Пять четвертинок апельсина (др. перевод)

– Точно. – Его речь была слишком отрывистой, жесткой; от его обычной беспечной и чуть ленивой манеры растягивать слова и следа не осталось. – И они, возможно, будут задавать вам кое-какие вопросы.

Прочитав в моих глазах полное непонимание, он пояснил:

– Вопросы обо мне.

– Почему?

– Совершенно неважно почему. – Его рука по-прежнему крепко, почти до боли, сжимала мое запястье. – Они могут интересоваться разными вещами. Например, чем мы с вами занимались.

– Про то, что ты приносил нам журналы и всякое такое?

– Вот именно. А еще могут спросить насчет того старика. Ну, в кафе. Гюстава, кажется. Который утонул.

Его лицо вдруг стало мрачным и каким-то ужасно усталым. Он взял меня за подбородок и заставил смотреть ему прямо в глаза, которые вдруг оказались очень близко. Я ощущала запах сигаретного дыма, исходивший от его воротника. Его дыхание тоже пахло дымом.

– Послушай, Цыпленок, это очень важно. Ты не должна ничего им говорить. Меня ты никогда в жизни не видела. И в «La R'ep» в тот вечер, когда были танцы, ты не ходила. Ты даже имени моего не знаешь. Ясно?

Я кивнула.

– Хорошенько запомни: ты ничего не знаешь, – настойчиво повторил Томас. – Ты никогда со мной не общалась. И остальным это передай.

На это я снова кивнула, и он, судя по всему, несколько расслабился.

– Вот еще что…

Теперь его голос снова зазвучал почти ласково, и во мне теплым облаком расплылась такая нежность, будто туда влили растопленную карамель. Я с готовностью смотрела на него, ожидая дальнейших приказаний.

– Я больше не смогу приходить сюда, – сказал он. – Во всяком случае, в течение некоторого времени. Это становится слишком опасно. Мне, скорее всего, в последний раз удалось вырваться.

Помолчав, я смущенно предложила:

– Мы могли бы встречаться в кино. Как раньше. Или в лесу.

Томас нетерпеливо тряхнул головой и с раздражением воскликнул:

– Ты что, не слышишь меня? Мы вообще больше не сможем встречаться! Нигде.

Мне словно за шиворот высыпали пригоршню снега – по всему телу побежали мурашки. В голове стоял черный туман. Я довольно долго молчала, потом прошептала:

– И это надолго?

– Да, очень надолго. – Я чувствовала его нетерпение. – Может быть, навсегда.

Я вздрогнула. Меня вдруг охватил жуткий озноб. Мурашки превратились в жгучие укусы, словно я катаюсь в зарослях крапивы. Томас взял мое лицо в ладони и медленно произнес:

– Ты пойми, Фрамбуаза, мне тоже очень жаль, я ведь знаю, что ты… – Он помедлил и просто добавил: – Я понимаю, как это тяжело. – Он улыбнулся какой-то свирепой и одновременно печальной улыбкой, точно дикий зверь, пытающийся изобразить оскаленной мордой искреннее дружелюбие. Потом, помолчав, сменил тему: – Я тут вам принес кое-что. Журналы, кофе. – И снова та же пугающе-веселая улыбка. – Жевательную резинку, шоколад, книги.

Я смотрела на него, не в силах издать ни звука. Сердце в груди было как комок ледяной глины.

– Только ты спрячь все это, ладно? – Глаза его блеснули, точно у ребенка, доверившего мне какой-то приятный «секрет». – И никому не проболтайся о нашей с тобой встрече. Вообще никому.

Он нырнул в те заросли, где прятался до моего прихода, и вытащил оттуда увесистый сверток, перевязанный шпагатом.

– Разверни, – велел он.

Однако я по-прежнему тупо на него смотрела.

– Ну, давай же! – Голос его звучал напряженно и неестественно весело. – Это тебе.

– Не надо мне ничего.

– Да ладно, Цыпленок, перестань!

Он попытался обнять меня за плечи, но я оттолкнула его.

– Я повторяю: мне ничего не надо! – Я снова почувствовала, что говорю голосом матери, визгливым, пронзительным, и вдруг возненавидела его за то, что он заставил меня говорить таким голосом. – Мне ничего не надо! Не надо! Не надо!

Томас беспомощно улыбнулся.

– Ладно, успокойся. Не нужно так кричать. Я ведь только…

– Мы могли бы убежать с тобой! – вдруг выпалила я. – В лесу есть столько хороших мест, где нас никто бы не нашел. И никто бы никогда даже не догадался, где нас искать. Мы могли бы исчезнуть, жить в лесу, питаться кроликами, ловить дичь, собирать грибы и ягоды… – Лицо мое пылало, в горле пересохло так, что было больно глотать, но я настойчиво продолжала: – Там мы были бы в полной безопасности. Никто бы ничего не узнал.

Но по его лицу я видела, что все мои предложения напрасны.

– Я не могу, – отрезал он.

На глазах у меня закипали слезы.

– Неужели т-ты хоть нен-н-надолго не можешь остаться? – Я понимала, что сейчас напоминаю Поля – такая же жалкая и глупая заика, – но ничего не могла с собой поделать. Какая-то часть души восставала против подобного унижения и готова была отпустить Томаса – пусть уходит, а я сохраню гордое, ледяное молчание! – но слова сами собой неудержимо лились изо рта. – Ну пожалуйста! Ты можешь хотя бы выкурить сигарету, или искупаться, или немного половить рыбу вместе со мной?

Томас покачал головой.

И внутри у меня вдруг все стало рушиться, обваливаться, падать с неторопливой неизбежностью в какую-то черную пропасть, откуда, как мне почудилось, уже доносился странный звон металла о металл…

– Ну останься! Еще хотя бы на несколько минут! Пожалуйста! – До чего мне был ненавистен этот дурацкий тон, такой жалкий, умоляющий, обиженный. – Я покажу тебе новые ловушки. И новую вершу.

Его молчание было убийственно безнадежным, как могила. Я прямо-таки физически ощущала, как неотвратимо утекает отведенное мне время. И снова откуда-то донесся звон металла о металл – такой звук бывает, когда собаке к хвосту привяжут жестянку. И я вдруг догадалась, что это за звук. И волна отчаянной радости затопила меня с головой.

– Пожалуйста! Это очень важно! – Теперь голос мой звучал по-детски пронзительно; в нем были и надежда на спасение, и слезы, подступившие к глазам и уже капавшие с ресниц, и колючий комок, застрявший в горле. – Если ты не останешься, я всем расскажу! Всем! Расскажу, расскажу, расскажу…

Он нетерпеливо поморщился и кивнул.

– Ладно, пять минут. Но ни минутой дольше. Договорились?

– Договорились.

Слезы мои тут же высохли.

12

Пять минут. Я знала, что должна сделать. Это был наш последний шанс – мой последний шанс. Сердце молотом стучало в груди от радости, в ушах играла какая-то дикая музыка, сбивая с толку мой отчаявшийся разум. Томас дал мне пять минут! Душа ликовала, когда я за руку волокла его к той песчаной отмели, где поставила последнюю ловушку. И та мольба, которую я все повторяла, пока бежала от деревни к реке, крутилась теперь в мозгу, точно оглушительный вой, точно властное требование: «Только ты только ты о Томас пожалуйста о пожалуйста пожалуйста пожалуйста»; сердце билось так сильно, что, казалось, от этого грохота лопнут барабанные перепонки.