Пятнадцать псов

Возможно, самый неловкий момент настал, когда Нира спросила, любил ли он когда-нибудь другую собаку. Как и в случае с «Богом», Мэжнун понятия не имел, что значит слово «любовь». На протяжении нескольких дней Нира, как могла, пыталась объяснить ему все оттенки этого чувства, но Мэжнун нашел ее определения противоречивыми, пугающими и расплывчатыми. Слово никак не соответствовало тем эмоциям, которые он мог распознать, но рассуждения Ниры были достаточно интригующими, и он слушал их с интересом. Она же не сомневалась, что любое животное, столь чувствительное, как Мэжнун, должно было познать любовь.

– То, что ты испытывал к своей матери, – сказала она, – это одно из многих значений любви.

Но если бы Мэжнун и помнил свою мать, их знакомство было слишком коротким, чтобы пробудить какие-либо особые эмоции. Других кандидатов на место в его сердце не нашлось. Его хозяин? Хозяин – это хозяин, им верны по привычке, от страха или по необходимости. Конечно, Мэжнун был счастлив в щенячестве. Он был благодарен своему хозяину. Стоило псу только помыслить о нем, и в памяти тут же всплывали моменты чистого удовольствия от погони за мячом, брошенном на поле; беспримесная радость. Но в том, что касалось его хозяина, эмоции Мэжнуна были куда более сложными и темными, чем «любовь» – было в них место и обиде, и неприязни. Нет, если обращаться к человеческому языку, Мэжнун предпочел бы описать свои чувства к хозяину словом «верность». (По этой же причине несмотря на то, что сам он чувствовал себя безымянным, ему было бы приятнее, если бы Нира звала его Мэжнуном – именем, данным ему хозяином.)

По отношению к другим собакам он не испытывал таких сложных чувств, как преданность, не говоря уже о том, что пыталась описать Нира. Насколько он мог судить, его отношения с сородичами были довольно простыми: псы делились на тех, над кем можно было доминировать, и на тех, над которыми нельзя. Поскольку они могли укусить тебя или взобраться сверху, когда тебе этого не хотелось, лучше всего было не усложнять эмоции и уметь прямо о них заявлять.

Некоторое время спустя Мэжнун уверовал, что «любовь», о которой говорила Нира, была и навсегда останется вне его понимания. Когда однажды она сказала: «Мигель – это мой партнер. Я его люблю», – вопросы любви успели уже порядком ему наскучить. Чтобы закрыть уже эту тему, пес кивнул, когда она уточнила, понимает ли он. Оба они, впрочем, знали, что он врет. (Так уж вышло, что лжец из Мэжнуна был никудышный – врал он с чрезмерным, не свойственным ему энтузиазмом.) Это и стало камнем преткновения.

Восемь месяцев под одной крышей они встретили, споря о любви, и к этому моменту сотни мелочей привязали их друг к другу. Она знала, что он любит есть. Он знал, что ее нельзя беспокоить во время работы. Он помогал ей прибираться в доме, узнав, где что стоит, и стараясь возвращать вещи на место, когда это было ему по силам. Она следила за его игрушками и покупала новые взамен изгрызенных, которые уже не приносили былого удовольствия. Иными словами, к восьмому месяцу совместной жизни Нира и Мэжнун стали друзьями.

К этому времени пес уже мог ходить без острой боли и даже, если нужно, двигаться короткими перебежками. Сухожилия лапы, которой досталось больше всего, зажили, хотя он все равно старался не наступать на нее в полную силу. Повязки давно сняли, и, если не считать правое ухо, кончик которого отгрыз Макс, Мэжнун выглядел как более или менее рядовой пудель.

Мигель предложил Нире выводить пса на более длительные прогулки, – и не куда-нибудь, а в Хай-парк, что было, разумеется, странной идеей. Хотя Нира не скрывала от мужа чувствительности Мэжнуна, а сам он частенько видел их за подобием светской беседы, Мигель не верил, что пес и Нира всерьез могли общаться. Скорее, он думал, что Мэжнун понимает некоторые слова, но в остальном кивает или качает головой наугад. Когда Нира в ужасе сообщила ему, что собака с ней заговорила, он рассмеялся и ничего не мог с собой поделать. В его понимании вся эта «коммуникация животного с человеком» была явлением того же порядка, что увлечение жены викканством и идеями Мэри Дейли, лесбийские опыты и разговоры о священном начале своей вагины. Мэжнун, безусловно, был сообразительным, но не в человеческом смысле этого слова – он не обладал хорошей памятью или способностью ясно излагать мысли. В общем Мигель ни на секунду не задумался о возможных проблемах, связанных с прогулками в том самом парке. Некоторые из них были вполне бытовыми, другие же – психологическими. Взять, например, поводки – Нира понятия не имела, как с ними быть. На некоторых участках Хай-парка выгул собак без поводков был запрещен. Женщина же считала унизительным выводить Мэжнуна на привязи, как если бы он был, ну… псом. Сам Мэжнун не имел мнения по этому вопросу. Ношение ошейника его не оскорбляло, но он ясно увидел ограничения, с ним связанные, когда на него кинулись агрессивные собаки. Они с Нирой условились, что поводок будет приметан к зеленому кожаному ошейнику тонкими нитками. При малейшем рывке нитки бы порвались, и Мэжнун смог бы постоять за себя, не теряя лица.

(В основе вопроса о поводках, разумеется, крылась проблема власти. Мысль о доминировании или малейшем на него намеке причиняла Нире дискомфорт. Как-то раз она спросила Мэжнуна, держал ли бы он ее на поводке, поменяйся они местами. Он ответил «нет», отчего Нире стало совсем неловко. Но на самом деле пес неправильно ее понял. Если бы она сказала: «Хозяева пришли к соглашению о том, что в отношении подчиненных им животных надлежит использовать поводки и ошейники. Если бы ты был хозяином, держал ли бы ты меня на поводке?», то Мэжнун, не задумываясь, ответил бы «да». Если бы она находилась у него в подчинении, он, естественно, относился бы к ней в соответствии с обычаем. Порядок в стае держался на устоявшихся договоренностях, и, с точки зрения Мэжнуна, не имело смысла отменять то, что работало. Он же понял ее вопрос в более практической плоскости. Пес подумал о том, как неловко ему будет держать поводок в зубах, пока Нира ходит на четвереньках. При такой трактовке вопроса его «нет» было единственным возможным ответом.)

Еще одна сложность бытового характера была связана с людьми. В парк приходили люди всех рас и полов и самого разного социального статуса. Неизбежно – поскольку Мэжнун поражал своим умением держаться – кто-то спрашивал Ниру, можно ли его погладить или угостить одной из тех собачьих печенек, большинство из которых Мэжнун находил безвкусными или чересчур сладкими. Нира решила, что пес не будет против этих знаков внимания. Поэтому она была удивлена, обнаружив, что Мэжнун, наоборот, оказался очень разборчив. Поначалу она говорила:

– Нет, он не кусается.

Или:

– Конечно. Не думаю, что он будет возражать.

И первые несколько раз он покорно сносил потрепывания по загривку. А затем, словно без причины, решил, что с него хватит. Когда к ним подошла пожилая женщина и спросила, можно ли его погладить, Мэжнун помотал головой. Пес отодвинулся при ее приближении и так не дался в руки.

– Извините, – сказала Нира.

Когда женщина отошла, Нира обратилась к Мэжнуну:

– Я не знала, что ты был против. Разве тебе не нравится, когда тебя гладят?

Мэжнун покачал головой – и можно было подумать, что на прикосновениях поставлена точка. Но нет, с тех пор он сам решал, кому позволить подойти к себе, кивая, если он давал разрешение, или мотая головой, когда не был готов к любезностям.

Когда Ниру спрашивали:

– Можно погладить вашу собаку?

Она отвечала:

– Спросите его сами.

Услышав обращенный к нему вопрос, Мэжнун или соглашался к радости незнакомца, который затем интересовался: «Как вы его этому научили?», или качал головой, что радовало людей не меньше и вызывало все тот же вопрос: «Как вы его этому научили?» Нире оставалось только пожимать плечами.

Не сумев проследить никакой логики в ответах Мэжнуна, Нира предположила, что он соглашался или отказывался наугад. Однако это было не так, просто критерии его выбора находились за пределами ее понимания. Во-первых, Мэжнун не любил, когда к нему прикасались неприятно пахнущие люди. Если перевести это на человеческие реалии, то это было все равно что просить пожать руку человеку с размазанным на пальцах дерьмом. Во-вторых, и это было куда тоньше, свою роль здесь играл вопрос статуса. Разбирающийся в мельчайших аспектах доминирования, пес мгновенно считывал, если кто-то – например, пожилая женщина, от поглаживаний которой он отказался в самый первый раз, – вел себя так, словно ставил себя выше Ниры. Это чувствовалось в тоне, энергии, позе старухи. А поскольку Мэжнун считал недопустимым, чтобы какое-либо существо за пределами его стаи (его стаей был он сам, Мигель и Нира) обладало статусом выше Нириного, он отказывался от прикосновений тех, кто пусть и бессознательно, принижал ее.

Но самая большая проблема Хай-парка была связана с теми чувствами, которые он пробуждал в Мэжнуне. Там он едва не умер. Естественно, перед тем, как привести его туда, Нира спросила, не против ли он. Название «Хай-парк», конечно, ни о чем псу не говорило, поэтому она объяснила, что именно там они с Мигелем нашли его полуживого. Нира боялась, что Мэжнуну будет неприятно вспоминать о случившемся, но пес хотел вернуться в парк. Поэтому они отправились туда вдвоем, и это, к собственному его удивлению, причинило ему ужасные страдания. Вспоминать о том, как его едва не загрызли, было унизительно. И страшно. Нира предложила обходить стороной то место, где они с Мигелем обнаружили пса, но это не имело особого значения. Мэжнун хорошо знал парк – его запахи, травы, холмы, фонтаны, дороги, зоопарк, кафешки и мусорки, – и ему было больно прогуливаться по местам, которые он прежде считал своей территорией. И все-таки, несмотря на стресс, Мэжнун не мог обойтись без Хай-парка.