Пять лет спустя или вторая любовь д'Артаньяна

— Так все же, сколько было нападавших — один или двое? — спросил кардинал перед тем, как отпустить солдат.

— Твое, — сказал один солдат.

— Отин, — сказали трое других.

— Отин, потом еще отин, — уточнил самый сообразительный из четверых.

— Ну, это потом, — поправил его первый.

— Когда “потом”? — быстро спросил кардинал.

— Когта тащили ф кусты.

— Когта тащили ф кусты, было еще твое, — возразил самый толстый.

— Получается, всего было трое? — уточнил кардинал.

— Нет, всего пыло четыре, — сказал самый сообразительный.

— Откуда взялся четвертый? — спросил кардинал.

— Из парка, — сказал самый сообразительный.

— Так сколько же было нападавших?

— Твое.

— Нет, отин.

— Отин, потом еще отин…

Отчаявшись добиться хоть каких-либо сведений, которые дали бы ему пищу для размышлений, кардинал велел отпустить швейцарцев и выдать им по паре пистолей за причиненные допросами неудобства. Они, в конце концов, не были ни в чем виноваты. Виновен был тот идиот, который распорядился предоставить королеве-матери полную свободу внутри замка и выставить охрану только снаружи, а пехотный полк, предназначенный то ли охранять, то ли сторожить ее, отвести в город. Кардинал запамятовал, что это распоряжение отдал он сам, вмешавшись в приказы короля. Впрочем, человеку вообще свойственно забывать о своих ошибках…

Сидя у камина в своем кабинете,, кардинал закрыл глаза, вызывая в памяти невысокие стены и угловые башни Компьенского замка и полузасыпанный ров, в котором, по словам солдат, лежал стонущий человек, внезапно превратившийся в Геркулеса. Но почему все время крутится в голове цифра “четыре”? Ведь ее только раз назвал один из швейцарцев. Четыре…

Он помешал пламенеющие угли в камине причудливо изогнутой тизоньеркой, легкомысленным подарком королевы-матери, знающей о его любви к открытым очагам и живому пламени. Серебряная ручка тизоньерки была выполнена в виде полуобнаженной женской фигурки, изящные изгибы которой удивительно удобно укладывались в ладонь. На что намекала своим подарком хитроумная Медичи, он так и не понял, хотя связь между функцией тизоньерки — ворошить угли — и женской фигуркой на ручке была очевидна.

Значит, старуха осмелилась и выбралась через окно. Не нужно быть провидцем, чтобы предположить, что на какое-то время именно она будет героиней сплетен и пересудов при всех европейских дворах. А он, соответственно, станет отрицательным героем всяческих историй. Тем более что за последнее время от него убежали две женщины — воспоминание о часах, проведенных в одиночестве на Гревской площади в ожидании казни портрета мадемуазель де Фаржи, до сих пор сидели в его душе отравленной занозой!

В дверь постучали.

— Да! — громко сказал он, не поворачивая головы.

Вошел секретарь-монах и доложил:

— К вам брат Бартоломео, ваше высокопреосвященство. Утверждает, что у него очень важное сообщение.

— Пусть войдет, — сказал кардинал, и на лице его, обычно бесстрастном, промелькнула заинтересованность: что могло произойти такого в доме прекрасной испанки, что брат Бартоломео решил прибежать во дворец?

Вошел монах-доминиканец.

“Тень, а не человек”, — сказал в свое время граф де Рошфор, представляя его кардиналу.

Помимо прочих достоинств, у этой тени было еще одно, в данном случае решающее: он в совершенстве знал испанский язык, а также португальский и итальянский. Впрочем, подумал кардинал, глядя на плоскую фигуру доминиканца, при чем здесь итальянский?

— Говорите, брат Бартоломео.

— Я позволю себе начать издалека, ваше высокопреосвященство. Это не займет много времени. Зато в дальнейшем вам многое будет понятно, и не возникнет вопросов, насколько точно я излагаю разговоры обитателей особняка Люин, — монах выжидательно умолк.

Кардинал милостиво кивнул ему.

— Как вашему высокопреосвященству известно, я оказываю пастырскую помощь французским слугам особняка Люиня, арендованного герцогом ди Лима. Блуждая в подвалах дома, я обнаружил, что туда выходят странные сооружения, нечто вроде колодцев. Истопник рассказал мне, что по проекту архитектора-итальянца, строившего особняк, эти колодцы ведут в колосники каминов. По ним зола просыпается прямо в подвал, откуда истопник ее и выгребает. Благодаря такому устройству нет необходимости чистить камины и выгребать золу в жилых комнатах особняка, зола не летит и не …

— Я понял, не продолжайте, — перебил монах кардинал и с сожалением посмотрел на свой камин, лишенный такого простого и остроумного приспособления. Как ни старались монахи— служители, следы золы всегда оставались после чистки камина.

— У колодцев есть заслонки. Как-то, приоткрыв одну из них, я услышал голоса. Говорили в библиотеке, там болтали герцогиня и мадемуазель де Отфор. Я стал регулярно спускаться в подвал и слушать.

— Разумно, — одобрил кардинал, а сам подумал, что, пожалуй, даже хорошо, что здесь нет такого устройства для удаления золы.

— Сегодня герцогиня разговаривала со своим духовников, иезуитом братом Игнацио, — и монах с большой точностью пересказал кардиналу беседу иезуита и герцогини.

Ришелье молчал, обдумывая новость.

— Получается, что герцогиня приехала к нам с целью соблазнить короля и тем самым отвлечь его от мысли начать войну против Испании?

— Так следует из их разговора, ваше высокопреосвященство.

— И если сопоставить некоторые фразы, можно предположить, что и письмо, возвращенное герцогине лейтенантом д'Артаньяном, содержало доклад о том, как далеко продвинулось ее намерение соблазнить короля?

Брат Бартоломео этого не предполагал, больше того, он об этом даже не подумал, хотя именно он сообщил кардиналу о возвращении письма.

— Да, ваше высокопреосвященство, — сказал он, ни минуты не сомневаясь, так как считал, что может смело подтвердить догадку умного и проницательного кардинала.

— Что ж, одной тайной меньше. Это хорошо, — позволил себе пошутить Ришелье. Актуальность утраченного письма и все, связанное с ним, осталось в прошлом, но все ж приятно, что разгадка, наконец, пришла, и что его предположения оказались правильными. — Теперь вернемся к допросу, учиненному иезуитом герцогине. Насколько я тебя понял, брат Бартоломео, иезуит уверен, что роман с красавцем-мушкетером отвлекает герцогиню от порученного ей кардиналом Оливаресом дела?

— Да, ваше высокопреосвященство, — поклонился монах, вновь полностью полагаясь на догадку великого человека.

— Если я правильно тебя понял, роман с ним, как явствует из допроса, учиненного герцогине иезуитом, отвлекает ее от совращения нашего короля, — опять улыбнулся Ришелье.

Вся ситуация с письмом и соблазнением Людовика казалась ему сомнительной, вернее, несерьезной, недостойной столь мудрого политика, каким он считал своего коллегу, кардинала и первого министра Испании Оливареса. Ибо, во-первых, Оливарес не мог не знать, что именно сейчас Франция еще не готова к войне: огромные средства вкладывались правительством Ришелье в строительство флота, который мог бы в будущем отрезать Испанию от Вест-Индских колоний, питающих могущество этой державы. Хотя появился червячок сомнения: может быть, ошибается именно он, Ришелье, а Оливарес, как опытный шахматист, делает тонкий ход, призванный в зародыше разрушить задуманную в тиши Пале-Кардиналь комбинацию? Но даже если так, если он недооценивает своего испанского коллегу, все равно остается необъяснимым сам по себе путь, которым тот решил идти, — роман с женщиной. Какие соображения позволили испанскому кардиналу надеяться, что именно черноокая герцогиня сломает неприязнь короля Людовика к женщинам? Возможно, у него были здесь, в Лувре, верные люди, осведомленные лучше, чем сам Ришелье? А может быть, давнее, безнадежное чувство к королеве туманит взгляд Ришелье, мешает ему разглядеть истинное положение вещей? И испанский кардинал, поступая в точном соответствии с одним из основных правил ордена иезуитов: “ищите женщину, которая могла бы привести вас к достижению желаемого”, поступает более примитивно, зато более действенно? Следовало бы проанализировать, почему и он, и его испанский коллега одновременно пришли к выводу, что необходимо оттянуть прямое столкновение двух государств на поле боя, продолжая незримую войну в тиши кабинетов. Первое, что напрашивается — обе державы не готовы к войне. Но это слишком очевидно. Может быть, хитроумный Оливарес уже тогда задумал освобождение королевы-матери, как сигнал к объединению всех противников Ришелье, а приезд красавицы-герцогини только отвлекающий ход? Нет, это слишком тонко и сложно…