Пятнадцать псов
Шрифт:
Бенджи, против своей воли, нашел это зрелище захватывающим – настолько странным, неуместным, нелепым оно выглядело. И впервые в жизни чувство внутри него было настолько сильным, что заставило его издать низкие звуки чистой радости. Иными словами, он рассмеялся. Дуги тоже засмеялся, они оба беспомощно выпускали эмоции, скопившиеся внутри, будто какой-то контейнер внутри них сломался, и его содержимое прорвалось наружу. Бенджи и раньше сбрасывал напряжение, но в совсем иных обстоятельствах и совсем другими способами. Например, щенком он радостно лаял, когда катался по зеленой и влажной траве на лужайке перед домом своего хозяина. Нынешний смех, однако, был странным. Он был вызван не чувственными ощущениями, но чем-то почти столь же могущественным – интеллектом.
Непривычный для самих псов,
Старуха долго и горячо к кому-то взывала, а потом поднялась, открыла дверь и вышла на улицу.
Если бы это зависело от Бенджи, они бы остались. Он чувствовал ужас, объявший женщину, и был уверен, что они смогут обернуть его себе на пользу. (Правда, пса обеспокоил тот факт, что она говорила с кем-то невидимым.) Но Дуги, пораженный реакцией женщины так же, как и Бенджи, хотел только выбраться из дома. Он выскочил за дверь не оглядываясь. Бенджи последовал за ним.
С того самого момента, как они выбежали из дома старухи, Бенджи предчувствовал опасность. Они были недалеко от логова стаи, и он знал дорогу не хуже Дуги, но держался немного позади. Приближаясь к роще, шнауцер заспешил еще сильнее, радостный от того, что возвращается в место, бывшее им домом. Наступила тишина, а через несколько мгновений раздались рычание и лай, Бенджи увидел Дуги. Его преследовали Аттикус и братья. Эта троица рычала иначе – не как бродячие собаки, не как домашние питомцы, не как псы. Бенджи охватила паника, ведь Дуги бежал прямо на него, свои последние слова он произнес на своем первом языке. В последние мгновения жизни Дуги, вне всякого сомнения, говорил на универсальном собачьем языке.
– Я подчиняюсь, – взвизгивал он. – Подчиняюсь! Подчиняюсь! – как будто с ним расправлялись какие-то неизвестные собаки, которые почему-то никак не могли его понять.
Воскресив обстоятельства гибели своего друга, Бенджи замолчал. Переполненный эмоциями, он лег и уронил морду на малиновый кусок ковра.
Они с Мэжнуном долго молчали. Нира, уловив паузу в их разговоре, вошла и спросила Мэжнуна, не хотят ли они воды или чего-нибудь поесть. При виде Ниры Бенджи вскочил и начал ходить перед ней взад и вперед, задирая морду вверх и лая, пока Мэжнун не приказал ему замолчать.
Отвечая на вопрос Ниры, пес покачал головой. И, выключив в комнате свет, Нира удалилась, оставляя псов наедине.
– Я поражен, – сказал Бенджи, – что этот человек с тобой так хорошо обращается. Ты ничего для этого не делаешь. Ты хотя бы изредка ходишь на задних лапах? Должно же быть хоть что-то.
– Ничего из этого я не делаю, – ответил Мэжнун.
– Это не похоже на обычного хозяина, – заметил бигль. – Хозяин, который ничего не хочет, – это не хозяин. А если это не хозяин, то тебя ждет боль. Рано или поздно ты будешь страдать. Всегда лучше знать, с кем имеешь дело, не находишь?
– Я понимаю ход твоих мыслей, – кивнул Мэжнун, – но этот человек мне не хозяин. Я не знаю, кто мне Нира, но я не боюсь.
– «Нира»? – переспросил Бенджи. – Ты можешь называть ее по имени? Это очень странно.
– Расскажи мне о том, что произошло после смерти того пса, – попросил Мэжнун. – Зачем они убили его, если он подчинился?
– Я думаю, – сказал Бенджи, – что они ничего не могли с собой поделать.
Бенджи смотрел, как три пса вгрызаются Дуги в живот, шею, лапы. Дуги сопротивлялся до конца, пытаясь вырваться. Но на стороне псов было численное преимущество и ярость. Дуги отбивался настолько храбро, насколько мог, но эта храбрость, думал Бенджи, не послужила никакой цели – только продлила его страдания. Пока Аттикус, Фрик и Фрак расправлялись со шнауцером, Бенджи попятился назад, поджав хвост. Он хотел было скрыться, но, едва развернулся,
чтобы бежать, из укрытия на него бросилась Рози. Застигнув его врасплох, она вцепилась ему в загривок прежде, чем он успел что-то придумать. Он помочился в знак подчинения и обмяк как щенок, но она крепко держала его и рычала, заставляя смотреть, как умирает Дуги.(Бенджи не мог выразить того, что он чувствовал, наблюдая за тем, как убивают его друга. Всеми фибрами души он ненавидел троицу, растерзавшую Дуги. Он по-прежнему ненавидел их и сейчас, рассказывая о произошедшем, но скрыл свои эмоции от Мэжнуна, считая их признаком слабости.)
Как только Дуги затих, трое псов – Аттикус и братья – замерли у его трупа, будто он мог внезапно встать. Аттикус даже мотнул морду Дуги в сторону, будто желая убедиться, что шнауцер мертв – или надеясь, что он все еще жив. На мгновение показалось, что убийцы озадачены тем, что совершили. Можно было подумать, что они случайно наткнулись на тело Дуги, а не превратили его в то, чем оно было сейчас: неподвижным кульком, испустившим дух. Их замешательство – если это было оно – продлилось недолго. Увидев, что Дуги больше не двигается, Аттикус и братья повернулись к Бенджи.
Когда псы приблизились к нему, бигль решил, что с ним покончено. Он сделался настолько маленьким и безобидным, насколько мог. Но по какой-то причине троица больше не стремилась к насилию. Аттикус взглянул на Бенджи, зарычал и вернулся в укрытие. Остальные последовали за ним, оставив тело Дуги гнить там, где его найдут люди.
Если бы не Рози, Бенджи сбежал бы, как только все трое отвернулись. Но Рози зарычала, напоминая ему о своем присутствии, и подтолкнула его вперед, словно он был одним из ее щенков. Так, против своей воли, Бенджи вернулся к жизни с себе подобными или, точнее, с теми, кого он таковыми считал. Довольно быстро он понял, что стая изменилась. Теперь они казались Бенджи такими же загадочными, как и люди. Он чувствовал тот же инстинктивный страх перед Аттикусом, какой другие собаки, должны быть, испытывали по отношению к их стае, когда они только освободились из своих клеток. Одно он понимал наверняка: к стае он больше не принадлежал.
Аттикус, братья и Рози по-прежнему отказывались использовать новый язык. Но и по-старому – или, по крайней мере, что Бенджи помнил таковым – они не общались. Все еще в ходу было рычание, опускание глаз и задирание шеи. Но наряду с этим появились какие-то странные движения головой, какое-то покачивание мордой, не имеющее отношения к указанию направления, словно заикающийся лай, звучавший для Бенджи как человеческая имитация лая. Их движения и звуки теперь воспроизводились бессознательно, но были все еще далеки от собачьих. Стая вела себя поистине своеобразно: то была имитация имитации собак. Все, что прежде было естественным, теперь стало странным, свелось к некоему ритуалу.
Взять, например, садки[3].
– Я шагу не мог ступить, – рассказывал Бенджи, – без того, чтобы кто-нибудь из них меня не укусил за шею и не трахнул.
В былые времена седлание друг друга было делом инстинктивным, о котором размышлять приходилось не больше, чем о дыхании. И далеко не всегда речь шла о статусе. Иногда эрекция возникала, потому что знакомиться с другими собаками было так приятно. Границы, отделяющие радость от траханья и траханье от доминирования, были довольно четкими.
Однако к тому времени, когда Бенджи вернулся в стаю, Аттикус и остальные забирались на него, казалось, для того, чтобы доказать существование порядка и иерархии. Доказать, в первую очередь, самим себе. И тогда впервые в жизни Бенджи осознал, что быть снизу – это унижение. Он понимал, почему садки делали другие, и непременно забрался бы на любую собаку слабее себя, но это новое чувство, этот стыд изменили его. Он начал думать об этом.
Например, однажды, когда он был под Фриком, ему пришло в голову, что если цель садки – продемонстрировать силу, нет необходимости повторять процесс снова и снова. После раза или двух все становилось очевидным и переходило в рефлекс, определявший поведение собак поменьше, таких, как он сам. Бенджи подчинился без сопротивления, приняв свое положение в стае. В конце концов, он всей душой верил, что иерархия – это самое главное. И все же…