Пять лет спустя или вторая любовь д'Артаньяна
Шрифт:
Обычно эти придирки раздражали герцогиню, но в этот вечер, первый после ее возвращения из монастыря, где она, по ее рассказам, отлично провела время с подругой детства, королевой Анной Австрийской, ничто не могло испортить ее хорошего настроения. Она прикрывала глаза, и в ее воображении на противоположном конце стола возникал вместо старого герцога Арамис, и тогда она загадочно улыбалась и мысленно посылала ему слова любви, пригубляя прекрасное бордосское, любимое вино мушкетера, так похожее на вина Испании.
За столом, кроме герцога и герцогини, сидели мадемуазель де Отфор и иезуит брат Игнацио. Маргарита
— Вы сегодня удивительно хорошо выглядите, дочь моя, — решился, наконец, прервать молчание иезуит. — Вам полезно отдыхать на свежем воздухе. У вас чудесный цвет лица и умиротворенный вид.
— Вы находите? — герцогиня безмятежно улыбнулась.
— Как здоровье старого герцога де Буа-Трасси? — неожиданно спросил герцог ди Лима.
— Мой друг, неужели вы думаете, что старый герцог был с нами в монастыре?
— Помню, его мучила подагра, — пропустил мимо ушей герцог вопрос жены. — Мы встречались с ним на переговорах о браке инфанта Филиппа и принцессы Изабеллы. Сколько же лет тому назад это было? Пятнадцать, шестнадцать?
— Пятнадцать, сын мой, — сказал монах.
— Да, да… пятнадцать. И уже подагра. Она все еще мучает его?
— Мой друг, я же сказала вам, что его не было с нами в женском монастыре. И вообще, он не выезжает в свет и не бывает при дворе.
— А он всего лишь на пять лет старше меня.
— Но вы тоже почти не выезжаете в свет, мой друг.
— Подагра мучила его уже тогда, когда мы обсуждали женитьбу инфанта Филиппа и принцессы Изабеллы. Он не ограничивал себя в еде и винах, хотя я и говорил ему, что воздержание угодно Богу.
— Воистину так, сын мой, — согласно заметил монах и сделал хороший глоток красного вина.
Больше до конца ужина никто не произнес ни слова.
Когда, воздав благодарение Богу, все встали из-за стола, иезуит подошел к герцогине.
— Я бы просил вас, дочь моя, уделить мне несколько минут внимания.
— Слушаю вас, отец мой.
— Я буду ждать вас в кабинете.
— Хорошо, отец мой, — тень настороженности мелькнула на лице герцогини, однако, она не стала спрашивать монаха, о чем тот хочет поговорить с ней.
Она сопроводила своего мужа в библиотеку, где он, по обыкновению, устроившись в удобном кресле, читал, а вернее, дремал над книгой перед камином — его топили каждый вечер, несмотря на лето.
Когда герцогиня, наконец, вошла в кабинет, монах стоял у стола и молился. Его пальцы перебирали четки, а глаза, обращенные долу, казалось, ничего не замечали. Но, тем не менее, он сразу же перестал молиться и сурово поглядел на герцогиню.
— О чем вы хотели поговорить со мной, святой отец?
— О вас, дочь моя.
Герцогиня ничего не сказала, только тень тревоги легла на ее лицо.
— Вы не спрашиваете, отчего я хочу говорить именно о вас, и это дает мне основание полагать, что вы уже догадались о предмете нашей беседы.
Герцогиня села к камину, в котором, в отличие от камина в библиотеке, уже месяц как не зажигали огня, и жестом предложила сесть монаху.
— Мне тридцать лет, святой отец, а моему супругу семьдесят пять, как вам хорошо известно, и единственное, чем он может похвастать, это отсутствие подагры.
— Не лукавьте, дочь моя.
— Разве я лукавлю?
— Да, и вы отлично
это осознаете. Вы знаете, что церковь готова понять веление плоти, дочь моя. Но не может простить, если оно вошло в столкновение с велением долга.— Не вам говорить мне о велении долга! — воскликнула герцогиня.
Иезуит предпочел не вдаваться в невыгодный для него спор. Он взял пуфик, поставил его в ногах молодой женщины, сел. Скромно, на краешек, дабы не погрузиться в его ласкающую и затягивающую мягкость, погладил четки, вздохнул.
— О долге духовной дочери, — елейно уточнил он. — Не вы ли скрыли от меня на исповеди, что красота некоего мушкетера пробудили в вас плотские желания?
— Грешна, святой отец.
— Но этот грех повлек за собой другой. Не грех нарушения долга перед Господом нашим, но долга, почти столь же великого — перед Испанией…
— Но святой отец… — с возмущением перебила его герцогиня, не привыкшая, чтобы с ней разговаривали в таком тоне.
— Я не закончил, дочь моя! — повысил голос иезуит. — Именно перед Испанией. Ваш родственник, кардинал Оливарес, первый министр, правая рука самого короля, счел возможным возложить на вас великую миссию: склонить Людовика к сохранению дружбы между нашими двумя странами. Она расцвела при королеве Марии и развивалась бы далее, если бы не пришел к власти Ришелье, кардинал Римской святой церкви, позорящий свое звание возмутительными соглашениями с протестантами…
— И если я преуспела бы в этом, вопреки тому, что жена Людовика — сестра нашего короля, такой зов плоти не возмутил бы высокие чувства церкви?
— Дочь моя…
— А вас приставили шпионить за мной!
— Удерживать от мирских соблазнов на пути к высшей цели.
— Высшая цель — залезть в постель к Людовику?
— Высшая цель — процветание Испании и Святого престола.
Внезапно в прекрасных глазах герцогини заблестели слезы.
— Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо.
— Никто вас и не осуждал бы, дочь моя, если бы не одно прискорбное обстоятельство.
— Какое, святой отец?
— С того момента, как ваш взор пал на смазливое лицо молодого мушкетера, ваши, так удачно начавшиеся отношения с королем Людовиком, приобрели столь отчетливо невинный характер, что подруга вашей юности королева Анна Австрийская перестала вас ревновать к мужу. А ведь был момент, когда она готова была вцепиться вам в волосы — фигурально, дочь моя, фигурально, что, к великой радости нашей, говорит об одном: несмотря на все странности брака любимой сестры нашего короля с Людовиком, она все еще неравнодушна к нему. Это позволяет надеяться, что и в нем с возрастом пробудится чувство к ней, то самое, которое должно быть в супруге и которое позволит нам оказывать на него должное влияние.
Герцогиня прерывисто вздохнула.
И тогда, не справившись с напускным смирением, иезуит вдруг словно взорвался:
— А кто встал на пути к великой цели? Смазливый мальчишка, волокита, дуэлянт, убивший на дуэлях несть числа невинных жертв, недоучившийся иезуит, предавший коллегиум, отвергнутый любовник развратной Шеврез, высокомерной де Бау-Трасси, распущенной Марсильяк…
— Игнацио, вы забываетесь!
— …и все они бросали его, как только убеждались в его никчемности, ничтожности, неспособности к благим делам, духовной нищете…