Пятая труба; Тень власти
Шрифт:
— Где человек, которого я вам поручила?
— Миледи, он сдался.
Эльза, стоявшая около леди Изольды, в испуге подалась назад: она никогда не думала, чтобы это прелестное лицо могло исказиться таким гневом.
Что! Вы осмеливаетесь явиться ко мне с таким известием? Разве вы забыли, что принадлежите к моему клану Монторгейль, где я имею право казнить вас и могу вас повесить теперь же, на первом попавшемся дереве, повесить как трусов?
Её голос сделался словно стальным. Эльза дрожала. Даже солдат вздрогнул под её горящим взором.
— Вы можете меня повесить, миледи, но я не трус, —
— Это верно? — спросила леди Изольда.
— Можно предать меня пыткам, а потом повесить, если это не так. Это могут подтвердить все мои товарищи.
— Итак, это верно, — проговорила она изменившимся голосом. — Почему он это сделал?
— Не знаю, миледи. Мы все были очень удивлены этим.
С минуту она была в раздумье.
— Хорошо, вы можете идти.
Потом она подошла к Эльзе и села около неё с убитым лицом.
— Повторяю вам, не бойтесь за него. Но вы должны рассказать мне, что случилось.
Увы! Бедная Эльза сама не знала этого. Она стояла между деревьями, прижимая руки ко лбу, и думала-думала. Но в её мозгу проносились лишь странные разрозненные видения. Мало-помалу перед ней предстало искажённое лицо и выкатившиеся глаза удушенного человека. И, упав на колени перед леди Изольдой и пряча своё лицо в складках её платья, бедная девушка с плачем и рыданием стала рассказывать, что могла. Она говорила бессвязно, едва понимая, что говорит. Но слушавшая её женщина понимала её. И она гладила и старалась успокоить её.
Вечером леди Изольда вернулась в Констанц.
ГЛАВА ХII
Суд
— Вы совершили убийство! Даже если допустить, что всё то, что вы рассказывали, правда, хотя вы, вероятно, обмануты дьяволом, то какое же вы имели право взять отправление правосудия в свои руки? Вы могли только просить о нём.
Так говорили со всех сторон Магнусу.
— В течение целых столетий ржавели законы в ваших руках, пока наконец самое название «закон» не стало насмешкой над человеком. В течение столетий вы устанавливали законы для сюзерена и вассала, для крестьянина и короля. Но он обрушивался на невинных, а не на виновных. Ян Гус явился сюда, полагаясь на короля и закон, но вы уговорили короля нарушить закон. Вот ваш закон!
Секретарь стоял перед своими судьями. Перед ним на возвышении сидел епископ со своим двором. Над ним на стене висело изображение Того, чьим именем они считали себя вправе судить.
— Вы богохульствуете, — вскричал епископ, крестясь.
— Богохульствую? А вы? Сколько веков вы пользовались именем Христа для ваших собственных целей? Давая одной рукой причастие, вы другой выгребали денежки у бедняков, а иногда похищали и честь их жён и дочерей. Сколько веков вы разрушали душу человеческую? И вот теперь остался ли хоть один мужчина или женщина, которые заслуживали бы названия «человек»? Все слабы и эгоистичны, все ищут Бога в материи, а не в полноте его духа.
Епископ поднялся в ярости. На его груди сиял драгоценный крест, руки были унизаны перстнями — символами
его власти. А над ним висел обнажённый Христос, лишённый всякого земного величия, представляя странный контраст с пышной обстановкой всего окружающего.— Вы, который восстаёте против церкви, чему учите вы? — заговорил епископ. — Если другие совершили грехи, то разве вы сами не делали того же? Разве вы не совершили убийства?
Глаза секретаря засверкали.
— Я должен был судить и разить, если судьи отказались от этого. За мной право необходимости — enieixela.
В то время Аристотеля знали хорошо, и слово это часто употреблялось во время церковной смуты.
— Но и у Него было это право, — сказал какой-то монах в клобуке, показывая на Христа, — однако Он не воспользовался этим правом.
В противоположность другим он говорил очень спокойно, и, казалось, спор имел для него только научное значение.
— Да, но Он же сказал: «Если кто соблазнит единого от малых сих, то лучше, если жёрнов повиснет на шее его и потонет в пучине морской». Что я мог сделать, чтобы защитить мою сестру и других от дальнейшего насилия? Скажите!
Все молчали. Наконец епископ заговорил опять:
— Если бы вы пришли ко мне, я оказал бы вам правосудие.
Смущение было на его лице, и голосу недоставало убедительности.
— Правосудие? Ну, едва ли. Вы оштрафовали бы его на несколько флоринов и отрешили бы его на некоторое время от совершения богослужения. А потом он опять гулял бы на воле. Но если б вы даже сделали и больше, то всё равно вы не могли бы уже помочь мне. Разве в папской исповедальне нельзя купить себе отпущение каких угодно грехов?
Опять водворилось молчание. Епископ молчал и смотрел на монаха около себя, как бы говоря ему: «Теперь твоя очередь отвечать». Но человек в клобуке не обращал внимания на епископа и спокойно обратился опять к Магнусу:
— Вам известно, что мы имеем право сжечь вас.
Секретарь засмеялся тем самым холодным металлическим смехом, от которого задрожал перед смертью отец Марквард.
— Вы думаете, что я один из ваших и испугаюсь вас? Если бы я захотел, я давно бы был теперь в одном из свободных кантонов.
— Пытки не раз заставляли людей переменить мнение, — сказал опять монах.
— Попробуйте!
Монах поглядел на него строго, как бы желая испытать силу его убеждений. Потом он повернулся к епископу и что-то прошептал ему на ухо. Епископ кивнул головой.
— Знаете ли вы, — заговорил он, — что вам предъявляется самое низкое из обвинений — обвинение в краже и грабеже. Может быть, вы и не заслуживаете костра, а попадёте прямо на виселицу.
Секретарь побледнел.
— Что такое? Кто смеет обвинять меня в этом?
— Я, — холодно отвечал епископ. — В городской кассе, которая была вверена вам, оказалась большая растрата. Открыта она была совершенно случайно, ибо в книгах она была очень ловко скрыта.
— Но кто же сказал, что это сделал я? — закричал побагровевший Магнус.
— Кто же другой мог это сделать? Ключи были у вас, и счета вели вы. Деньги вам нужны были для бегства и для того, чтобы заплатить двум наёмникам. Всем известно, что вы человек бедный — и вдруг теперь у вас деньги. Очевидно, вы и украли.