Пятьдесят лет в Российском императорском флоте

Вся восточная Россия была в 1919 г., летом, в руках Колчака, а войска Деникина занимали в то время уже Дон, Малороссию (с Киевом, Харьковом и Курском) и подошли было к Туле. Вся западная Россия по линии Варшавской железной дороги с Остзейским краем, Литвой и Польшей была в руках немцев. Большевикам оставались лишь тогда Петроград, Москва и часть центральной России до г. Орши.

Но для небольшой сравнительно армии Колчака был слишком растянутый фронт. Интриги и разногласия в составе Томского Сибирского правительства сильно способствовали окончательному разложению армии. Левые члены его отвергли диктатуру Колчака, и правительство это распалось. Чехословаки двинулись самовольно в Иркутск, Колчак последовал за ними. Там чехословаки выдали Колчака большевикам. На «суде» он держал себя героем. Зная, что его ожидает неизбежная смертная казнь, он с полным сознанием своей правоты заявил им открыто, что его целью было спасение России от гибели и восстановление в ней государственного порядка.

Со смертью Колчака погибла последняя надежда на реставрацию России как правового государства; ни Деникин, ни Врангель не пользовались у западных союзников таким доверием, каким обладал Колчак, и союз их с русской армией теперь, само собой, прекратился. С другой стороны, союзникам тогда уже не была нужна русская армия. Германия признала себя побежденною. Упомянув о Колчаке, я невольно отвлекся и ушел вперед от хронологического порядка своих личных воспоминаний. Но личность Колчака, этого народного героя погибавшей России, заслуживает того, чтобы отечественный историк воздал ему хвалу, написав его биографию. Как Костюшко был почтен народным героем погибавшей некогда Польши, так Колчак достоин чести считаться героем погибавшей России. Костюшку сломила преобладающая сила русских войск, Колчак пал жертвою предательства и дикого зверства взбунтовавшихся рабов. Костюшку воскресшая Польша почтила памятником, но Колчаку еще придется долго ждать, когда воскреснет Россия и благодарно вспомнит своего героя.

Продолжаю описание моих личных переживаний.

24 февраля, вечером, я отправлялся в Харьков за углем и металлами. На Невском я застал караван скопившихся трамвайных вагонов, занявших весь проспект. Оказалось, что градоначальник приказал развести все мосты, дабы остановить движение рабочих масс из заречных частей к центру столицы.

В Харькове атмосфера в городе и в металлургическом комитете казалась тревожною: все точно чего-то выжидали, и в канцеляриях дело не клеилось. На улицах у хлебопекарень и продуктовых лабазов стояли хвосты горожан. Из Петрограда приходили отрывочные экстренные телеграммы о волнениях рабочих, дебатах в Думе. Но телеграмма о роспуске Думы и ее восстании пришла лишь 27-го вечером, и уже 28-го в казенных и городских учреждениях, на железной дороге и на фабриках организовались рабочие комитеты; и власть захватывалась агитаторами, овладевшими толпою. Достав с большим трудом билет (старый начальник станции был уже сброшен, и рабочие выбрали своего, бывшего весовщика товарной станции), я уехал в Петроград. Поезд был переполнен; на попутных станциях набивались пассажиры, спешившие в обе столицы. В Курске, в Туле и на больших станциях получались телеграммы о событиях в Петрограде. В купе, в коридорах, в проходах толпились пассажиры и вслух читали известия. События в столице менялись с молниеносной быстротой.

Со мной в купе ехали из Севастополя два морских японских офицера, старший — капитан 1 ранга — как специалист был командирован японским правительством для подъема дредноута «Императрица Мария», он полагал, что поднять его невозможно, и возвращался в Петроград с докладом об этом своему посольству. 2-го марта утром уже за Москвою, на одной из станций, в окно была подана экстренная телеграмма с крупною печатью о том, что Император Николай II добровольно отрекся от престола в пользу своего брата Михаила Александровича. В вагоне мгновенно все притихли и воцарилась мертвая тишина.

Каждый думал с тревогой о тех последствиях, которые наступят за этим важным событием для страны и для него лично. Подъезжая к Петрограду, все военные и я в том числе срезали у себя погоны и сняли кокарды. Из газет было известно, что в Петрограде на улицах взбунтовавшиеся солдаты арестовывали офицеров. На вокзале пассажиров рабочие пропускали через турникет и задерживали офицеров и чиновников, бывших в форме; мне удалось проскользнуть незаметно в темном пальто, я нанял ломовые сани (легковых извозчиков не было) и поехал домой. По улицам шумно бродили толпами солдаты, рабочие, студенты и всякий сброд, хватая тех, у кого на пальто или на фуражке не было красной ленты. В мои сани влезли две дамы, и одна из них, угадав во мне моряка, поделилась со мной своей красной лентой.

В столице царил хаос, и трудно было в нем разобраться. Временное правительство объявило декретами всевозможные свободы: равенство всех, амнистию, национализацию земли и крупных промышленных предприятий, а Совет рабочих депутатов науськивал толпу — «брать все в свои руки!», и началась вакханалия: открыли все тюрьмы, выпустив уголовных, громили и жгли полицейские участки, сожгли Окружной суд; разграбили пекарни, лабазы, сожгли павильон Сенного рынка, обобрав предварительно продукты, разгромили хлебные лавки Филиппова, обобрали Гостиный двор и крупные магазины. На «Невском буяне», где хранились большие запасы спирта, толпа выкатывала бочки, часть их разбивалась, пили на месте, дрались, уносили с собой, в диком, озверелом состоянии ходили процессиями по городу и пели марсельезу, провозглашая: «долой войну — без аннексий и контрибуций» (слова «без аннексий и контрибуций» употреблял Керенский в своих речах), не понимая вовсе значения этих слов.

Все царские министры и высшие сановники Временным правительством были посажены в Петропавловскую крепость, заняв там комнаты выпущенных политических. Щегловитов, Протопопов и Сухомлинов попали под особый строгий режим.

Когда первый угар прошел и в городе стало сравнительно тише, Совдеп потребовал устройства торжественных похорон «товарищей, павших на поле брани в защиту революции», т. е. подобранных на улицах людей, убитых при взаимной перестрелке в первые два дня переворота. Из мертвецких камер несколько десятков трупов уложили в красные гробы и с пением марсельезы и революционных песен торжественно носили по городу, направляясь к Марсовому полю, где была устроена братская могила. В этом хаосе никто не разбирался, кто в действительности были эти трупы: рабочие ли, случайно ли попавшие в толпу мирные обыватели или даже оборонявшие полицейские; злые языки говорили, что в одном гробу лежал китаец, в другом — баба-нищенка. На торжество Совдеп прибыл в полном сборе с Чхеидзе во главе; Временное правительство также было здесь: Милюков, Керенский и многие «оратели» из Совдепа говорили речи.

Над братской могилой (конечно, без крестов) предполагалось впоследствии воздвигнуть грандиозный памятник из красного гранита в честь погибших революционеров, и самое Марсовое поле переименовать в «Площадь революции». Розово-красный гранитный забор, построенный Царем возле Зимнего дворца для ограждения там детского сада, был варварски изломан, дабы иметь материал для памятника Революции. Но еще в 1922 году груда наломанного камня лежала без употребления возле Зимнего дворца.

В апреле стали прибывать из заграницы эмигранты-революционеры: князь Кропоткин — глубокий старец — патриарх революции, журналист Бурцев, Максим Горький, Боголюбов, Савинков, Вера Засулич, старуха Брешко-Брешковская, и наконец, через Финляндию сам «маэстро» Ленин, пропущенный через Германию в запломбированном поезде. Он привез с собой целый поезд инородцев: тут были Лейба Бронштейн, Ицка Апфельбаум, Нахамкес, Свердлов, Буш, Каменев (Штейн), Радек, Урицкий и масса других, менее известных. Ленин с товарищами захватил дворец балерины Кшесинской и с балкона повел агитацию против Временного правительства, проповедуя большевизм, коммуну и классовую войну буржуазии. Возле дворца весь день стояла толпа солдат и всякого сброда, слушая его речи и щелкая семечки. Чуб на лбу, шапка на затылок, папироса в зубах или сплевывание шелухи семечек были необходимыми признаками бравого, отчаянного большевика; при этом считалось необходимым за каждым словом в разговоре произносить трехэтажное матерное ругательство.

Нахлынувшие из Кронштадта матросы становились во главе грабительских шаек и удивляли народ своей отчаянной дерзостью, жестокостью и нахальством. Это были матросы из разряда штрафованных, из дисциплинарного батальона, выпущенные из тюрем; вообще из преступного элемента, пришедшие из запаса. Матросов настоящих, бравых, лихих, прошедших школу парусных дальних плаваний здесь не было, так как они были теперь на судах боцманами и оставались на кораблях. Они рассыпались по всей стране, являясь комиссарами городских и уездных чрезвычаек. Изображая из себя отчаянных моряков (и воды-то порядочной не видали, кроме «Маркизовой лужи»), они бродили по улицам — фуражка на затылок, чуб на лбу с добрую копну, руки в карманах штанов с широчайшим «клеш», болтавшимся, как юбка, с голой шеей и грудью декольте, в полупьяном виде, — они напоминали собой скорее подгулявшую уличную проститутку, чем моряка. Встречая на улице этих отвратительных альфонсов, я не мог удержаться, чтобы не плюнуть, и с омерзением отворачивался в сторону. Известен факт, что эти грязные «герои» были в большой моде у тогдашних революционных психопаток, и даже интеллигенток, и имели по несколько любовниц. Барышни из общества выходили за них замуж.

После митинга на линкоре «Полтава». Кронштадт, март 1917 г.

Временное правительство объявило союзным посланникам, что оно будет продолжать войну до полной победы. Но солдатские комитеты на фронте с этим не считались. Выносились резолюции об отказе наступать. Тогда же на фронтах составлялись самочинные перемирия и «братания» с немецкими частями. Начались дезертирство и развал армии. Главковерх армии генерал Духонин доносил в Петроград о создавшихся на фронте условиях. На фронт поскакал Керенский, говорил трепучие речи, понуждая солдат к наступлению, но результат вышел печальный, и войну пришлось считать прекратившейся.

А Ленин с балкона Кшесинской ежедневно в течение трех летних месяцев продолжал своими речами побуждать народ свергнуть Временное правительство, заключить мир с немцами и объявить всеобщую войну буржуазии, отнять от собственников земли, дома, фабрики, заводы и всякое имущество, т. е. «грабить награбленное, созданное трудом рабочих, т. е. вашим». Под влиянием этих речей в мае на площади Мариинского дворца собрался многолюдный митинг с гвардейским экипажем во главе и двинулся с оружием на дворец, требуя смены двух министров, стоявших за продолжение войны, — военного Гучкова и иностранных дел Милюкова. Оба министра сложили свои портфели.