Пять четвертинок апельсина (др. перевод)

Его голос тут же заглушили десятки выкриков; люди называли самые разные имена, порой совершенно неподходящие. Рафаэль, например, заорал: «Аньес Пети!», и Аньес, которой вот-вот должно было стукнуть тридцать пять, вся вспыхнула от радостного удивления и на мгновение стала почти хорошенькой.

– Мюриель Дюпре!

– Колетт Годен!

Получив столь неожиданный комплимент, жены с визгом, притворно возмущаясь, кидались мужьям на шею.

– Мишель Пети! – крикнула мать Мишель исключительно из упрямства, хоть и понимала, что ее очкастую дочь никто не выберет.

– Жоржетт Леметр! – Это Анри предложил в королевы свою девяностолетнюю бабушку и сам же первым заржал, страшно довольный собственной шуткой.

Несколько молодых людей предложили Жаннетт Креспен, и та, страшно покраснев, стыдливо закрыла лицо руками. И вдруг Поль, который все это время молча стоял рядом со мной, шагнул вперед и громко, без малейшего заикания произнес:

– Рен-Клод Дартижан!

Голос у него был звучным и каким-то удивительно взрослым. Это был голос молодого мужчины, совершенно не похожий на его обычное, медленное и неуверенное бормотание.

– Рен-Клод Дартижан! – снова провозгласил он.

Люди стали оборачиваться, с любопытством на него поглядывая и перешептываясь.

– Рен-Клод Дартижан! – в третий раз крикнул Поль.

Решительно пройдя через всю площадь прямо к остолбеневшей от изумления Ренетт, он протянул ей ожерелье из диких яблочек. А потом уже гораздо тише, но по-прежнему ничуточки не заикаясь, сказал:

– Вот, это тебе.

И он сам надел ожерелье ей на шею. Маленькие красно-желтые яблочки так и сверкали в красноватых лучах октябрьского солнца.

– Рен-Клод Дартижан! – напоследок громко повторил Поль.

Взяв Рен за руку, он помог ей подняться по ступенькам к соломенному трону. Отец Фроман молчал; на его лице блуждала смущенная улыбка; он позволил Полю возложить ячменную корону на головку Ренетт и только после этого тихо промолвил:

– Ну что ж, прекрасно. Просто прекрасно. – И чуть громче прибавил: – Итак, объявляю Королевой нынешнего урожая Рен-Клод Дартижан!

Возможно, дело было во всеобщем нетерпении, ведь люди только и мечтали поскорее опустошить те кувшины с сидром и вином, что стояли на бортиках фонтана. А может, всех просто потрясло, что бедняга Поль Уриа впервые в жизни заговорил совершенно ясно, ничуть не заикаясь. Или, может, уж больно хороша была наша Рен-Клод, восседавшая на соломенном троне: губки как вишни, в волосах золотистым нимбом играет солнечный свет. Во всяком случае, многие даже в ладоши захлопали. А кое-кто принялся выкрикивать ее имя – чаще всего, правда, мужчины, среди них были и Рафаэль, и Жюльен Ланисан, свидетели случившегося тем вечером в «La Mauvaise R'eputation». Зато среди женщин были те, которые и не думали аплодировать. Но и не очень много. Например, мать Мишель или такие злобные сплетницы, как Марта Годен и Изабель Рамонден; в итоге они оказались в меньшинстве, и кое-кто, смутившись, поспешил присоединиться к большинству. В общем, почти все хлопали в ладоши, когда Рен бросала ученикам воскресной школы цветы и фрукты из корзинки. Воспользовавшись тем, что всеобщее внимание переключилось на Рен, я стала потихоньку выбираться из толпы, но мельком взглянула на нашу мать да так и замерла, до глубины души потрясенная той неожиданной переменой, которая произошла с ее лицом, с нею самой: щеки зарумянились, глаза сияли почти так же ярко, как на той старой свадебной фотографии, платок сполз на плечи, обнажив темноволосую голову. Она чуть ли не бегом устремилась к Ренетт. По-моему, я была единственной, кто заметил, как сильно она преобразилась. Все остальные смотрели только на мою сестру. Даже Поль, по-прежнему стоя возле фонтана, смотрел только на нее; на его лицо опять вернулось прежнее глуповатое выражение, словно никуда и не исчезало. Сердце вдруг екнуло у меня в груди, и нежданные слезы так резко обожгли глаза, что я решила, будто туда попало какое-то насекомое – может, даже оса.

Я бросила недоеденный пирожок и резко повернулась, мечтая об одном: поскорее уйти. Внимания на меня никто не обращал. Да и Томас наверняка уже ждал на берегу. И мне вдруг стало очень важно поверить в то, что ждет он именно меня. Что он любит меня. Томас, только Томас – навсегда! Я на мгновение оглянулась, желая запечатлеть в душе происходящее на площади. Моя сестра, Королева урожая, – самая прекрасная Королева урожая, какие когда-либо были здесь коронованы! – восседала на соломенном троне; в одной руке сноп, в другой – какой-то круглый блестящий плод, яблоко или гранат, который сунул ей в руку отец Фроман. Она смотрела на нашего кюре, и тот улыбался ей своей доброй овечьей улыбкой, а рядом застыла моя мать с улыбкой на посветлевшем лице. И вдруг сквозь шум веселой толпы я услышала голос матери, ломкий от ужаса и отвращения и словно разом ослабевший: «Что это? Ради бога, что это такое? Кто тебе это дал?»

И тут я бросилась наутек, пока внимание всех присутствующих было приковано к Ренетт и нашей матери. Я чуть не расхохоталась, хотя та невидимая оса все продолжала жалить меня сквозь веки. Я со всех ног неслась к реке; в мыслях царил полный сумбур, а глаза то и дело застилали слезы, так что приходилось останавливаться и пережидать, когда подсохнут слезы и утихнут спазмы, странным образом похожие и на смех, и на рыдания. Это же был апельсин! Видно, его с любовью приберегли как раз для такого случая, спрятали, завернув в мягкую бумажку, и сохранили специально для подарка Королеве урожая. Этот апельсин, круглившийся у Рен в руке, и увидела наша мать… наша мать… Внутри у меня бился едкий, как кислота, смех, он раздирал мои внутренности, точно дюжина вонзившихся в них рыболовных крючков; боль была такой невыносимо острой, что я в конвульсиях каталась по земле, но никак не могла перестать смеяться, стоило мне вспомнить, как гордость в глазах матери сменилась испугом – нет, ужасом! – при виде одного-единственного маленького апельсина. Когда спазмы утихали, я вскакивала и снова мчалась во весь дух. Я рассчитывала, что до Наблюдательного поста минут десять ходу, но если прибавить то бесконечное время, что мы провели у фонтана – минут двадцать – тридцать по крайней мере! – то получалось очень долго; у меня даже дыхание от страха начинало перехватывать: ведь Томас вполне мог уже уйти!

По дороге я обещала себе, что на этот раз непременно попрошу его взять меня с собой, куда бы он ни собрался – назад в Германию или в лес, чтобы навсегда стать дезертиром и изгоем. Все, что угодно, лишь бы с ним вместе! Только он и я… он и я. На бегу я молилась Старой щуке; колючки впивались в босые ноги, но я не замечала. Пожалуйста, Томас! Пожалуйста. Только ты. Навсегда. Во время своего бешеного бега через поля я никого не встретила, все были на празднике. Подлетая к Стоячим камням, я уже изо всех сил выкрикивала его имя, мой голос звучал пронзительно, как крик чайки в шелковистой тиши над рекой.

Неужели ушел?

– Томас! Томас! – Я охрипла от смеха, охрипла от страха. – Томас! Томас!

Он возник передо мной так внезапно, что я не успела понять, откуда он вынырнул. Должно быть, из кустов. Одной рукой он схватил меня за запястье, другой зажал мне рот. С перепуга я не сразу его узнала – да и лицо его было в тени – и стала изо всех сил вырываться, даже попыталась укусить его за руку и все время пронзительно, по-птичьи пищала под его ладонью, плотно закрывавшей мне рот.

– Тише ты, Цыпленок! Какого черта ты пытаешься меня укусить?

Услышав дорогой голос, я сразу прекратила сопротивление.

– Томас. Томас…

Я никак не могла остановиться и все повторяла вслух его имя, вдыхая знакомый запах табака и пота, исходивший от его одежды, и прижавшись лицом к его кителю – месяца два назад я на такое ни за что бы не осмелилась. Всунув голову внутрь, в темноту, под полу кителя, я с какой-то отчаянной страстью целовала подкладку и твердила:

– Я знала, что ты вернешься. Знала!

Он извлек меня оттуда и некоторое время молча меня разглядывал.

– Ты одна? – наконец спросил он.

Глаза его были прищурены и смотрели более настороженно, чем всегда. Я кивнула.

– Это хорошо. Я хочу, чтобы ты выслушала меня.

Он говорил очень медленно, с нажимом, выделяя каждое слово. И во рту у него не было сигареты, а в глазах – знакомого блеска. Мне показалось, что за эти несколько недель, что мы не встречались, он здорово похудел, лицо заострилось, даже рот с сурово поджатыми губами выглядел сейчас не таким благодушным, как обычно.

– Я хочу, чтобы ты выслушала меня очень внимательно.

Все, что угодно, Томас. Я послушно кивнула. Глаза мои так и сияли от внутреннего жара. Только ты, Томас. Только ты. Мне хотелось рассказать ему о моей матери, о Рен и об апельсине, но я чувствовала: момент совершенно неподходящий. Сейчас мне нужно просто слушать, и я стала слушать.

– Возможно, в вашу деревню придут наши люди, – сообщил он. – В черных мундирах. Тебе известно, кто это, верно?

– Немецкая полиция, – подтвердила я. – СС.