заднее поле фермы Уриа с огромными цветущими подсолнухами; их зеленые головы на мохнатых стеблях были обращены к бледному небу. Пригибаясь, чтобы меня кто-нибудь случайно не заметил, я бежала под широкими листьями подсолнухов, и ведро при каждом шаге больно било меня по ноге. Через пять минут я уже была на берегу перед Стоячими камнями.

В пять утра Луара выглядит на редкость спокойной. Под своим легким туманным покрывалом она предстает роскошной холодной красавицей; вода в ней какая-то волшебно-светлая; песчаные берега вздымаются, точно затерянные в океане континенты. От реки пахнет ночью, и на ней то тут, то там вспыхивает блестками слюды свет разгорающейся в небе зари. Сняв башмаки и платье, я внимательно осмотрела реку. Она казалась какой-то подозрительно застывшей.

Последний из Стоячих камней, Скала сокровищ, находился примерно шагах в тридцати от берега, поверхность воды у его подножия была странно шелковистой – верный признак того, что там, в глубине, крутит сильное течение. И я вдруг подумала: а ведь я здесь запросто и утонуть могу и никто даже не догадается, где меня искать.

Впрочем, выбора не было. Кассис бросил мне вызов. И я кровь из носу должна была раздобыть денег, чтобы самостоятельно за все расплатиться. А где еще я могла их взять, как не в том кошельке, что хранился в нашей Сокровищнице? Правда, Кассис мог Сокровищницу и перепрятать. И я решила: если так, я пойду на риск и украду деньги у матери. Вытащу их прямо у нее из сумочки. Хотя мне очень не хотелось к этому прибегать. Не потому, что красть нехорошо, а потому, что у матери была потрясающая память на числа. И она всегда точно помнила, сколько у нее денег в кошельке – до последнего сантима. Она, конечно, сразу догадалась бы, что это моих рук дело.

Нет. Надо непременно опустошить Сокровищницу.

Поскольку у Кассиса и Ренетт наступили каникулы, они ходили на реку довольно часто. Да и сокровища они теперь завели свои собственные, взрослые; мне на них разрешалось только с завистью смотреть. Хотя монеток в старом кошельке вряд ли прибавилось; хорошо, если наберется на пару франков. Я рассчитывала на лень Кассиса и на его уверенность в том, что никто, кроме него, до Сокровищницы добраться не сумеет. А потому почти не сомневалась: деньги по-прежнему там.

Я осторожно сползла по берегу и вошла в воду. Вода была холодная; ступни тонули в речном иле. Зайдя по пояс, я почувствовала силу течения, бившегося, точно нетерпеливый пес на поводке. Господи, до чего бешеный нрав у этой реки! Я сравнялась с первым столбом, оттолкнулась от него рукой и сделала еще шаг. Течение усиливалось. Прямо впереди было опасное место, где дно довольно-таки мелкой Луары резко уходит вниз, образуя омут. Кассис каждый раз, оказавшись там, делал вид, что тонет: переворачивался в мутной воде пузом вверх, пронзительно вопил и отплевывался, якобы борясь с течением. И сколько бы раз он этот свой трюк ни проделывал, Рен всегда покупалась и визжала от страха, когда коричневатая луарская вода накрывала его с головой.