Пять времен года

25

Но на пути домой его страхи и сомнения вернулись снова. Зачем примчался Ури — специально, чтобы забрать жену, или затем, чтобы получить от Молхо ясный ответ, которого он так и не получил? Размышляя об этом, он вошел в дом — там было по-прежнему темно, и Габи сидел в одних трусах на кухне над кастрюлей с фасолью. Молхо сразу же опознал в ней ту фасоль, которую он хранил в пакете на нижней полке холодильника. Значит, Яара все-таки сварила что-то нынешним утром! Он так обрадовался, словно приготовленная ею пища свидетельствовала о ее теплом отношении к нему. «Постой, не ешь холодное! — сказал он. — Разогрей раньше. — Но сын продолжал есть, как будто не мог оторваться. — Вкусно? — с волнением спросил его Молхо, торопливо кладя на сковородку большой, розовый кусок мяса, посыпанный хлебными крошками. — Так вкусно?» Габи кивнул. «Нормально», — проговорил он с набитым ртом. «Разве ты не обедал у бабушки?» Оказалось, что к бабушке пришли две русские женщины, и сын почел за лучшее тут же удалиться. Рассказывая, он продолжал жадно есть, неловко тыча вилкой в кастрюлю, так что бледно-зеленые стручки падали с его вилки на стол. «Прекрати есть, как животное! — рассердился Молхо и выхватил у него кастрюлю. — Я положу тебе, сколько ты захочешь». И, поставив на огонь другую сковородку, переложил на нее несколько ложек из кастрюли. Но сын, как будто утолив аппетит, развалился на стуле, сонно поглядывая на отца, суетившегося около плиты.

Молхо приступил к еде. То и дело добавляя соли к нежному мясу и с наслаждением чувствуя, как у него во рту тают душистые стручки фасоли и поджаренные хлебные крошки, он рассказывал сыну об Ури и Яаре, как будто они провели весь вчерашний день втроем. «Когда я был в твоем возрасте, я одно время даже приударял за ней», — сказал он, беря себе добавку из второй сковородки. Сын посмотрел на него с неожиданным интересом. «А как прошел твой поход?» — поинтересовался Молхо. Но сын, как обычно, отвечал неохотно, одними междометиями, и Молхо вдруг загорелось посчитаться с ним за свои вчерашние переживания, за записку, которую тот не заметил, и ключ, который не взял. Но к его собственному удивлению, он никак не мог рассердиться по-настоящему. «Что с тобой происходит? — почти добродушно спросил он. — Ты меняешь свой молодежный отряд и мне ничего об этом не рассказываешь, уходишь с новыми друзьями из другой школы и не предупреждаешь меня, — ты что, думаешь, твой отец — это вроде швейцара, который только и годится, что открывать тебе дверь и говорить, который час? И вдобавок еще жалуешься бабушке, что я не даю тебе денег. Когда это я тебе отказывал в деньгах?» В его голосе вдруг зазвучали глубокая обида и боль. Габи покраснел и сказал, заикаясь: «Но я не так ей говорил!» — «Именно так! — вырвалось у Молхо. — Бабушка никогда не лжет! Подумай, как я выгляжу теперь в ее глазах? — Он почти плакал. — И это говоришь ей ты, который каждый второй день теряет проездную карточку и забывает деньги в кармане штанов, когда отдает их в стирку, — как ты можешь жаловаться на меня?! — Испуганный этим взрывом, Габи привстал, явно намереваясь улизнуть из дома. — Возьми ключ! — бросился Молхо следом. Неожиданная жалость к своему непутевому отпрыску вдруг пронзила его сердце. — Где твой ключ?!» Но Габи, разумеется, не знал, где его ключ, и Молхо, уже совсем успокоившись, вынул свой ключ из связки, нашел шнурок, повесил ему ключ на шею, как вешают детям в детском саду, и сам рассмеялся. Габи сердито попытался сунуть ключ в карман, но в его спортивных брюках не было карманов, и в конце концов он смирился и даже обнял отца — неуклюже, но тепло и сильно.

Только сейчас Молхо понял, как он устал. Он принял душ, проспал несколько часов и проснулся оттого, что ему показалось, будто кто-то тихо ходит по квартире. Неужели Габи уже вернулся? Но нет, дом был пуст, островок тишины внутри океана тишины, и Молхо вдруг вспомнил день, когда закончилась неделя траура по жене и он впервые почувствовал то дуновение пустой свободы, которая с тех пор сопровождала его повсюду. Но на сей раз это была более теплая пустота, как будто сама пустота стала менее пустой. «Как удивительно, — подумал он, — ведь она была здесь меньше трех дней и почти все время молчала!» Еще сонный и распухший ото сна, он бродил из комнаты в комнату, вспоминая ее высокую, напоминавшую вопросительный знак фигуру с последним нерожденным ребенком внутри, и вдруг в нем поднялась такая пронзительная жалость, как будто здесь только что произошла еще одна смерть, только совсем маленькая и очень быстрая. Он бродил по квартире в поисках ее следов или хотя бы каких-то примет — сначала на кухню, где нашел последние стручки сваренной ею фасоли, выковырял из кастрюли эти. подгоревшие и сладкие остатки и съел все до единого, напоследок облизав пальцы, а потом в комнату Анат — но там не осталось от нее даже ниточки, и простыни были аккуратно сложены одна на другую в ногах кровати — он подумал, постирать их или сохранить до следующего ее приезда, — но ведь она не запомнит, что это были ее простыни, решил он и бросил их в корзину для стирки, потом посмотрел на часы и с тоской подумал — ну вот, теперь они уже в Иерусалиме. Говорят они еще о нем или уже вынесли приговор? Он вернулся на кухню, чтобы выбросить обрывок бумаги в мусорное ведро, и удивился, увидев в нем несколько стручков фасоли и пустую, смятую пачку от сигарет. Он подумал было вытащить эту пачку, но на ней налипли остатки пищи.

26

Он продолжал думать о ней весь следующий день, не понимая, что это — просто размышления или настоящая тоска. Без нее ему было проще, но вот — он уже помышляет о том, как бы снова отправиться в Иерусалим, чтобы повидаться с нею. Утрата подстегивала его желание, а сознание, что она находится в доступном месте, где ее в любой момент можно увидеть, лишь усиливало его чувства, побуждая предпринять новую попытку сближения. В последнее время он вообще находился в каком-то странном состоянии — даже случайные — то в коридоре, то на лестнице, то в буфете — встречи с юридической советницей, которая каждый раз смущенно кивала ему головой, пробуждали в нем одну лишь симпатию и дружелюбие. Она немного отяжелела с зимы, бедняжка! Теперь он совершенно ее не боялся. Он стал настолько сильным, что, пожалуй, мог бы даже вновь допустить ее в свою жизнь. И вот сейчас, в этот ослепительный полуденный час, ему вдруг захотелось проверить, в самом деле она все еще ждет его или это ему только кажется. Он встал из-за стола и вышел из кабинета. Коридоры министерства были пустынны — большинство сотрудников все еще были в отпуску, а у тех, кто оставался на месте, мысли тоже гуляли весьма далеко. Спустившись по широким каменным ступеням аристократического здания мандатных времен, он пересек двор и оказался в другом корпусе, поднялся на два этажа, придумав по дороге какой-то пустяковый юридический вопрос, и постучал в дверь. Но ее кабинет был пуст. Он заглянул в комнату секретарш — там одиноко сидела молодая черноволосая девушка с живыми, смешливыми глазами и терпеливо красила себе ногти красным лаком. «Что, ваша начальница в отпуске?» — спросил он. «Да», — ответила секретарша, даже не взглянув на него. «И давно?» — «Уже три недели», — ответила та. «Целых три недели? — удивился Молхо. — И никто ее не замещает?» — «Ее никто не может заменить», — улыбнулась секретарша. «А если вдруг возникнет какой-нибудь юридический вопрос?» — спросил Молхо. «Это в такое-то лето?» — кокетливо спросила секретарша, которую, видимо, развеселил его вопрос. «Да, именно в такое». — «Ну, так подождут», — лениво ответила она. «А если ждать нельзя?» — продолжал настаивать Молхо. «Тогда пусть этот вопрос сам себя решает», — усмехнулась секретарша.

Он тоже посмеялся, медленно вышел, спустился по лестнице и неожиданно увидел в конце коридора первого этажа свою тещу, все в той же соломенной шляпе на голове, — она стояла, сжимая в руках несколько бланков. «Что вы тут делаете?» — удивленно спросил он, глядя на нее, и у него вдруг промелькнула мысль, что старуха, пожалуй, недолго протянет — она была бледна, как призрак. В углу, на скамье, среди небольшой группы посетителей, сидела ее русская подруга, тут же приветливо кивнувшая ему, а рядом с ней — ее грузная дочь, зардевшаяся при виде Молхо. Он взял документы из рук тещи. Они были напечатаны на старой пожелтевшей бумаге, он давно уже не видел такой. Один бланк представлял собой просьбу о предоставлении заграничного паспорта, другой — форму для отказа от израильского гражданства. Он завел всех троих в соседнюю пустую комнату, сел за стол и стал заполнять для них бумаги. «Почему она хочет отказаться от гражданства?» — спросил он. Оказалось, что в финском посольстве, которое представляло интересы СССР в Израиле, ей посоветовали заполнить такой бланк, чтобы доказать советским властям, насколько серьезно ее намерение вернуться на родину. Она хотела также вернуть себе статус беженки, но это можно было сделать только через отделение Еврейского агентства в Вене, а оттуда не отвечали на ее письма. «Я вижу, что она всерьез решила вернуться», — заметил Молхо, не высказываясь по поводу этого решения. Он с интересом посмотрел на нее. Она была одета не по сезону тепло. На иврите она по-прежнему не говорила, теща объясняла вместо нее. Ее объяснения не удовлетворили Молхо, и он отправился в другой кабинет, представился, рассказал, в чем дело, и получил дополнительные бланки, с которыми вернулся к ожидавшим его женщинам, усадил их вокруг себя и стал заполнять новые формы, торопясь успеть до окончания работы, чтобы подписать их у соответствующих чиновников, пока они не ушли домой. Женщины были полны благодарности, а молодая, которой каждое его слово приходилось переводить с иврита на немецкий, а с немецкого на русский, то краснела, то вздыхала, то заливалась смехом и время от времени произносила длинные непонятные фразы, в которых Молхо улавливал только одно, часто повторяющееся слово: «бюрократы», — видно, эти бюрократы были, по ее мнению, причиной всех ее бед. Он даже обиделся — можно подумать, что там у них нет бюрократии. Но теща так боялась его рассердить и все время так старалась вызвать в нем сочувствие, что он тут же успокоился, заполнил все нужные бланки, даже зашел к начальнику соответствующего отдела, чтобы получить его личную подпись, по собственному почину сделал копии всех документов на служебной копировальной машине и потом отвез всех трех — сначала высадив двух русских женщин на центральной автобусной станции, возле остановки автобуса на Кирьят-Ям [29] , а потом доставив тещу в ее дом престарелых на Кармеле.

29

Кирьят-Ям — одно из больших новых предместий Хайфы.

–

Ныне самостоятельный город — прим. верстальщика.

Проделанная вместе работа снова сблизила их друг с другом, а она казалась такой бледной, изможденной и усталой, особенно в этом слепящем солнечном свете, что он вышел из машины, открыл перед ней дверцу и провел ее до входной двери. Она снова поблагодарила его за все, что он сделал. «Ерунда, — сказал он. — Я, конечно, ценю ваши усилия, но вы могли сэкономить время, если бы позвонили мне вчера и рассказали, в чем дело. Но почему все-таки эта молодая женщина так хочет вернуться в Россию? — снова спросил он, используя подвернувшийся вопрос, чтобы пройти с тещей в вестибюль. Двери обеденного зала были широко открыты. Рассеянно слушая ее сбивчивый ответ, он бросил взгляд в зал и с удивлением увидел, что за столами, покрытыми белыми накрахмаленными скатертями, сидит лишь несколько стариков, как будто все остальные уже покинули этот мир. — Что это? — перебил он тещу. — Где все ваши жильцы? — Она объяснила, что многие уехали в Европу — в летний отпуск и заодно навестить детей. — И у вас продолжают держать кухню для этих немногих оставшихся?» — еще больше удивился он, глядя, как официантки ловко маневрируют тяжело нагруженными подносами, на которых стояли тарелки дымящегося супа. Вместо ответа теща поинтересовалась, вернулась ли уже из отпуска его домработница. «Нет, — сказал Молхо, — ведь я дал ей целый месяц отпуска, так она попросила. И мне кажется, — добавил он тихо, — что она беременна, хотя я понятия не имею, замужем ли она вообще». Теща встревоженно покачала головой: «Тебе надо подумать о новой домработнице. А на сегодняшний вечер у тебя есть еда?» Молхо заверил ее, что все в порядке, он откроет себе какую-нибудь банку консервов. Она тут же стала приглашать его поесть с нею — возможно, желая отблагодарить за хлопоты. «А это разрешается? — спросил он. — Не предупреждая заранее?» — «Летом это разрешается», — сказала она, сняла соломенную шляпу и повела его к своему столу, за которым уже сидел маленький старичок, прихлебывая суп из тарелки.

Их еда была совсем не такой вкусной, как он всегда себе представлял. Она была слишком разваренной, без соли и практически без жира. Зато старики за соседними столами смотрели на него с большим любопытством и, казалось, были очень довольны, что такой молодой мужчина согласился составить им компанию. «Что это со мной? — грустно размышлял он, сидя в этом большом тихом зале, среди белых скатертей и начищенной посуды, и вежливо поглощая предложенный ему обед. — Вместо того чтобы жениться, вместо того чтобы спать с женщиной, я все еще сижу со своей бывшей тещей, в окружении старых йеке, этакий почетный гражданин дома престарелых!»

27

Дома, немного вздремнув, он вынул чистый лист и начал писать: «Дорогие друзья. Я пишу вам обоим. Я растерян и не могу еще разобраться в своих чувствах. Все-таки, согласитесь, вся эта история представляется весьма странной. Не знаю, какую оценку я получил у вас, но лично у меня те дни, которые мы провели вместе, оставили самые приятные впечатления. Но я чувствую, что меня не стоит подгонять, тут нужно большое терпение, и поэтому я подумал, не попробовать ли нам опять, еще через месяц.

Может быть, нам с Яарой было бы лучше отправиться куда-нибудь за границу, потому что здесь, у нас, все время что-то мешает и не дает сосредоточиться».

Он положил ручку. Слово «приятные» показалось ему каким-то неясным, и он подумал, чем бы его заменить, потом зачеркнул слово «за границу» и написал «в какой-нибудь пансион или гостиницу». Он пытался продолжать, но, написав еще несколько предложений, отчаялся и бросил. Он встал, походил по комнате, не находя себе места, и наконец отыскал рваную рабочую одежду и переоделся. Потом вытащил из кладовки начатую банку черной краски, открыл ее клещами и перемешал отверткой, чтобы сорвать застывшую пленку, принес маленькую лестницу, расстелил вокруг нее старые газеты и стал красить новую решетку. Гимназисту, который пришел посмотреть, что делает отец, он объяснил: «Это временно. Раз уж она стоит, нужно ее покрасить. Потом, когда я буду посвободнее, мы поменяем эту решетку на другую, с более широкими просветами, чтобы можно было поставить вазоны, как вы хотели».

28

Каждый звонок телефона заставлял его вскакивать, и он торопливо снимал трубку, надеясь, что это они. Но они не звонили, и в конце концов он закончил свое письмо, переписал его начисто, положил в конверт и написал название квартала и района — Матерсдорф, Верхняя Ромема, — но сообразил, что не помнит номер их дома и не имеет никакой возможности его узнать. Поэтому он решил поехать в субботу в Иерусалим, выяснить там этот номер и бросить письмо в ближайший почтовый ящик. Он позвонил матери, сообщить, что приезжает, и она сказала: «Очень хорошо, приезжай в пятницу, и мы съездим на могилу твоего отца, уже давно пора». Но он сказал, что не может уйти с работы даже на один день, потому что остался один во всем отделе. «Вспомни, как они шли мне навстречу все годы, пока она болела», — добавил он в свое оправдание.

Он приехал в Иерусалим в субботу около полудня. Мать приготовила сытный, тяжелый завтрак, но он ел мрачно и нетерпеливо, и она поняла, что у него что-то случилось. «Не волнуйся, — стала она успокаивать, — ведь это была только проба». Но когда она попыталась выяснить у него детали, он вдруг закричал: «Оставь меня, оставь, ради Бога!»

Ему было трудно уснуть — в соседнюю квартиру въехали новые жильцы с ребенком, и даже толстые каменные стены не могли заглушить его плач. Он решил, что лучше будет отправиться к их дому после полудня, когда все отдыхают и его приезд не привлечет лишнего внимания. Он выехал от матери в половине третьего, когда город еще был погружен в свою субботнюю дрему, проехал мимо главной автобусной станции, повернул в Верхнюю Ромему и, увидев первого же человека в кипе, тотчас остановился и припарковал машину, чтобы ее не забросали камнями. «Не нужно наступать им на мозоли», — подумал он.