Пять лет спустя или вторая любовь д'Артаньяна

Потом герцогиня приподнялась и стала овевать себя и мушкетера огромным веером, отчего грудь ее соблазнительно подрагивала.

— Я люблю тебя, — несколько запоздало и неожиданно для самого себя сказал вдруг Арамис.

— Еще! — попросила, словно маленькая девочка, герцогиня.

— Я очень люблю тебя! — повторил Арамис и с удивлением понял, что в его словах нет ни капли притворства. — Но как ты нашла меня? Особняк Люиней на другом конце города.

— Ради того, чтобы услышать эти слова, я готова пересечь не только Париж, но и всю Францию.

Герцогиня с треском сложила веер и прильнула к Арамису. Они вновь целовались, нежно и трепетно, как юные пастух и пастушка.

— И все же, как ты нашла меня?

— Меня проводил Планше.

— Планше? — удивился Арамис.

— Да, он такой забавный.

— Но откуда ты его знаешь?

— Он слуга д'Артаньяна.

— Это вовсе не объясняет…

Ты ревнуешь меня к своему лейтенанту?

— Нет! Но согласись, странно, что ты так легко сумела отыскать слугу д'Артаньяна, да еще ночью.

— Видишь ли, он успел завоевать сердце моей камеристки за несколько приездов лейтенанта к нам. А моя камеристка проговорилась мне, что провела ночь с Планше и…

— Можешь не продолжать. Теперь я понимаю, откуда у тебя этот очаровательный наряд.

— Ты считаешь, что мне больше идет быть камеристкой?

— Просто я считаю, что тебе любой наряд к лицу и больше всего идет тот, который в данный момент на тебе. Как сейчас.

— Ты прелесть! Но я могу носить его только когда я с тобой. Скажи, это правда?

— Что? — насторожился Арамис. Неужели Агнесс начнет расспрашивать его о прошлых увлечениях.

Но герцогиня притянула его к себе и шепнула на ухо:

— Это правда, что вы освободили старую королеву?

Несколько мгновений Арамис растерянно молчал. Вспомнились слова герцогини, которые он пропустил мимо ушей, пораженный ее появлением у него в квартире: “Только сегодня я поняла, куда ты спешил”. Как она узнала? Неужели проболтался Планше? Нет, это невозможно…

— Кто тебе сказал?

— Никто.

— Тогда откуда ты это взяла?

— Догадалась. Когда любишь, становишься проницательным.

— Ты не находишь, что это довольно смелое умозаключение?

— Я просто кое-что сопоставила. Ты умчался, словно вихрь, когда солнце поднялось над верхушками деревьев. Но не было никакого сигнала, созывающего мушкетеров. Шеврез сказала, что ты вспомнил о Боге. Но я думала, думала и поняла, что ты, увидев, как высоко стоит солнце, понял, что опоздал…

“Однако, она наблюдательна!” — подумал мушкетер.

— Потом в конвое короля двое суток не было ни тебя, ни д'Артаньяна, ни Портоса, ни этого хмурого мушкетера с лицом испанского гранда с картины Эль Греко.

— Атоса…

— Да. А потом Планше немного проговорился.

— Как это можно проговориться немного?

— Когда моя камеристка попросила его проводить меня, он стал отнекиваться, говоря, что провел двое суток в седле.

Арамис рассмеялся.

— Получается, что камеристку он любить мог, а проводить госпожу сил не хватило…

— Не уводи разговор в сторону. Но именно его слова о двух днях в седле натолкнули меня на кое-какие мысли. И когда я сопоставила… — герцогиня не докончила и состроила умное лицо.

— Что именно?

— Когда неизвестные освободили мадемуазель де Фаржи, тоже шли разговоры о четырех рыцарях.

“Все так, — подумал Арамис. — Меня не было, зато был де Рошфор”.

— И не нужно смотреть на меня, как на глупенькую дурочку. На это способны только вы, последние паладины… — все остальное потонуло в поцелуях.

Их прервал негромкий стук в дверь.

Герцогиня вздрогнула и отстранилась от мушкетера.

— Кто это может быть?

— Не знаю.

— Может быть, Базен? Твой слуга?

— Базен, скорее всего, спит как сурок, где-нибудь на полпути к Парижу в стоге сена.

— А вдруг это посыльный из роты? Я не хочу, чтобы ты уходил… Не уходи, этот день наш. Дома я сказала, что еду помолиться с королевой Анной в ее любимый монастырь. Я действительно знаю настоятельницу, милейшую Луизу де Молле. Так что меня не ждут до самого вечера. А вдруг я останусь ночевать в монастыре, — и она стала ластиться к Арамису. – Ведь настоятельница меня не прогонит?

— Не прогонит! — с улыбкой заверил ее Арамис.

В дверь больше не стучали.

Арамис прислушался, сел, мягко отстранил льнущую к нему молодую женщину, встал, задрапировался в простыню, как римский патриций в тогу, взял шпагу, прислоненную к креслу, и двинулся к двери.

— Ты так спешишь в Лувр? — с укоризной воскликнула герцогиня.

— Если это записка от де Тревиля, я прочту ее и оставлю на лестнице, как будто меня не было дома.

— Тогда зачем читать?

— А вдруг что-то важное?

— Важнее, чем наша любовь?

Арамис решил оставить этот чисто женский вопрос без ответа, ибо скажи он хоть что-нибудь — тут же последует спор, в котором не будет победителя, а будут только обиженные.

Он открыл дверь.

На пороге стояла корзина с фруктами, окороком и двумя бутылками. Сверху лежала записка. Арамис сразу узнал жесткий, угловатый почерк д'Артаньяна. Он взял корзину, внес в комнату, прочитал громко:

“Дорогой друг! Я выхлопотал у де Тревиля для вас трое суток отпуска. Посылаю провиант в осажденную любовью крепость. Ваш д'А.”

— И теперь ты станешь отрицать, что вы освободили старую королеву?

Арамис не ответил, он был занят ответственным делом — откупоривал одну из двух бутылок…

Глава 22

Дождавшись в кордегардии возвращения Планше, относившего мушкетерам записочки об увольнении на три дня, а Арамису еще и корзинку с “провиантом”, д'Артаньян отпустил слугу до вечера, а сам поднялся во дворец.

Некоторое время тишину Лувра не нарушало ничего — даже уборщики были непривычно тихими, и лейтенант почувствовал, что его охватывает предательская сонливость.