Пять попыток вспомнить правду

— Рано или поздно мне нужно будет вернуться на службу. Скорее всего, тебя тоже призовут к Разлому. Мы выбьем себе уютную семейную квартирку в гарнизоне и обустроим в ней всё так, как ты захочешь.

— А если я забеременею?

— А когда ты забеременеешь, мы озаботимся тем, чтобы тебе было удобно. В гарнизоне безопасно, никакие твари туда не прорывались уже больше десятилетия, там не очень много женщин, но они есть. Когда родится наш первенец, я возьму все свои неотгулянные увольнительные, потребую длинный отпуск и увезу тебя обратно сюда, домой. А дальше — посмотрим, Гвен.

Он поймал мою руку, погладил, а затем поцеловал.

— Я переживаю, что у Разлома будет слишком опасно.

— Прорывы случаются не так уж часто, а я впредь буду крайне осторожен. Это всего лишь работа, Гвен. Да, опаснее, чем работа пекаря, но у нас в части есть ветераны, что служат у Разлома по двадцать или тридцать лет, и их много. Я просто никогда больше не буду рисковать собой без веской причины. А когда мне снова доверят командовать новобранцами, я вымуштрую их так, что они дышать не посмеют не по уставу. Гвен, я не говорю, что будет просто, но мы разберёмся со всеми сложностями и преодолеем все трудности. Вместе. Вдвоём.

И я ему поверила. В голосе Ирвена, на самой грани слышимости, рокотала спокойная, уверенная сила, и её было так много, что я задрожала от соприкосновения с ней.

— Знаешь, мне кажется, что вода уже остыла, — хрипло проговорила я и обернулась на мужа, чтобы встретиться с ним взглядом. В его глазах расплавленным серебром плескался лунный свет.

Он вынул меня из ванны, завернул в мягкое пушистое полотенце и отнёс на постель. Уложил на шелковистые простыни и хотел накрыть сверху своим восхитительно тяжёлым телом, но я успела повернуться к нему спиной и ждала, когда наши печати сольются воедино. Однако Ирв медлил. Принялся целовать мои плечи и лопатки, а затем пробрался горячей рукой под живот и чуть приподнял, прижимая к себе. От этого властного движения у меня перехватило дыхание и заискрило в глазах.

Его томные, медленные поцелуи наполняли меня терпкой негой и сводили с ума. Я охотно шагнула в это жаркое безумие и отдалась ему без остатка, впитывая пронзительную красоту нашей первой настоящей ночи. Когда наши тела наконец сплелись в единое целое, а две печати сплавились в одну, я окончательно потеряла разум.

Поцелуи мужа ложились на кожу изысканным узором, невидимым, но явственно ощутимым, и к утру я чувствовала себя целиком закованной в невесомую лунную броню его любви. И больше ничего не боялась. Даже смерти. Потому что знала, что теперь найду Ирвена всегда, в любом мире, в любом времени, в любом обличье.

Наша бесконечно прекрасная ночь закончилась ослепительно ярким рассветом. Мы встретили его, лежа на постели и переплетя пальцы. Уже не вдвоём, а втроём, и крошечная искра силы мужа мягко горела у меня под сердцем.

Я улыбнулась буйству красок у горизонта, а Ирвен сказал:

— Ради этого действительно стоило умереть.

Эпилог. Седьмой день юнэля 1135-го года

Веки казались невыносимо тяжёлыми. Кажется, они слиплись. Или это он настолько ослаб? Открыть глаза было сродни подвигу, но он всё же справился.

Незнакомая комната расплывалась и качалась перед его затуманенным взором, а во рту пересохло так, что казалось, будто он набрал в него песка. Тело горело, особенно пекло затылок и грудь. Он попробовал пошевелиться, но ничего не вышло.

Наконец зрение стало более чётким, а чужие воспоминания хлынули в сознание тошнотворным потоком. Он молча дышал, слушая собственные натужные хрипы, а потом просипел:

— Воды…

Сидящая у его постели пожилая женщина вздрогнула, вскочила на ноги и запричитала:

— Геста светлоликая, очнулся! Очнулся, соколик наш! Чудо-то какое!

Вместо того чтобы дать воды, бестолковая служанка понеслась прочь из покоев, до омерзения громко хлопнув дверью. Матея… имя всплыло в голове почти сразу, и он сделал себе мысленную пометку посадить её в камеру без воды на трое суток. Если выживет, то научится исполнять господские приказы, а не суету разводить.

За дверями послышались невнятные восклицания, раздались звуки шагов, и в комнату ворвался седой господин с суровым лицом, едва наметившейся лысиной и основательным брюшком. Он подлетел к постели и выдохнул:

— Реннард… сынок!

— Папа… — из-за хрипов слова было едва разобрать. — Воды…

Отец больного принялся суетливо искать взглядом сначала кружку, а потом ложку. Матея суматошно вертелась у постели и чуть не сшибла его с ног, когда он кинулся к тумбочке на другой стороне кровати.

— Лекаря иди позови, — рявкнул на неё глава семейства Йонасов.

Наконец первые вожделенные капли сорвались с ложки и упали на пересохшие губы. В этот момент в комнату вошла молодая женщина. Её голубые глаза были широко распахнуты от ужаса и неверия.

Взгляд больного лишь на секунду зафиксировался на её бледном лице в обрамлении светлых волос. Ему достаточно было лишь одного мгновения, чтобы узнать мачеху и понять, что его недуг — её рук дело.

Гаэра поначалу привечала вошедшего в юношескую силу пасынка, рисовала в его компании и с удовольствием делила с ним вечера и ночи, когда старший Йонас был в отъезде. В одну из таких ночей они и переспали, подталкиваемые друг к другу запретной симпатией, переизбытком молодого вина и безрассудством.

На следующий день Гаэра пришла в ужас. Измена — страшнейший грех, за который карают боги, и несмотря на то, что законного мужа она никогда не любила, она всё равно пожалела о случившемся. Она умоляла пасынка молчать о произошедшем, но пылкости в Реннарде было больше, чем ума. Он поставил мачехе ультиматум: либо их связь продолжится, либо он обо всём расскажет отцу.

Гаэра восприняла его угрозу всерьёз, оценила риски и назначила Реннарду романтическое свидание на крыше самой высокой башни. Окрылённый надеждой на продолжение адюльтера, он ждал возлюбленную в условленном месте. Ждал, что они проведут вместе страстную ночь, и точно не ждал, что мачеха с милой улыбкой столкнёт его с крыши.

Рухнув с высоты четвёртого этажа, Реннард какое-то время цеплялся за жизнь, булькая лёгкими, проколотыми сломанными рёбрами. Цеплялся, глядя на свою лунную богиню, и молился, чтобы лекарь к нему успел.

Лекарь не успел. Зато успел жрец. К мёртвому, правда, но ещё не остывшему телу. Провёл обряд возвращения духа. Но дух Реннарда оказался слишком слаб, что позволило Страннику занять омерзительно тщедушное, больное тело безмозглого парня, который думал тем местом, коим обычно и думают едва созревшие юнцы. Можно сказать, что Страннику повезло вновь оказаться в мире, откуда его так грубо изгнали совсем недавно, ведь у него осталось незавершённое дело.