Пятое измерение. На границе времени и пространства (сборник)

Так что роль Сашеньки не может быть, таким образом, никак измерена.

По моим подсчетам по частоте употребления, образ, например, «гишпанца в горах Гишпании» и так далее, да и «гишпанка», – тоже были им изобретены. А потом они кочуют на правах общей собственности.

Теперь вот посмотрите – басня «Пятки некстати». То были Сашенькины «Незабудки и запятки», а теперь вот ей как бы вслед – «Пятки некстати»:

У кого болит затылок,Тот уж пяток не чеши!Мой сосед был слишком пылок(Жил в деревне он, в глуши):Раз случись ему, гуляя,Головой задеть сучок;Он, недолго размышляя,Осердяся на толчок,Хвать рукой за обе пятки —И затем в грязь носом хвать!Многие привычки гадки,Но скверней не отыскать —Пятки попусту хватать.

– И это Владимир?

– Это Владимир – вот, незачем пятки чесать. И это уже вводится в основной свод.

Если в первое собрание Пруткова Владимир Жемчужников и Сашенькины, и свои вещи не включает, то по второму разу он все включил свое. А Сашенькино – опять не включил. Вы понимаете?

Хотелось мне что-то еще процитировать обэриутское – из Сашенькиных. Хотя у Алексея Константиновича его «медицинские» стихи, наверное, впереди всего. Но все же – из Сашенькиных:

Увидя Юлию на скатеКрутой горы,Поспешно я сошел с кроватиИ с той порыНасморк ужасный ощущаюИ лом в костях,Не только дома я чихаю,Но и в гостях.Я, ревматизмом наделенный,Хоть стал уж стар,Но снять не смею дерзновенноПапье-файяр.

Это, конечно, как-то очень смотрит в сторону Олейникова. А вот это – и Заболоцкого, и обэриутов:

Я встал однажды рано утром,Сидел впросонках у окна;Река играла перламутром,Была мне мельница видна.И мне казалось, что колесаНапрасно мельнице даны,Что ей, стоящей возле плеса,Приличней были бы штаны.Вошел отшельник.ВелегласноИ неожиданно он рек:«О ты, что в горести напрасноНа Бога ропщешь, человек!»Он говорил, я прослезился,Стал утешать меня старик…Морозной пылью серебрилсяЕго бобровый воротник.

Глупости Сашенькины – а свобода до старости видна, хорошо шарнир ходит. Вот еще прочту: «При поднятии гвоздя близ каретного сарая»:

Гвоздик, гвоздик из металла,Кем на свет ты соружен?Чья рука тебя сковала,Для чего ты заострен?И где будешь?Полагаю,Ты не можешь дать ответ;За тебя я размышляю,Занимательный предмет!На стене ль простой избушкиМы увидимся с тобой,Где рука слепой старушкиВдруг повесит ковшик свой?Иль в покоях господинаНа тебе висеть с шнуркомБудет яркая картинаИль кисетец с табаком?Или шляпа плац-майора, —

а это уже пародия на Пушкина идет – «Подъезжая под Ижоры», —

Иль зазубренный палаш,Окровавленная шпораИ ковровый саквояж?

Ну и так далее. Это Заболоцкий, Олейников и Пушкин.

А отсюда можно сделать очень красивую фигуру, что всё – от Пушкина. Начни пародировать Пушкина – и получишь обэриутов. И на этом пока мы и закончим.

Мой дедушка чехов и прадедушка пушкин (Автобиография) [16]

Чехов –

это Пушкин в прозе. Высказывание Л. Н. Толстого

Я родился в…

А. П. Чехов. «Моя жизнь»

Давно я не пил шампанского.

Последние слова А. П. Чехова

16

Для альманаха «Рубеж», Владивосток.

0

В ХРЕСТОМАТИЙНОМ РАССКАЗЕ «Ванька» мальчишка-подмастерье Ванька Жуков, жалуясь на жизнь так, что у читателя душа переворачивается, надписывает адрес на конверте: «На деревню дедушке» – и бросает письмо в ящик.

Автор этого рассказа высказался незадолго до смерти в таком смысле, что вскоре после смерти его забудут, – а потом вспомнят надолго. Но даже Чехов, с его проницательностью, не представлял, какой это будет век!

1904–2004… сами перечислите исторические события.

Сталина уже больше полувека нет.

И вот мы все еще читаем и ставим Чехова. Весь мир! Такого, казалось бы, только русского. Не иначе как жалуемся ему: вот какие мы! Дорогой Антон Палыч… мы невиноватые! Это все они… Надписываем конверт, как Айболиту: «Доктору Чехову».

С другой стороны, всего сто лет прошло…

Приснился сон. Якобы я читаю в газете текст моего выдающегося коллеги В. А., который, по мере чтения, оказывается ничем иным, как его биографией, и я в полном восторге – так это честно и просто написано: про самого себя. Ничего не сочинено.

Восхищение убивает зависть. Теперь мне оставалось завидовать только тому, что В. А. по образованию врач. Чехов был врач. К тому же, оба Обезьяны. Нынче год Обезьяны. Их год. Нынче же столетие без Чехова.

Наш год.

Попробую выкрасть у В. А. хоть что-нибудь: например, интонацию ненаписанной им автобиографии.

1

И сразу же ошибка.

Обезьяна еще не победила Козу.

Антон Павлович Чехов родился 29 января 1860 года, то есть еще в год Козы, а не в год Обезьяны, хотя и на самой его границе, то есть в самый что ни на есть пушкинский год, через шестьдесят лет, когда восточный год полностью повторяется, не только по зверю, но и по стихии – год Металлической Обезьяны. Раз в 60 лет такая напасть. То Пушкин, то Чехов… К тому же родился он в день смерти Пушкина. Не счесть ли, не задумываясь, это знаком?

По своей поэтике Чехов кажется максимально неблизким Пушкину. Что же их так сближает в моем сознании? Настолько, что не только до Пушкина и после Чехова, как XVIII век и XX век, а будто между ними ничего не было, ни Толстого, ни Достоевского – а именно: вдруг Пушкин и – сразу Чехов.

По возрасту Пушкин мог бы быть дедушкой Чехова, как Чехов – моим.

Попробую разобраться в том, что еще их сближает.

2

Для начала: не пройденная Россией до конца эпоха Просвещения, XVIII век. Медной Бабушки (Екатерины II) не хватило ни отроку Пушкину, ни дедушке Чехову.

Памятники – моя слабость.

В Петербурге, бывшем в пору и того и другого столицей Российской империи, есть три великих конных памятника: Петру I, Николаю I и Александру III.

Первый – Петру I – знаменитый Медный всадник. Тут, справедливо с точки зрения того же (тогда никому неведомого) Восточного календаря лошадь опирается на змею (понадобилась третья точка опоры). «Не так ли ты над самой бездной,//На высоте, уздой железной//Россию поднял на дыбы?..» (Пушкин).

Второй – Николаю I – примечателен только тем, что устоял на дыбах, точнее, на двух ногах.

Третий – Александру III – памятник работы Паоло Трубецкого, совсем замечательный, замечательный еще и тем, что стоит он наконец уверенно, на всех четырех точках, на нем плотно сидит плотный царь, никого не соблазняя символикой, оттого никем, кроме Василия Розанова, не понятый, не взлюбленный, прозванный чернью «комодом». «Конь уперся, – писал Василий Розанов, – как перед обрывом, дальше пропасть. Россия не хочет двигаться дальше». Россия не хочет…