Пятое измерение. На границе времени и пространства (сборник)

Когда ты выбираешь кому.

Но это же и отрава. Причастность. Одно дело – вдохнуть славу как свободу, другое – так ее и не выдохнуть. Асфиксия шестидесятничества передается до сих пор по наследству.

Первым об этом мне сообщил Максимов: «Умному человеку достаточно достигнуть славы в областном масштабе, чтобы не стремиться к ней в мировом».

Легко сказать!..

Экспресс «Таруса – Париж».

Только что расправились с Пастернаком, так и не раскусив, кто это такой. Шолохова раскусили. Правда, Ахматова еще была жива. Но еще не было ни Солженицына, ни Бродского, и про Набокова не слыхали. Страна жаждала гения. Не была ли то сталинская инерция? – непременно занять пустующий пьедестал… Свобода слова оказалась скованной именно монументальностью роли писателя едва ли не больше, чем идеологией. Загнав вольную русскую классику XIX века на школьную скамью в качестве членов Политбюро, наша пропаганда достигла большего, чем примитивным удушением современной словесности. Толстой с Достоевским оказались виноваты. Раскаялись и дали на себя показания. Практически добровольно, ибо не заготовили себе защитительной речи. «Кто знал?..» – вот название для русского романа вместо «Кто виноват?». Четверть века спустя мы обсудим с Володей эту тему не то в Страсбурге, не то в Париже. Ну почему, почему наша великая литература ни разу не осилила тему русской, именно русской, литературной амбиции? Какой типический, какой хронический герой оказался упущен! Достоевский мог бы… но сам им стал. Когда и как роль литературы была подменена ролью в литературе? С каких пор пьедестал стал важнее текста? Почему до сих пор, когда литература, по авторитетным заявлениям, кончилась, рождаются еще более амбициозные претенденты на свергнутую роль? Не Пушкину ли внушали, что в России писатель может сделать не меньше, чем Петр Первый? Пушкин, положим, справился, оставшись собою.

С тех пор наши писатели все больше утрачивали себя, становясь героями, образами и персонажами отечественной литературы, как бы прекрасно иные из них ни писали. Роль или кабала? Кажется, Иосиф вышел из положения.

Вот о чем мы в последний раз поговорили, посасывая не то абсент, не то перно. Раньше-то мы водку стаканами пили… когда я залезал к нему в окно… жил он тогда в деревянном, дровяном домишке, где, пожалуй, двор был и впрямь посреди неба… ты там финал «Семи дней творения» вслух Булату читал, и я там был… и мне вдруг показалось, что такой голой, такой глагольной прозы еще никто не писал… Так глух был твой голос, так изящен жест твоей изуродованной руки, и был ты красив, как вор, как урка, обуглен и тощ… Или вот еще помню… до дому было уже не дойти… нас спасла красавица бурятка, отвела к себе… очнулись мы от твоего истошного крика… ты открыл не ту дверь и наткнулся не то на мамонта, не то на саблезубого тигра… мне тоже показалось, что это белая горячка… но хотя бы она не бывает коллективной, а реализм бывает иногда спасительным… то был черный ход в зоологический музей, к которому непосредственно примыкала пещера нашей красавицы!

Мой семилетний сын на днях спросил: «Папа, а когда ты был маленьким, динозавры еще были?»

Были, сынок…

Ему-то что. Он составил свою классификацию Истории: Эпоха Динозавров – Первый Век – Эпоха Революции – Эпоха Трансформеров.

Господи! какими мы были и какими мы стали! чтобы одутловато потягивать в Париже перно!.. «Я умираю. Россия погибла…» – сказал ты в этом Страсбурге.

Я не был доволен подобным заявлением. «Надо уточнить последовательность», – не удержался я.

Выходит, я все еще не мог простить тебе, что ты, именно ты не напечатал мои ответы именно на эти вопросы (я или Россия?)… У нас это, естественно, нельзя было тогда напечатать. Но, оказывается, и у вас…

День сороковой

Переплетаю Век Двадцатый —Зиянье вырванных страниц…Десятилетья на заплатыУходят с прочерками лиц,Убитых, спившихся, опальных,Не описавших ничего —Уходят… золотом сусальнымНа оглавление его.Век, как вдова, переживаетМужей, любовников своихИ на детей перешиваетВсе, что изношено у них.Под траурною вуалеткой,С облезлой муфточкой страстей,В последнюю из пятилетокСпешишь похоронить детей.Ты выглядишь как настоящийС керамикой и париком,Но скоро сам сыграешь в ящикДветыщелетним стариком.

Второе послание Иову

Врожденный идеал был крепок:Плоть нанизалась, как шашлык.Перерождение всех клеток:Все было в строку этих лык…И получился ты не нужен,Никчемен. КТО тебя создал,В Твореньи оказался сужен,Поставил точку и сказал: —Прости! Возился с бегемотом,Увлекся натяженьем жилИ в завершенье той субботыОшибку Бога совершил.Ты у Меня не получился,Я пред тобой должник навек.Но чтобы ты не устыдилсяПроисхожденья, Человек,Я поручу тебе работу:Стань сам таким, как Я хотел.Сам выбирай себе охотуИ попотей, как Я потел.Прошу тебя, будь человеком,Как можешь. Богу помоги,На Слово послужи Ответом,Во Благо потреби мозги.Не сотвори себе кумира,Но лишь люби, как Я люблю —В твоем подобье – Образ Мира,И не скорби, как Я скорблю.За безответственность всех тварейОтветить суждено тебе…Я – поручил. Не будь коваренИ следуй избранной Судьбе.Не сетуй. Чувствуй НазначеньеПод грузом участи своей,Молись – и будет облегченьеТебе отдельно от людей.Терпи, трудись. А Я – в ответе.Тебе усердье – по плечу.Что ты оплачешь в этом свете,Я в Своем Свете оплачу.Итак, до встречи. Я хотел бы,Чтоб ты Мой Облик отыскал…Я одинок. Здесь нет предела. И нет зеркал.

14 апреля

Пасха

И надо было встать на Землю…Ее безвидность с пустотойВидна мне стала. Не приемлюЯ смерть. И свет планете тойВключил Я, отделив сначалаЛишь день от ночи. Чтоб отсчетПродолжить. Чтобы отличаласьТвердь от земли, земля от вод.Внушало, но не утешалоМеня Творенье. День за днемТворил, но смерть не исчезала,А все присутствовала в нем.Пока возился Я меж гадами,Любуясь детством рук своих,Я был творцом всемирной падали,И смерть торжествовала в них,И силы были на пределе,Противник был неумолим…Так, по прошествии Недели,Мой Сын вошел в Иерусалим.Не сотворив себе кумира,За те же дни, которых семь,Пошел на разрушенье мира,Провозгласив ему: «Аз есмь».И напролом от смерти к ЖизниВвел счет от первого лица,Вернув утраченной отчизне Ее Отца.И в стогнах Иерусалима,Распявших Сына Моего,Такая же окрепла глина,Как и в Адаме до него.Се Человек! И после БогаНе остается ничего —Дань восхищения немогоОпустошенностью Его…

6 июня

Киноикона Дубль

Немой размытой фильмы плеск:Все тонет в стареньком тумане —Забор, дорога, поле, лесС коровой на переднем плане.Жует корова по слогам,Квадратно бьется пульс на вые,И драгоценно по рогамСтекают капли дождевые.Никак мгновенье не поймать —Так миг отрыва капли краток…И, значит, это – аппарат,И, значит, это – оператор.Сосредоточен и красив,Его волнует диафрагма,Он заслоняет объектив,Как сына старенькая мама.Он так изображенью рад!Его экран в заплатах манит…За ручку водит аппарат,Вот он уже киномеханик.Никто кино смотреть нейдет,Хоть фильма выше всяких критик.Но кто-то сверху дождик льет…И, значит, у него есть Зритель.Из-за застрехи чердака,Кривой из-за дождя кривого,Смерть так понятна и близка —Как расстоянье до коровы.

1997

20 февраля – 25 марта, Москва – Переделкино

Смерть как текст

САМОУТВЕРЖДАТЬСЯ В СИСТЕМЕ оценок – с одной стороны, паразитизм культуры, с другой – поддержание порядка на этом погосте есть единственное обеспечение ее существования. Поэтому: стройность и ухоженность этих могильных холмиков и надгробий – понятий, имен, дат и иерархий на кладбищах учебников, монографий, энциклопедий и словарей – являются определяющим признаком культуры. В школах и университетах учимся мы лишь тому, что было, что прошло, – прошлому, смерти, убеждая себя в том, что живем вопреки ей. Неприменимость знания к жизни есть тоже признак культуры, причем уже достаточно высокой. Поэтому: кто великий, кто большой, кто замечательный, кто знаменитый, кто прославленный, кто выдающийся, кто гениальный – есть не только расхожая пошлость человеческих амбиций, в частности литературных, но и устав, в самом армейском смысле, культуры. Устав, на букве которого легче всего чинопродвигается заурядность и посредственность: легче ухаживать за избранной могилкой, подворовывая собственную жизнь, чем жить собственной жизнью с живым человеком. Неистовость прижизненных фанатов – не более чем проекция долгожданного распятия. Прижизненное признание – не самая точная функция современника.

Еще есть категория «бессмертный», применяемая более к творениям, чем к их создателям, и лишь отчасти к их репутациям, с которыми мы ничего поделать не можем, которые прорастают сами, то есть действительно живут. Так что бессмертие – это судьба, то есть продолжение той же жизни, но уже за гробом. Не завершенная при жизни жизнь – бессмертна, и не оттого ли наши поэты предпочитали гибель, в которой мы, по традиции, виноватим общество?

(…Самому Набокову, обносимому то Нобелевской премией, то какой-нибудь почетной мантией, то каким-нибудь еще «бессмертным» членством и чванством, ничего не оставалось, как пренебрегать подобными дефинициями, быть выше «этого» и, сетуя на непереводимость русского слова «пошлость», презирать Фрейда с его «венской делегацией», похождения тихих донцев и Доктора Мертваго, социальных популяризаторов типа Оруэлла, или предпочитать стихи Бунина его прозе и назначать Ходасевича первым поэтом XX века, или призывать в наследники смельчака, который простым молотком трахнет по гипсовым головам Томаса Манна, Горького и Бальзака, и т. д. и т. п., что само по себе, по системе тестов кого-нибудь из «членов делегации», свидетельствовало бы о подавленном небезразличии к понятию славы, то есть некоторой ревности к пошлейшим дефинициям места в литературе.

Сам Набоков был не чужд… чего стоит желчная меткость его определений: «парчовая проза» (Бунин), «лампочка, горящая днем» (Достоевский), или даже Гоголь («нос и желудок»), – не чужд, расставляя ученические отметки русской классике (тайная слабость наедине с Верой Евсеевной): то одному четверку с плюсом, то другому пятерку с минусом… и вдруг Тургенев обходит Толстого. И своим фанатам-набоковистам, зарождающемуся набоковедению, выставляет он пятерки и четверки независимо от заверений в преданности и любви.)

Мне здесь хочется заявить, что Набоков, несмотря на ту нишу, в которую его засунут потомки, есть самый бессмертный писатель, бессмертный именно в категориях жизни, потому что бессмертие – его основная тема. И никому не известно, как оно ему воздаст за столь истовое себе служение.

Набоков – певец не жизни или смерти, и не жизни и смерти, и не жизни в смерти, и не смерти в жизни, а именно бессмертия он певец.

(Слово «бес» попуталось… пожалуй, оно тут ни при чем… скорее, тут попутал бес «красного словца»… «красное» нам западло, и мы в эту сторону не пойдем… так что без-смертие.)