Пять времен года
Шрифт:
Он прикрыл глаза, прислушиваясь к негромким разговорам соседей. «Раньше израильтяне говорили куда громче, — подумал он. — Видно, последние неудачи сделали нас потише и повежливей». Он задремал, а открыв глаза, увидел, что на стойке у их посадочных ворот мигает свет. По радио объявили посадку, и его соседи стали подниматься и выстраиваться в очередь к стойке. Но его спутницы все еще не было. Молхо, ненавидевший опаздывать, торопливо собрал ее пакеты, сумку, зонт и свой чемоданчик и, нагруженный всем этим барахлом, направился к туалету. В прошлом, когда они путешествовали с женой и она задерживалась там, он подходил к двери и подавал ей снаружи сигнал условленным свистом, а она отвечала ему тем же изнутри, подтверждая, что услышала. Сейчас он беспомощно остановился перед закрытой дверью, не зная, как поступить. В конце концов он все-таки решился заглянуть внутрь. В туалете стояла странная тишина, только слабое журчание воды доносилось из-за закрытых дверей, как будто там бил какой-то скрытый источник. «Может быть, за ней по ошибке захлопнулся замок», — улыбнулся он. Не осмеливаясь пройти дальше, он вышел и растерянно огляделся. Поездка явно сулила сложности, но все это было впереди, а пока следовало немедленно извлечь ее отсюда. «Если я потеряю ее еще до посадки на самолет, я буду выглядеть полным идиотом», — с раздражением подумал он. Громкоговоритель между тем объявил, что посадка заканчивается. Он повернул обратно к стойке и увидел, что стюардессы уже выходят через ворота к автобусу. «Какое-то
В самолете он по-рыцарски предложил своей спутнице место у окна, понимая, что ей не часто доводилось летать и наверняка не так уж часто доведется в будущем, так почему бы ей не насладиться видом земли при взлете и посадке. Он объяснил ей, на пальцах и шепотом, назначение различных устройств на сиденье и сам пристегнул ее ремнем. Соседи поглядывали на них с удивлением. и он подумал, как бы объяснить им, что она ему не жена, не родственница и не любовница, а просто знакомая иммигрантка, которую он сопровождает за умеренную плату и возможность провести уик-энд в Париже. Может быть, это станет само собой понятно по ее беспомощному ивриту? Теперь он жалел, что не взял с собой какой-нибудь карманный ивритско-русский разговорник. Он старался говорить как можно более короткими фразами, отказываясь от наречий и прилагательных и ограничиваясь в основном существительными с добавлением самых необходимых глаголов. Его иврит ее забавлял, ее, видимо, веселило, что он говорит с ней, как с умственно отсталым ребенком, она даже хихикала порой, как тогда, летом, когда он неожиданно обнаружил ее в кровати тещи.
Едва самолет набрал высоту, она отвернулась от окна, видимо нисколько не впечатлившись взлетом, тут же попросила виски у появившейся в салоне стюардессы и, выпив поданную порцию, стала лениво поклевывать свой завтрак, на который он косился голодным взглядом, уже прикончив свой. Его жена в таких случаях обычно предлагала ему доесть свою еду, и Молхо бывал ей за это очень благодарен. Над Балканами они окончательно погрузились в глубокое молчание. Молхо надеялся, что она наконец уснет и ему не придется то и дело принужденно ей улыбаться, но она казалась весьма оживленной, и поэтому он включил верхний свет и приладил ей на голову пару наушников, настроив их на музыку, а она нашла в кармане сиденья какой-то американский журнал и погрузилась в него, не забыв, впрочем, окликнуть проходившую мимо стюардессу и жестом попросить еще одну порцию виски. Но эту порцию он предоставил оплатить ей самой, что она и сделала, вытащив из кармана маленький кошелек, набитый однодолларовыми бумажками. Не зная, как убить время, он достал «Анну Каренину», полистал первые страницы и показал ей заглавие на обложке. «Толстой, Толстой!» — печально вздохнула она, но по выражению ее лица видно было, что книгу эту она никогда не читала, и Молхо усмехнулся про себя: «Кажется, они забыли своего Толстого точно так же, как мы своего Менделе Мойхер-Сфорима», — и начал искать то место, где он остановился, в середине седьмой главы. Самолет уже спускался сквозь тучи, трясясь и дергаясь всем фюзеляжем, и Молхо, отложив книгу, еще раз проверил, на месте ли все документы. К его немалому раздражению оказалось, что теща, обещавшая обо всем позаботиться сама, забыла сделать ему медицинскую страховку. Теперь его грызло новое беспокойство. Зря он понадеялся на старуху.
В аэропорту в Вене их сундук появился первым в потоке багажа, уверенно и гордо плывя на черной движущейся ленте транспортера, как будто бы он так и ехал на ней из самого Тель-Авива, миновав самолетное брюхо. Молхо разрешил ему сделать полный оборот, потом схватился за позолоченную ручку и поставил сундук стоймя на тележку. На мгновение ему показалось, что сундук стал еще тяжелее. А может, это он сам слегка ослабел за время полета? Затем появился ее красный чемодан и вслед за ним — его синий. Он присоединил их к сундуку, и все они вместе вышли на площадь, усеянную опавшими листьями сырой и незнакомо теплой венской осени. Тут же выяснилось, что сундук создает сложности, — для него требовалось особое такси, с багажной решеткой на крыше, а в австрийской столице таких оказалось немного. Молодая русская, заново накрашенная, в тяжелом шерстяном платье, стояла, счастливая, как молодой щенок, возле своего сундука, издавая легкий запах алкоголя и восторженно сияя. Ее зеленый зонтик конечно же исчез по дороге, и это не только укрепило решение Молхо хранить ее документы у себя, но также вызвало у него острое желание конфисковать все ее прочие бумаги, а заодно и кошелек с деньгами. Было около четырех, и короткий австрийский вечер уже начинал бороться с подступающей темнотой. Молхо рассчитывал, что успеет еще позвонить до закрытия в канцелярию иммиграционного отдела Еврейского агентства, чтобы убедиться, что назначенная им назавтра встреча состоится. Он нетерпеливо смотрел на дорогу, выглядывая подходящее такси. Они с женой никогда не говорили об Австрии, интересно, а сюда она согласилась бы съездить? Или эта страна ее вообще не интересовала? Похоже, что она о ней вообще не думала. Не думала же она обо всем на свете.
Гостиница, заказанная тещей по рекомендации какой-то ее австрийской приятельницы из дома престарелых, оказалась в самом центре — большая, декадентски старомодная и очень дорогая, куда дороже, чем он рассчитывал. Сундук, который он, потея, втащил в вестибюль, вызвал немедленный протест человека за стойкой. «Что тут внутри?» — раздраженно добивался он у Молхо, который уже готов был счесть этот злобный интерес проявлением типичного австрийского антисемитизма, тем более что к этому времени его окружили несколько служителей с откровенно неприязненными лицами — им явно не терпелось поскорее удалить сундук из заполненного гостями вестибюля, как будто бы сам вид этого грубого деревянного вместилища унижал их аристократическую гостиницу. Кончилось тем, что сундук вместе с Молхо и его спутницей торопливо подняли в предназначенную ей комнату, которая оказалась куда менее шикарной, чем вестибюль, но все же достаточно просторной, с широкой двуспальной кроватью и окнами на бульвар. Сначала эти австрийские антисемиты попытались скрыть злосчастный сундук, затолкав его под кровать, но он оказался на нескольку сантиметров выше, в шкаф он тоже отказался влезть, и в конце концов они сунули его в угол, тщательно задрапировав небольшой скатертью. Все это время Молхо стоял у дверей, высокомерно наблюдая, как немощные австрийцы сражаются с упрямым русским сундуком. Покончив с этим делом, они отвели гостя в отведенный ему номер, который оказался на том же этаже, в конце темного коридорного тупичка, и был во всем похож на комнату его спутницы, но куда темнее и с окнами, глядящими в другую сторону. Австрийцы разместили чемоданчик Молхо положенным образом, и по их восторженным благодарностям он понял, что жестоко просчитался в чаевых.
«Но на этот раз мы хотя бы на одном этаже, — утешал себя Молхо, — не придется каждый раз подниматься к ней на лифте». Душа его все еще скорбела
по выброшенным зря чаевым. Первым делом нужно разобраться в австрийской валюте, решил он, вываливая на стол австрийские деньги, которые теща приготовила ему в Израиле в отдельном конверте. Он разложил по столу бумажки и монеты и, переворачивая их то на одну, то на другую сторону, стал внимательно изучать рисунки и цвета, пытаясь посчитать, сколько же чаевых он все-таки дал. Еще примут меня, чего доброго, за гангстера, который прячет труп в этом своем сундуке! К его радости, оказалось, что чаевые были не так уж фантастически велики — в конце концов у него вышло каких-нибудь семь долларов. Удовлетворенный результатом, он неторопливо развесил в шкафу пиджаки и брюки, разложил по полкам рубашки, трусы и майки, а пустой чемодан сунул под кровать, чтобы окончательно почувствовать себя постоянным жильцом, а не бездомным скитальцем. Нового Завета на сей раз под подушкой не было, впрочем, и Ветхого тоже, только брошюра с описанием города и предлагаемых им развлечений, и, прихватив с собой туалетные принадлежности, он отправился исследовать ванную комнату, которая оказалась огромной, в стиле архитектурных излишеств прежних веков, с множеством ламп и зеркал, но, невзирая на эту старомодность, была готова побаловать посетителя вполне современными удобствами. Первым делом он смахнул в свою туалетную сумочку все лишние куски мыла и швейный набор, оставив на полке только флакон с голубой пеной для ванны. Внимательно осмотревшись, он обнаружил за раковиной кривые и ржавые трубы, свидетельствовавшие о почтенном возрасте гостиницы, но в целом заведение явно поддерживалось на должном уровне.Он вернулся в комнату и широким театральным жестом распахнул тяжелую бархатную портьеру, но, увы, — за окном оказалась всего лишь скучная узкая улочка, по обе стороны которой тянулись такие же скучные серые дома, напомнившие ему корпуса больницы. Интересно, а страховку этой маленькой русской теща тоже забыла сделать? Он затянул портьеру и стал разглядывать инструкцию на случай пожара, висевшую на двери рядом с таблицей гостиничных расценок, астрономический уровень которых он только теперь сумел оценить по достоинству. Это его расстроило. Мало того что ему предстоит провести несколько ближайших дней рядом с этой толстой русской крольчихой, с которой можно разговаривать только на примитивном иврите, так у него к тому же практически не останется денег на задуманную остановку в Париже. Нужно было действовать как можно быстрее. Если через день-другой ему не удастся отправить эту женщину в Россию, придется перевести ее в гостиницу подешевле — пусть погуляет здесь немного в одиночестве и сама вернется потом в Израиль вместе со своим сундуком.
Он снял туфли и разделся, готовясь погрузиться в ванну. Главное достоинство хороших гостиниц — это изобилие горячей воды. Он еще со времен своего иерусалимского детства привык по пятницам, в канун праздника субботы, принимать теплую ванну. Его жена была так потрясена, узнав об этом, что чуть не расторгла их помолвку. «В ванной ты паришься в собственной грязи. Если хочешь быть чистым, нужно принимать душ, и то ежедневно!» Все последующие тридцать лет их супружеской жизни он оставался у нее на подозрении по части личной гигиены. Даже в свои последние дни она иногда поднималась на постели с обезумевшим, лихорадочно горящим взглядом, требуя ответа, принимал ли он сегодня душ. Путь к ее сердцу лежал через душевую — услышав, что он сходил в душ повторно, она награждала его ласковым взглядом. Только во время путешествий, в гостиницах, ему разрешалось, в порядке исключения, погрузиться в ванну.
Он открыл оба крана, чтобы отрегулировать воду до нужной температуры, но тут же вспомнил о намеченном звонке в Еврейское агентство. В конце концов, меня послали в Вену не ванны принимать, а поскорей отправить эту крольчиху на ее родину, подумал он, завернул краны, побрел, как был, в трусах, к телефону и набрал указанный ему еще в Израиле номер некоего господина Шимони. Ему ответила секретарша, судя по голосу — молодая особа, тоже, как и он, сефардского происхождения. «Как изменились времена! — усмехнулся Молхо. — Двадцать лет назад секретаршами за границу посылали отчаявшихся старых дев из кибуцев Рабочего движения, а теперь власть переменилась и вот, пожалуйста, — щебечет тебе в ответ какая-нибудь молоденькая родственница какого-нибудь высокопоставленного чиновника из министерства внутренних дел». Он представился и объяснил, что сопровождает госпожу Нину Занд, упомянул посланные им письма и полученные ответы и напомнил об обещании господина Шимони принять его и госпожу Занд завтра, в канцелярии агентства, чтобы оказать им необходимую помощь и выдать недостающие документы. «Боюсь, что ваша встреча не сможет состояться, — сказала секретарша. — Он заболел. Он уже несколько дней не приходит на работу». — «Он болен? — Молхо не принял в расчет такую возможность. — Но ведь мы специально для этого приехали в Вену!» Впрочем, оказывается, не все пропало. Господин Шимони помнил о назначенной встрече. Он сам попросил ее утром по телефону, чтобы Молхо позвонил к нему домой. Он даже взял с собой папку госпожи Занд.
Молхо вздохнул с облегчением. Секретарша тут же дала ему адрес и номер телефона Шимони, но попросила позвонить к нему попозже, потому что после обеда ее босс обычно долго спит. «Видите, — сказал благодарный Молхо, — как напрасно ругают нас, бюрократов. Мы совсем не заслуживаем той дурной славы, которая тянется за нами. Уж я-то знаю, я ведь тоже некоторым образом бюрократ». — «Вы совершенно правы, — весело прощебетала в ответ секретарша. — Они нас недооценивают». — «А что это у вашего босса, чем он болен?» — вежливо поинтересовался Молхо. Секретарша не знала точно. «Просто настроение, наверно, — предположила она. — Ему тут скучно. Иммигрантов-то ведь кот наплакал». И она засмеялась. Молхо посмеялся в ответ и хотел было отсоединиться, попрощавшись, но теперь уже секретарша, в свою очередь, вцепилась в него — когда он приехал, как прошел их полет, а главное — что нового в стране? «Да в общем-то ничего нового. Все как обычно, — ответил Молхо. — Даже не знаю, что вам рассказать. А что вас интересует?» Но она, кажется, и сама не знала. Видно, ей тоже было скучно в своем офисе. «Как там погода? Зима, наверно?» — «Нет, — сказал Молхо, — осень только-только началась. Дожди, немного холодно, но вполне терпимо, не то что прошедшее лето». Оказалось, что она даже не слышала об этом их адском лете. Молхо был удивлен. Она спросила, сколько он пробудет в Вене. «День-два, мне нужно только проверить в советском посольстве, примут ли ее обратно». — «День-два? Всего-то?» Она была явно разочарована. Почему бы ему не остаться подольше, получить удовольствие от города?! Тут масса всяких опер и концертов, даже язык не нужно понимать. Если он хочет, она может ему рекомендовать. «Спасибо, — сказал Молхо, — но опер я уже наслушался, да и концертов тоже слышал немало, на ближайшее время хватит. А не ставят ли тут какой-нибудь хороший балет?» Она немедля, как будто работала не в Еврейском агентстве, а в какой-нибудь театральной кассе, назвала ему несколько постановок и даже продиктовала их названия на иврите. Ей явно не хотелось расставаться с приятным собеседником. Продолжая терпеливо держать трубку у уха, Молхо опустился в кресло и одной рукой стащил с себя трусы, с огорчением отметив в зеркале, что он действительно потолстел и даже обзавелся неким подобием двух небольших грудей.
Добравшись наконец до ванны, он долго лежал, наслаждаясь, с закрытыми глазами, потом встал, вытерся, вторично побрился, побрызгался туалетной водой, съел последнее яблоко из своего чемоданчика, переоделся и вышел в коридор, направляясь к своей подопечной. Но на его стук никто не ответил. Он снова постучал, на этот раз сильнее, но за дверью по-прежнему стояло молчание. «О Боже! — мысленно простонал он, вспоминая свою спящую красавицу в Берлине. — Неужели и эту тоже сморило?!»